трел на Изю уже как-то
по-другому.
     - Эта сволочь издевается над следствием, - сказал Андрей сквозь зубы,
стараясь унять дрожь во всем тело. - Эта сволочь запирается.  Возьми  его,
Фриц, и пусть он скажет, что у него спрашивают.
     Прозрачные нордические глаза Фрица широко раскрылись.
     - А что у него спрашивают? - с деловитым веселием осведомился он.
     - Это неважно, - сказал Андрей. - Дашь ему бумагу, он сам напишет.  И
пусть он скажет, что было в папке.
     - Ясно, - сказал Фриц и повернулся к Изе.
     Изя все еще не понимал. Или не верил. Он медленно  потирал  ладони  и
неуверенно осклаблялся.
     - Ну что ж, мой еврей, пойдем? - ласково  сказал  Фриц.  Угрюмости  и
хмурости его как не бывало. - Пошевеливайся, мой славный!
     Изя все медлил, и  тогда  Фриц  взял  его  за  воротник,  повернул  и
подтолкнул к двери. Изя потерял равновесие и схватился за косяк. Лицо  его
побелело. Он понял.
     - Ребята, - сказал он севшим голосом. - Ребята, подождите...
     - Если  что,  мы  будем  в  подвале,  -  бархатно  промурлыкал  Фриц,
улыбнулся Андрею и выпихнул Изю в коридор.
     Все. Ощущая противный  тошный  холодок  внутри,  Андрей  прошелся  по
кабинету, гася лишний свет. Все. Он сел за стол и некоторое  время  сидел,
уронив голову в ладони. Он был весь в испарине,  как  перед  обмороком.  В
ушах  шумело,  и  сквозь  этот  шум  он  все  время  слышал  беззвучный  и
оглушительный,  тоскливый,   отчаянный,   севший   голос   Изи:   "Ребята,
подождите... Ребята, подождите..." И еще была торжественно ревущая музыка,
топот и шарканье по паркету, звон посуды и невнятное  шамканье:  "...гюмку
кюгасо и а-ня-няс!..." Он оторвал руки от лица и бессмысленно уставился  в
изображение мужского органа. Потом взял листок и  принялся  рвать  его  на
длинные узкие полоски, бросил бумажную лапшу в мусорную  корзину  и  снова
спрятал лицо в руки. Все. Надо было ждать.  Набраться  терпения  и  ждать.
Тогда все  оправдается.  Пропадет  дурнота,  и  можно  будет  вздохнуть  с
облегчением.
     - Да, Андрей, иногда приходится идти и на это, - услышал он  знакомый
спокойный голос.
     С табуретки, где несколько минут назад  сидел  Изя,  теперь,  положив
ногу на ногу и сцепив тонкие белые пальцы на  колене,  смотрел  на  Андрея
Наставник, грустный, с усталым лицом. Он тихонько  кивал  головой,  уголки
рта его были скорбно опущены.
     - Во имя Эксперимента? - хрипло спросил Андрей.
     - И во имя Эксперимента тоже, - сказал Наставник. - Но прежде всего -
во имя себя самого. Дороги в обход нет. Надо было пройти и через это.  Нам
ведь нужны не всякие люди. Нам нужны люди особого типа.
     - Какого?
     - Вот этого-то мы и не знаем, - сказал Наставник с тихим  сожалением.
- Мы знаем только, какие люди нам не нужны.
     - Такие, как Кацман?
     Наставник одними глазами показал: да.
     - А такие, как Румер?
     Наставник усмехнулся.
     - Такие, как  Румер,  это  -  не  люди.  Это  живые  орудия,  Андрей.
Используя таких, как Румер, во имя и на благо таких, как Ван, дядя  Юра...
понимаешь?
     - Да. Я тоже так считаю. И ведь другого пути нет, верно?
     - Верно. Пути в обход нет.
     - А Красное Здание? - спросил Андрей.
     - Без него тоже нельзя. Без него каждый мог  бы  незаметно  для  себя
сделаться таким, как Румер. Разве ты  еще  не  почувствовал,  что  Красное
Здание необходимо? Разве сейчас ты такой же, какой был утром?
     - Кацман  сказал,  что  Красное  Здание  -  это  бред  взбудораженной
совести.
     - Что ж, Кацман умен. Я надеюсь, с этим ты не будешь спорить?
     - Конечно, - сказал Андрей. - Именно поэтому он и опасен.
     И Наставник опять показал глазами: да.
     - Господи, - проговорил Андрей с тоской. -  Если  бы  все-таки  точно
знать, в чем цель Эксперимента! Так легко запутаться, так все смешалось...
Я, Гейгер, Кэнси... Иногда мне кажется, я понимаю, что между нами общее, а
иногда - какой-то тупик, несуразица... Ведь Гейгер - бывший фашист,  он  и
сейчас... Он и сейчас бывает мне крайне неприятен  -  не  как  человек,  а
именно как тип, как... Или Кэнси. Он  же  что-то  вроде  социал-демократа,
пацифист какой-то, толстовец... Нет, не понимаю.
     - Эксперимент есть Эксперимент, - сказал Наставник. - Не понимание от
тебя требуется, а нечто совсем иное.
     - Что?!
     - Если бы знать...
     - Но ведь все это во  имя  большинства?  -  спросил  Андрей  почти  с
отчаянием.
     - Конечно, - сказал Наставник. - Во имя томного, забитого, ни  в  чем
но виноватого, невежественного большинства...
     - Которое надо поднять, - подхватил  Андрей,  -  просветить,  сделать
хозяином земли! Да-да, это я понимаю. Ради этого можно на многое  пойти...
- Он помолчал, собирая мучительно разбегающиеся мысли. - А  тут  еще  этот
Антигород, - сказал он нерешительно. - Ведь это же опасно, верно?
     - Очень, - сказал Наставник.
     - А тогда, если я даже не совсем уверен насчет Кацмана, все  равно  я
поступил правильно. Мы не имеем права рисковать.
     - Безусловно!  -  сказал  Наставник.  Он  улыбался.  Он  был  доволен
Андреем, Андрей это чувствовал. - Не ошибается только тот, кто  ничего  не
делает. Не ошибки  опасны  -  опасна  пассивность,  ложная  чистоплотность
опасна,  приверженность  к  ветхим  заповедям!  Куда  могут  вести  ветхие
заповеди? Только в ветхий мир.
     - Да! - взволнованно сказал Андрей. - Это я очень  понимаю.  Это  как
раз то, на чем мы все должны  стоять.  Что  такое  личность?  Общественная
единица! Ноль без палочки. Не о единицах речь, а об общественном благе. Во
имя общественного блага мы обязаны принять на свою  ветхозаветную  совесть
любые тяжести, нарушить любые писаные  и  неписаные  законы.  У  нас  один
закон: общественное благо.
     Наставник поднялся.
     - Ты взрослеешь, Андрей, - сказал он почти торжественно. -  Медленно,
но взрослеешь!
     Он приветственно поднял руку, неслышно прошел по комнате и  исчез  за
дверью.
     Некоторое время Андрей бездумно сидел, откинувшись на  спинку  стула,
курил и смотрел, как голубой дым медленно  крутится  вокруг  голой  желтой
лампы под потолком. Он поймал себя на том, что  улыбается.  Он  больше  не
чувствовал усталости, исчезла сонливость, мучившая его с вечера,  хотелось
действовать, хотелось работать, и досада брала при мысли, что вот придется
все-таки сейчас пойти и несколько часов проспать, чтобы  не  ходить  потом
вареным.
     Он нетерпеливым движением придвинул телефон, снял трубку и сейчас  же
вспомнил, что телефона в подвале  нет.  Тогда  он  поднялся,  запер  сейф,
проверил, заперты ли ящики стола, и вышел в коридор.
     Коридор был пуст, дежурный полицейский кивал носом за своим столиком.
     - Спите на посту! - укоризненно бросил ему Андрей, проходя мимо.
     В здании царила гулкая тишина, как всегда в это время,  за  несколько
минут до включения солнца. Сонная уборщица  лениво  возила  по  цементному
полу сырую тряпку. Окна в коридорах  были  распахнуты,  вонючие  испарения
сотен человеческих тел рассеивались и  выползали  в  темноту,  вытесняемые
холодным утренним воздухом.
     Грохоча каблуками по скользкой железной лестнице, Андрей спустился  в
подвал,  небрежным  взмахом  руки  усадил  на  место  подскочившего   было
охранника и распахнул низкую железную дверь.
     Фриц  Гейгер,  без  куртки,  в  сорочке   с   закатанными   рукавами,
насвистывая полузнакомый маршик, стоял возле ржавого рукомойника и обтирал
волосатые мосластые руки одеколоном. Больше в комнате никого не было.
     - А, это ты, - сказал  Фриц.  -  Это  хорошо.  Я  как  раз  собирался
подняться к тебе... Дай сигаретку, у меня все кончилось.
     Андрей протянул ему пачку. Фриц извлек сигарету, размял ее,  сунул  в
рот и с усмешкой посмотрел на Андрея.
     - Ну? - не выдержал Андрей.
     - Что - ну? - Фриц закурил, с наслаждением затянулся. - Пальцем ты  в
небо попал - ну. Никакой он не шпион, даже не пахнет.
     - То есть как? - проговорил Андрей, обмирая. - А папка?
     Фриц хохотнул, зажав сигарету в углу большого рта, и вылил на широкую
ладонь новую порцию одеколона.
     -  Еврейчик  наш   -   бабник   сверхъестественный,   -   сказал   он
наставительно. - В папке у него были любовные письма. От  бабы  он  шел  -
разругался и любовные письма отобрал. А он свою  вдову  боится  до  мокрых
штанов и, сам  понимаешь,  не  будь  дурак,  от  папочки  этой  постарался
избавиться в первый же удобный момент. Говорит,  бросил  ее  по  дороге  в
канализационный  люк...  И  очень  жалко!  -  продолжал  Фриц  еще   более
наставительно. - Папочку эту,  господин  следователь  Воронин,  надо  было
сразу же отобрать - компромат получился бы первостатейный,  мы  бы  нашего
еврея вот где держали бы!.. - Фриц показал,  где  они  держали  бы  нашего
еврея.  На  костяшках  пальцев  виднелись  свежие  ссадины.   -   Впрочем,
протокольчик он нам подписал, так что шерсти клок мы все-таки получили...
     Андрей нащупал стул и сел. Ноги не держали его. Он снова огляделся.
     - Ты - вот что... - сказал Фриц, опуская завернутые рукава и возясь с
запонками. - Я вижу, у тебя шишка на лбу. Так вот  пойди  к  врачу  и  эту
шишку запротоколируй. Румеру я уже нос разбил и отправил в медкабинет. Это
на всякий  случай.  Подследственный  Кацман  во  время  допроса  напал  на
следователя Воронина и младшего следователя Румера  и  нанес  им  телесные
повреждения. Так что вынужденные к обороне... и так далее. Понял?
     - Понял, - пробормотал Андрей, машинально ощупывая гулю. Он  еще  раз
огляделся. - А где... он? - спросил он с трудом.
     - Да Румер, горилла этакая, опять перестарался, -  с  досадой  сказал
Фриц,  застегивая  куртку.  -  Сломал  ему  руку,  вот  здесь...  Пришлось
отправить в больницу.





                         Часть третья. РЕДАКТОР

                                    1

     В городе издавна выходили четыре ежедневные газеты, но Андрей  прежде
всего взялся за пятую, которая начала выходить совсем недавно,  недели  за
две до наступления "тьмы египетской". Газетка эта была маленькая, всего на
двух полосах, - не газета, собственно, а листок, - и выпускала этот листок
партия Радикального  возрождения,  выделившаяся  из  левого  крыла  партии
радикалов. Листок "Под знаменем Радикального  возрождения"  был  ядовитый,
агрессивный, злобный, но люди, издававшие  его,  были  всегда  великолепно
информированы и, как правило, очень хорошо знали, что происходит в  Городе
вообще и в правительстве в частности.
     Андрей  просмотрел  заголовки:  "Фридрих  Гейгер  предупреждает:   вы
погрузили город во тьму, во мы не дремлем!";  "Радикальное  возрождение  -
единственная действенная мера против коррупции"; "А  все-таки,  мэр,  куда
делось зерно с городских складов?"; "Плечом  к  плечу  -  вперед!  Встреча
Фридриха  Гейгера  с  вождями  крестьянской   партии";   "Мнение   рабочих
сталелитейного: скупщиков зерна - на фонарь!"; "Так держать,  Фриц!  Мы  с
тобой! Митинг домашних  хозяек-эрвисток";  "Снова  павианы?".  Карикатура:
задастый мэр, восседая на  куче  зерна,  -  надо  понимать,  того  самого,
которое исчезло с городских складов, - раздает  оружие  мрачным  личностям
уголовного вида. Подпись: "А ну-ка, объясните им, ребятки,  куда  девалось
зерно!"
     Андрей бросил листок на стол и почесал  подбородок.  Откуда  у  Фрица
столько денег на штрафы? Господи, до чего все надоело! Он встал, подошел к
окну, выглянул. В жирной сырой тьме, еле подсвеченной  уличными  фонарями,
грохотали телеги, слышался сиплый мат, надсадный прокуренный кашель, время
от времени звонко ржали лошади.  Второй  день  в  окутанный  мраком  город
съезжались фермеры.
     В  дверь  постучались,  вошла  секретарша  с  пачкой  гранок.  Андрей
досадливо отмахнулся:
     - Убукате, Убукате отдайте...
     - Господин Убуката у цензора, - робко возразила секретарша.
     - Не будет же  он  там  ночевать,  -  раздраженно  сказал  Андрей.  -
Вернется, тогда и отдадите...
     - Но метранпаж...
     - Все! - грубо сказал Андрей. - Ступайте.
     Секретарша ретировалась. Андрей зевнул, сморщился от боли в  затылке,
вернулся к столу, закурил. Голова трещала, во рту было  мерзко.  И  вообще
все было мерзко, темно, слякотно. Тьма  египетская...  Откуда-то  издалека
донеслись выстрелы - слабое  потрескивание,  словно  ломали  сухие  сучья.
Андрей снова поморщился и взял "Эксперимент" - правительственную газету на
шестнадцати полосах.

     Мэр предупреждает  эрвистов:  правительство  не  спит,  правительство
видит все!
     Эксперимент есть эксперимент. Мнение нашего научного обозревателя  по
поводу солнечных явлений.
     Темные   улицы   и   темные   личности.   Комментарий   политического
консультанта муниципалитета к последней речи Фридриха Гейгера.
     Справедливый приговор. Алоиз Тендер приговорен к расстрелу за ношение
оружия.
     "У  них  там  что-то  испортилось.  Ничего,   починят",   -   говорит
мастер-электрик Теодор У. Питерс.
     Берегите павианов, они - ваши  добрые  друзья!  Резолюция  последнего
собрания общества покровительства животным.
     Фермеры - надежный костяк нашего общества.  Встреча  мэра  с  вождями
крестьянской партии.
     Волшебник из лаборатории над обрывом. Сообщения о  последних  работах
по бессветному выращиванию растений.
     Снова "Падающие Звезды"?
     У нас есть броневики. Интервью с полицейпрезидентом.
     Хлорелла не паллиатив, а панацея.
     Арон   Вебстер    смеется,    Арон    Вебстер    поет!    Пятнадцатый
благотворительный концерт знаменитого комика.

     Андрей сгреб всю эту кучу бумаги, скатал в ком и  зашвырнул  в  угол.
Все это казалось нереальным. Реальной была тьма, двенадцатый день стоявшая
над  Городом,  реальностью  были  очереди   перед   хлебными   магазинами,
реальностью  был  этот  зловещий  стук  расхлябанных  колес  под   окнами,
вспыхивающие в  темноте  красные  огоньки  цигарок,  глухое  металлическое
позвякивание под  брезентом  в  деревенских  колымагах.  Реальностью  была
стрельба, хотя до сих пор никто толком не знал, кто и в кого стреляет... И
самой скверной реальностью было тупое похмельное гудение в бедной голове и
огромный шершавый язык, который не помещался во  рту  и  который  хотелось
выплюнуть. Портвейн с сырцом - с ума сошли, и больше  ничего!  Ей-то  что,
валяется себе под одеялом, отсыпается, а ты тут пропадай... Скорее бы  все
это разваливалось уже к чертовой матери, что ли... Надоело небо коптить, и
шли бы они в глубокую  задницу  со  своими  экспериментами,  наставниками,
эрвистами,  мэрами,  фермерами,   зерном   этим   вонючим...   Тоже   мне,
экспериментаторы великие - солнечного света обеспечить не могут. А сегодня
еще в тюрьму идти, тащить Изе передачу... Сколько ему еще сидеть осталось?
Четыре месяца... Нет, шесть. Сука Фриц, его бы энергию да на мирные  цели!
Вот ведь не унывает человек. Все ему в  жилу.  Из  прокуратуры  выперли  -
партию создал, планы какие-то строит, борьба с коррупцией, да  здравствуют
возрождение, с мэром вот сцепился... А хорошо бы  сейчас  пойти  в  мэрию,
взять господина мэра за седой благородный загривок, ахнуть мордой об стол:
"Где хлеб, зараза? Почему солнце не горит?" и под  ж...  -  ногой,  ногой,
ногой...
     Дверь  распахнулась,  ахнув  о  стену,  и  вошел  Кэнси,   маленький,
стремительный и сразу видно, что в ярости -  глаза  щелками,  мелкие  зубы
оскалены, смоляная шевелюра дыбом. Андрей мысленно застонал. Опять  сейчас
потащит с кем-нибудь воевать, подумал он с тоской.
     Кэнси  подошел  и  шваркнул  об  стол  перед  Андреем  пачку  гранок,
исполосованных красным карандашом.
     - Я этого печатать не буду! - объявил он. - Это саботаж!
     - Ну, что у  тебя  опять?  -  спросил  Андрей  уныло.  -  С  цензором
поцапался, что ли? - Он взял гранки и уставился в них, ничего не  понимая,
да и не видя ничего, кроме красных линий и загогулин.
     - Подборка писем - из  одного  письма!  -  яростно  сказал  Кэнси.  -
Передовицу нельзя - слишком острая. Комментарий к выступлению мэра  нельзя
-  слишком  вызывающ.  Интервью  с  фермерами  нельзя  -  больной  вопрос,
несвоевременно... Я так работать не могу, Андрей,  воля  твоя.  Ты  должен
что-то сделать. Они убивают газету, эти сволочи!
     - Ну  подожди...  -   морщась   сказал   Андрей.   -   Подожди,   дай
разобраться...
     Большой ржавый болт ввинтился ему вдруг в затылок, в ямку у основания
черепа. Он закрыл глаза и тихонько застонал.
     - Стонами тут не  поможешь!  -  сказал  Кэнси,  падая  в  кресло  для
посетителей и нервно закуривая. - Ты стонешь, я стенаю, а  стонать  должна
эта сволочь, а не мы с тобой...
     Дверь снова распахнулась. Цензор - жирный,  потный,  весь  в  красных
пятнах, - загнанно дыша, ввалился в комнату и уже  с  порога  пронзительно
закричал:
     - Я отказываюсь  работать  в  таких  условиях!  Я,  господин  главный
редактор, не мальчишка! Я -  государственный  служащий!  Я  здесь  не  для
собственного удовольствия сижу! Я похабную  ругань  от  ваших  подчиненных
выслушивать не намерен! И чтобы обзывались!..
     - Да вас душить надо, а не обзывать!  -  прошипел  из  своего  кресла
Кэнси, сверкая глазами, как змея. - Вы саботажник, а не служащий!
     Цензор окаменел, переводя налитые глазки с него на Андрея и  обратно.
Потом он вдруг сказал очень спокойно и даже торжественно:
     - Господин главный редактор! Я объявляю формальный протест!
     Тут Андрей сделал, наконец,  над  собой  чудовищное  усилие,  хлопнул
ладонью по столу и сказал:
     - Я попрошу всех замолчать. Сядьте, пожалуйста, господин Паприкаки.
     Господин Паприкаки сел напротив Кэнси и, теперь уже  ни  на  кого  не
глядя, вытащил из кармана большой  клетчатый  носовой  платок  и  принялся
вытирать потную шею, щеки, затылок, кадык.
     - Значит, так... - сказал Андрей, перебирая гранки. - Мы  подготовили
подборку из десяти писем...
     -  Это  тенденциозная  подборка!  -   немедленно   объявил   господин
Паприкаки.
     Кэнси немедленно взвился:
     - У нас за вчерашний день девятьсот писем насчет хлеба! - заорал  он.
- И все - вот такого вот содержания, если не хлеще!..
     - Минуточку! - сказал Андрей, повысив голос, и снова хлопнул  ладонью
по столу. - Дайте говорить мне! А если вам неугодно, выйдите оба в коридор
и препирайтесь там... Так вот, господин Паприкаки, наша подборка  основана
на тщательном анализе  поступивших  в  редакцию  писем.  Господин  Убуката
совершенно прав: мы располагаем корреспонденцией, гораздо более  резкой  и
невыдержанной. Но в  подборку  мы  включили  как  раз  самые  спокойные  и
сдержанные письма. Письма людей  не  просто  голодных  или  напуганных,  а
понимающих сложность положения. Более того, мы даже  включили  в  подборку
одно письмо, прямо поддерживающее правительство, хотя это  -  единственное
такое из семи тысяч, которые мы...
     - Против этого письма я ничего не имею, - прервал его цензор.
     - Еще бы, - сказал Кэнси. - Вы же сами его и написали.
     - Это ложь! - взвизгнул цензор так, что ржавый  винт  снова  вонзился
Андрею в затылок.
     - Ну, не вы, так кто-нибудь другой из вашей шайки, - сказал Кэнси.
     - Сами вы шантажист! - выкрикнул цензор,  снова  покрываясь  пятнами.
Это был странный возглас, и на некоторое время воцарилось молчание.
     Андрей перебрал гранки.
     - До сих пор мы неплохо с вами срабатывались, господин  Паприкаки,  -
сказал он примирительно. - Я  уверен,  что  и  сейчас  нам  следует  найти
некоторый компромисс...
     Цензор замотал щеками.
     - Господин Воронин! - сказал он проникновенно. -  При  чем  здесь  я?
Господин Убуката - человек невыдержанный, ему только бы сорвать злость,  а
на ком - ему безразлично. Но вы-то понимаете,  что  я  действую  строго  в
соответствии с полученными инструкциями. В городе назревает бунт.  Фермеры
в любую минуту готовы начать резню. Полиция ненадежна. Вы что  же,  хо