мбовывая их, чтобы в одну могилу  поместилось  побольше...  А  великий
стратег щедро, весело и злорадно расправлялся со своими и  чужими,  и  все
его холеные люди в бородках и орденах стреляли себе в виски, выбрасывались
из окон, умирали от чудовищных пыток, проходили,  перешагивая  друг  через
друга, в ферзи и оставались пешками...
     И Андрей все мучительно пытался понять, что же это за игра, в которую
он играет, какая цель ее, каковы правила, и зачем все это происходит, и до
самых глубин души продирал его вопрос: как же это он  попал  в  противники
великого стратега, он, верный солдат его армии,  готовый  в  любую  минуту
умереть за него, готовый убивать за него, не знающий никаких  иных  целей,
кроме его целей, не верящий  ни  в  какие  средства,  кроме  указанных  им
средств, не отличающий замыслов великого стратега от  замыслов  Вселенной.
Он жадно, не ощутивши никакого вкуса, вылакал шампанское,  и  тогда  вдруг
ослепительное озарение обрушилось на него. Ну конечно же,  он  никакой  не
противник великого стратега! Ну  конечно  же,  вот  в  чем  дело!  Он  его
союзник, верный его помощник, вот оно - главное правило этой игры!  Играют
не  соперники,   играют   именно   партнеры,   союзники,   игра   идет   в
одни-единственные ворота, никто не проигрывает, все  только  выигрывают...
кроме тех, конечно, кто не доживет по победы...
     Кто-то коснулся его ноги и проговорил под  столом:  "Будьте  любезны,
передвиньте ножку..." Андрей посмотрел под  ноги.  Там  темнела  блестящая
лужа, и около нее возился на карачках лысенький карлик с большой  высохшей
тряпкой, покрытой темными  пятнами.  Андрея  замутило,  и  он  снова  стал
смотреть на доску. Он  уже  пожертвовал  всеми  мертвыми,  теперь  у  него
оставались  только  живые.  Великий  стратег  по  ту  сторону  столика   с
любопытством следил за ним и даже, кажется, кивал одобрительно, обнажая  в
вежливой улыбке маленькие редкие зубы, и тут Андрей почувствовал,  что  он
больше не  может.  Великая  игра,  благороднейшая  из  игр,  игра  во  имя
величайших целей, которые когда-либо ставило перед собою человечество,  но
играть в нее дальше Андрей не мог.
     - Выйти... - сказал он хрипло. - На минутку.
     Это получилось у него так тихо, что он сам едва  расслышал  себя,  но
все сразу посмотрели на него. Снова в зале  наступила  тишина,  и  козырек
фуражки почему-то больше не мешал ему, и  он  мог  теперь  ясно,  глаза  в
глаза, увидеть всех своих, всех, кто пока еще оставался в живых.
     Мрачно глядел на него, потрескивая  цигаркой,  огромный  дядя  Юра  в
своей  распахнутой  настежь,  выцветшей  гимнастерочке;  пьяно   улыбалась
Сельма, развалившаяся в кресле с ногами, задранными так,  что  видна  была
попка в кружевных розовых трусиках; серьезно и понимающе смотрел Кэнси,  а
рядом с ним - взлохмаченный, как всегда зверски побритый, с  отсутствующим
взглядом Володька Дмитриев; а  на  высоком  старинном  стуле,  с  которого
только что поднялся и ушел  в  очередную  свою  и  последнюю  таинственную
командировку Сева Барабанов,  восседал  теперь  брезгливо  сморщенный,  со
своим аристократическим горбатым носом  Борька  Чистяков,  словно  готовый
спросить: "Ну, что ты орешь, как больной слон?"  -  все  были  здесь,  все
самые близкие, самые дорогие, и все смотрели на него, и все по-разному,  и
в то же время было в их взглядах и что-то общее, какое-то общее их к  нему
отношение: сочувствие? доверие? жалость? - нет, не это,  и  он  так  и  не
понял, что именно,  потому  что  вдруг  увидел  среди  хорошо  знакомых  и
привычных лиц какого-то совсем незнакомого человека,  какого-то  азиата  с
желтоватым лицом и раскосыми глазами, нет, не Вана, какого-то изысканного,
даже элегантного азиата,  и  еще  ему  показалось,  что  за  спиной  этого
незнакомца  прячется  кто-то  совсем   маленький,   грязный,   оборванный,
наверное, беспризорный ребенок...
     И он встал, резко, со скрипом отодвинув от себя стул, и отвернулся от
них всех, и,  сделав  какой-то  неопределенный  жест  в  сторону  и  адрес
великого  стратега,  поспешно  пошел  вон  из  зала,  протискиваясь  между
чьими-то плечами и животами, отстраняя кого-то с дороги, и,  словно  чтобы
успокоить его, кто-то пробубнил  неподалеку:  "Ну  что  ж,  это  правилами
допускается,  пусть  подумает,  поразмыслит...  Нужно  только   остановить
часы..."
     Совершенно обессиленный, мокрый от пота, он  выбрался  на  лестничную
площадку и сел прямо на  ковер,  недалеко  от  жарко  полыхающего  камина.
Фуражка снова сползла  ему  на  глаза,  так  что  он  даже  и  не  пытался
разглядеть, что это там за камин и что за  люди  сидят  около  камина,  он
только чувствовал своим мокрым и словно бы избитым телом мягкий сухой жар,
и видел подсохшие, но все еще липкие пятна на  своих  ботинках,  и  слышал
сквозь уютное потрескивание пылающих поленьев, как кто-то неторопливо,  со
вкусом, прислушиваясь к собственному бархатному голосу, рассказывает:
     - ...Представляете себе - красавец, в плечах  косая  сажень,  кавалер
трех орденов Славы, а полный бант этих орденов, надо вам  сказать,  давали
не всякому, таких было меньше  даже,  чем  Героев  Советского  Союза.  Ну,
прекрасный товарищ, учился отлично и все такое. И была у  него,  надо  вам
сказать, одна странность. Бывало, придет он на вечеринку на хате  у  сынка
какого-нибудь генерала или маршала, но  чуть  все  разбредутся  шерочка  с
машерочкой, он потихоньку в прихожую,  фуражечку  набекрень  и  -  привет.
Думали сначала, что есть у него какая-то постоянная любовь. Так нет - то и
дело встречали его ребята в публичных местах - ну,  в  парке  Горького,  в
клубах там разных - с какими-то отъявленными лахудрами, да все с  разными!
Я вот тоже однажды повстречал. Смотрю - ну и выбрал! - ни кожи,  ни  рожи,
чулки вокруг тощих конечностей винтом, размалевана - сказать страшно...  а
тогда, между прочим, нынешней косметики ведь не было - чуть ли  не  ваксой
сапожной девки брови подводили... В общем, как говорится, явный мезальянс.
А он - ничего. Ведет ее нежно под ручку и что-то ей  там  вкручивает,  как
полагается. А уж она-то - прямо тает, и  гордится,  и  стыдится  -  полные
штаны удовольствия... И вот однажды в холостой компании мы  и  пристали  к
нему: давай выкладывай, что у тебя за извращенные вкусы, как тебе с  этими
б...ми ходить не тошно, когда по тебе сохнут лучшие  красавицы...  А  надо
вам  сказать,  что  был  у  нас  в  академии   педагогический   факультет,
привилегированная такая штучка, туда только из самых высоких  семей  девиц
набирали... Ну, он сначала отшучивался, а потом  сдался  и  рассказал  нам
такую удивительную вещь. Я, говорит,  товарищи,  знаю,  что  во  мне,  так
сказать, все угодья: и красив, и ордена, и хвост колом. И сам, говорит,  о
себе это знаю, и записочек много на этот счет получал. Но был тут у  меня,
говорит, один случай. Увидел я  вдруг  несчастье  женщин.  Всю  войну  они
никакого просвета не видели, жили впроголодь, вкалывали на  самой  мужской
работе - бедные, некрасивые, понятия даже не имеющие, что это такое - быть
красивой и желанной. И я, говорит, положил себе дать хоть немногим из  них
такое яркое впечатление, чтобы на всю жизнь им было о чем  вспоминать.  Я,
говорит, знакомлюсь с такой вот вагоновожатой или с работницей с "Серпа  и
молота", или с несчастненькой учительницей,  которой  и  без  войны-то  на
особое счастье  рассчитывать  не  приходилось,  а  теперь,  когда  столько
мужиков перебили, и вообще ничего в волнах не  видно.  Провожу  я  с  ними
два-три вечера, говорит, а потом исчезаю, прощаюсь, конечно, вру, что  еду
в длительную командировку  или  еще  что-нибудь  такое  правдоподобное,  и
остаются они с  этим  светлым  воспоминанием...  Хоть  какая-то,  говорит,
светлая искорка в их жизни. Но знаю, говорит, как это получается  с  точки
зрения высокой морали, но есть у меня ощущение, что я таким  образом  хоть
как-то частичку нашего общего мужского долга выполняю... Рассказал он  нам
все это, мы обалдели. Потом, конечно, спорить  принялись,  но  впечатление
это все на нас  произвело  необыкновенное.  Вскоре  он,  впрочем,  куда-то
исчез. Тогда многие у нас так вот исчезали: приказ командования, а в армии
не спрашивают, куда и зачем... Больше я его не видел...
     И я, подумал Андрей. И я его больше не видел. Было два письма -  одно
маме, одно мне.  И  было  извещение  маме:  "Ваш  сын,  Сергей  Михайлович
Воронин, погиб с честью при выполнении боевого  задания  командования".  В
Корее это было. Под розовым акварельным небом Кореи, где  впервые  великий
стратег попробовал свои силы в схватке с  американским  империализмом.  Он
вел там свою великую игру, а Сережа там остался со  своим  полным  набором
орденов Славы...
     Не хочу, подумал Андрей. Не хочу я этой игры. Может быть, так  все  и
должно быть, может, без этой игры и нельзя. Может быть. Даже наверняка. Но
я не могу... Не умею. И учиться даже не хочу... Ну что же,  подумал  он  с
горечью. Значит, я просто плохой солдат. Вернее сказать, я просто  солдат.
Всего-навсего солдат. Тот самый, который  размышлять  не  умеет  и  потому
должен повиноваться слепо. И я никакой не  партнер,  не  союзник  великого
стратега, а крошечный винтик в его колоссальной машине, и место мое не  за
столом в его  непостижимой  игре,  а  рядом  с  Ваном,  с  дядей  Юрой,  с
Сельмой... Я маленький звездный астроном средних способностей, и  если  бы
мне удалось доказать, что существует какая-то связь между широкими  парами
и потоками Схилта, это было бы для меня уже очень и  очень  много.  А  что
касается великих решений и великих свершений...
     И тут он вспомнил,  что  он  уже  не  звездный  астроном,  что  он  -
следователь прокуратуры, что  ему  удалось  добиться  немалого  успеха:  с
помощью  специально  подготовленной  агентуры,  особой  сыскной  методикой
засечь это таинственное Красное Здание и проникнуть в него,  раскрыть  его
зловещие тайны, создать все предпосылки для  успешного  уничтожения  этого
злокачественного явления нашей жизни...
     Приподнявшись на руках, он  сполз  ступенькой  ниже.  Если  я  сейчас
вернусь к столу, из Здания мне уже не вырваться. Оно меня поглотит. Это же
ясно: оно уже многих поглотило, на то  есть  свидетельские  показания.  Но
дело не только в этом. Дело в том, что я должен вернуться в свой кабинет и
распутать этот клубок. Вот мой долг. Вот что я сейчас обязан сделать.  Все
остальное - мираж...
     Он сполз  еще  на  две  ступеньки.  Надо  освободиться  от  миража  и
вернуться к делу. Здесь все не случайно. Здесь все отлично продумано.  Это
чудовищный  иллюзион,   сооруженный   провокаторами,   которые   стремятся
разрушить веру в конечную победу, растлить понятия морали и  долга.  И  не
случайно,  что  по  одну  сторону  Здания  этот  грязный  кинотеатрик  под
названием "Новый иллюзион". Новый! В порнографии ничего нового нет, а он -
новый! Все понятно! А по другую сторону что? Синагога...
     Он быстро-быстро пополз по ступенькам вниз и добрался  до  двери,  на
которой  было  написано  "Выход".  Уже  взявшись  за  дверную  ручку,  уже
навалившись, уже преодолевая сопротивление  скрипящей  пружины,  он  вдруг
понял, что общего  было  в  выражении  глаз,  устремленных  на  него  там,
наверху. Упрек. Они знали, что он не вернется. Он сам еще  об  этом  и  не
догадывался, а они уже знали точно...
     Он вывалился на улицу, жадно хватил огромный глоток сырого  туманного
воздуха  и  с  замирающим  от  счастья  сердцем  увидел,  что  здесь   все
по-прежнему: туманная мгла направо  вдоль  Главной  улицы,  туманная  мгла
налево вдоль Главной улицы, а напротив, на той  стороне,  рукой  подать  -
мотоцикл с коляской и совсем заснувший полицейский водитель, погрузившийся
в воротник с головой. "Дрыхнет жиряга, - с  умилением  подумал  Андрей.  -
Умаялся". И тут голос внутри  него  вдруг  громко  произнес:  "Время!",  и
Андрей застонал, заплакал от отчаяния,  только  сейчас  вспомнив  главное,
самое страшное правило игры. Правило, придуманное специально против  таких
вот интеллигентных хлюпиков и чистоплюев: тот,  кто  прервал  партию,  тот
сдался; тот, кто сдался, теряет все свои фигуры.
     С воплем "Не надо!" Андрей повернулся к медной  ручке.  Но  было  уже
поздно. Дом уходил. Он медленно пятился задом в непроглядную тьму  мрачных
задворок синагоги и "Нового иллюзиона". Он уползал с  явственным  шорохом,
скрежетом, скрипом, дребезжа стеклами, покряхтывая балками  перекрытий.  С
крыши сорвалась черепица и разбилась о каменную ступеньку.
     Андрей изо всех сил давил на медную ручку, но она словно  срослась  с
деревом двери, а дом двигался все быстрее и быстрее, и Андрей  уже  бежал,
почти волочился за ним, как за отходящим поездом, он рвал и дергал ручку и
вдруг споткнулся обо что-то,  упал,  скрюченные  пальцы  его  сорвались  с
гладких медных завитков, он ударился обо  что-то  головой,  очень  больно,
искры посыпались из глаз, и хрустнуло что-то в черепе, но  он  еще  видел,
как дом, пятясь, на ходу гася свои окна, свернул за желтую стену синагоги,
исчез, снова появился, словно выглянул двумя  своими  последними  горящими
окнами, а потом и эти окна погасли, и наступила тьма.



                                    3

     Он сидел  на  скамейке  перед  дурацкой  цементной  чашей  фонтана  и
прижимал влажный, уже  степлившийся  платок  к  здоровенной,  страшной  на
ощупь, гуле над правым глазом. Света белого он  не  видел,  голову  ломило
так, что он  опасался,  не  лопнул  ли  череп,  саднили  разбитые  колени,
ушибленный локоть онемел, но, по некоторым признакам, обещал  в  ближайшем
будущем еще заявить о себе. Впрочем, все это, может быть, было  даже  и  к
лучшему. Все  это  придавало  происходящему  отчетливо  выраженную  грубую
реальность. Не было никакого Здания, не было Стратега и темной липкой лужи
под столом, не было шахмат, не было никакого предательства, а просто  брел
человек в темноте, зазевался  да  и  загремел  через  низенький  цементный
барьер прямо в идиотскую чашу, треснувшись дурацкой своей  башкой  и  всем
прочим о сырое цементное дно...
     То есть Андрей, конечно, прекрасно понимал, что  на  самом  деле  все
было совсем не так просто,  но  приятно  было  думать,  что,  может  быть,
все-таки именно брел, именно зацепился и треснулся - тогда все  получалось
даже забавно и во всяком случае удобно. Что же мне теперь делать, думал он
туманно. Ну, нашел я это Здание, ну, побывал, увидел своими  глазами...  А
дальше? Не забивайте мне голову, больную мою голову  теперь  не  забивайте
всеми этими разглагольствованиями о слухах, мифах и прочей пропаганде. Это
раз. Не забивайте... Впрочем, виноват - кажется, это я  сам  всем  забивал
голову.  Надо  немедленно  выпустить  этого...  как  его...   с   флейтой.
Интересно, эта его Элла - тоже там играла в шахматы?.. Сволочь, как голова
болит...
     Платок совсем  степлился.  Андрей,  кряхтя,  поднялся,  подковылял  к
фонтану и, перегнувшись через край,  подержал  влажную  тряпку  в  ледяной
струйке. В гулю кто-то горячо и яростно толкался изнутри. Вот тебе и  миф.
Он же мираж... Он отжал платок, снова приложил  его  к  больному  месту  и
посмотрел через улицу. Толстяк по-прежнему спал.  Зараза  жирная,  подумал
Андрей с озлоблением. Службу он несет. Я тебя зачем с собой брал? Дрыхнуть
я тебя сюда брал? Меня  тут  сто  раз  могли  кокнуть...  Конечно,  а  эта
скотина, выспавшись, заявилась бы завтра утром в прокуратуру и доложила бы
как ни в чем не бывало: господин,  мол,  следователь  как  зашли  ночью  в
Красное Здание, так больше наружу и не  вышли...  Некоторое  время  Андрей
представлял себе, как славно было бы набрать сейчас  ведро  ледяной  воды,
подобраться бы к толстому гаду и вылить  ему  все  за  шиворот.  То-то  бы
взвился. Это как на сборах ребята развлекались:  задрыхнет  кто-нибудь,  а
ему за шнурок привяжут к причинному месту ботинок, а потом  этот  огромный
грязный говнодав поставят на морду. Тот спросонья озвереет и этот  ботинок
запускает в пространство с бешеной силой... Очень было смешно.
     Андрей вернулся к скамейке и обнаружил, что у  него  появился  сосед.
Какой-то маленький  тощенький  человечек,  весь  в  черном,  даже  рубашка
черная, сидел,  положивши  ногу  на  ногу,  держа  на  колоне  старомодную
шляпу-котелок. Наверное, сторож  при  синагоге.  Андрей  тяжело  опустился
рядом с ним, осторожно прощупывая сквозь влажный платок границы гули.
     - Ну, хорошо, - сказал человечек ясным старческим голосом.  -  А  что
будет дальше?
     - Ничего особенного, - сказал Андрей. - Всех выловим.  Я  этого  дела
так не оставлю.
     - А дальше? - настаивал старик.
     - Не знаю, - сказал Андрей, подумав. - Может быть,  еще  какая-нибудь
гадость появится. Эксперимент есть Эксперимент. Это - надолго.
     - Это навечно, - заметил старик. - В согласии с любой религией это  -
навечно.
     - Религия здесь ни при чем, - возразил Андрей.
     - Вы и сейчас так думаете? - удивился старик.
     - Конечно. И всегда так думал.
     - Хорошо, не  будем  пока  об  этом.  Эксперимент  есть  Эксперимент,
веревка - вервие простое... здесь многие  так  себя  утешают.  Почти  все.
Этого, между прочим, ни одна религия не предусмотрела. Но я-то  о  другом.
Зачем даже здесь нам  оставлена  свобода  воли?  Казалось  бы,  в  царстве
абсолютного  зла,  в  царстве,  на  вратах  которого  начертано:   "Оставь
надежду..."
     Андрей подождал продолжения, не дождался и сказал:
     - Вы все это себе как-то странно представляете. Это не  есть  царство
абсолютного зла. Это скорее хаос, который мы призваны упорядочить.  А  как
мы сможем его упорядочить, если не будем обладать свободой воли?
     - Интересная мысль, - произнес старик задумчиво. - Мне это никогда не
приходило в голову. Значит, вы полагаете,  что  нам  дан  еще  один  шанс?
Что-то вроде штрафного  батальона  -  смыть  кровью  свои  прегрешения  на
переднем крае извечной борьбы добра со злом...
     -  Да  при  чем  здесь  -  "со  злом"?  -  сказал  Андрей,  понемногу
раздражаясь. - Зло - это нечто целенаправленное...
     - Вы - манихеец! - прервал его старик.
     - Я -  комсомолец!  -  возразил  Андрей,  раздражаясь  еще  больше  и
чувствуя необыкновенный прилив веры и убежденности. -  Зло  -  это  всегда
явление классовое. Не бывает зла вообще. А здесь  все  перепутано,  потому
что - Эксперимент. Нам дан хаос. И либо мы не справимся, вернемся к  тому,
что было там - к классовому расслоению и прочей дряни, - либо мы  оседлаем
хаос и претворим его в новые,  прекрасные  формы  человеческих  отношений,
именуемые коммунизмом...
     Некоторое время старик ошарашенно молчал.
     - Надо же, - произнес он наконец с огромным удивлением. - Кто бы  мог
подумать, кто бы мог предположить... Коммунистическая пропаганда -  здесь!
Это даже не схизма, это... - Он помолчал. - Впрочем, ведь идеи  коммунизма
сродни идеям раннего христианства...
     - Это ложь! - возразил Андрей сердито. -  Поповская  выдумка.  Раннее
христианство - это идеология смирения, идеология рабов. А мы - бунтари! Мы
камня на камне здесь не оставим, а потом вернемся туда, обратно, к себе, и
все перестроим так, как перестроили здесь!
     - Вы - Люцифер, - проговорил старик с благоговейным ужасом. -  Гордый
дух! Неужели вы не смирились?
     Андрей аккуратно перевернул платок холодной стороной и  подозрительно
посмотрел на старичка.
     - Люцифер?.. Так. А кто вы, собственно, такой?
     - Я - тля, - кратко ответствовал старик.
     - Гм... - спорить было трудно.
     - Я - никто, - уточнил старик. - Я был никто  там,  и  здесь  я  тоже
никто. - Он помолчал. - Вы вселили в меня надежду, - объявил он  вдруг.  -
Да, да, да! Вы не представляете себе,  как  странно,  как  странно...  как
радостно было слушать вас! Действительно, раз свобода воли нам  оставлена,
то почему должно быть обязательно смирение, т