ентов, в хорошеньком тихом месте. Сбережения у тебя есть,  перебьешься.
А там, смотришь, подойдет старость.
     - А если я не стану менять работу?
     - Ты придурок, но не такой ведь, - укорил меня Юлай.
     - Где гарантия, что к утру меня не застрелят?
     - Пошел ты! - рассердился киклоп. - Обойдешься без гарантий. Возьми в
прокате машину и кати отсюда. Или  улетай.  Никто  к  тебе  приставать  не
будет.  Вокруг  тебя  всегда  одни  неприятности.  Один   Л.У.Смит   будет
вспоминать  тебя  до  самой  смерти.  Поэтому  исчезай,  нечего  тебе  тут
болтаться. Чем быстрее ты исчезнешь, тем лучше.
     - Для кого? - быстро спросил я.
     - Для тебя, конечно, - киклоп опять рокотал ровно и мощно.
     - Ладно, - сказал я. - Предположим, я тебе верю.  И  лодку,  конечно,
верну. Но почему я Должен менять работу?
     - Смерть, Эл, - проникновенно протянул киклоп. - Помни о смерти. Если
ты  пристрелишь  еще  кого-нибудь,  в  тебе  самом  кое-что  изменится.  И
достаточно кардинально, можешь мне поверить. Если ты и  дальше  продолжишь
попытки копать под людей, которых называешь алхимиками, в тебе, опять  же,
кое-что изменится.
     - Вы же не убиваете, - усмехнулся я.
     - Конечно. Но нам и не придется этого делать. Ты все сделаешь сам. Ты
что, забыл? Ты внесен в список. Если ты снова начнешь искать  некие  связи
между Паном и Л.У.Смитом, между президентом страны и бродягой,  выигравшим
часы в благотворительной лотерее, ты, конечно,  получишь  профессиональное
удовлетворение, это так, но суть тут не в этом. Для  тебя,  Эл,  опасно  в
процессе случайного поиска наткнуться на  какие-то  настоящие  связи.  Это
будет твоим концом. Понимаешь? И все, что нам понадобится,  ты  проделаешь
сам. Нам не нравятся люди, сующие нос то в рукопись Беллингера, то в  сейф
Крейга. Понял? Ты слишком близко подошел к тайне.
     - А если я ее разгадаю?
     Я говорил негромко и ни на секунду  не  отводил  глаз  от  освещенных
дверей; жалюзи сразу не сорвешь, а вот дверь можно вышибить  с  ходу,  она
тут устанавливалась не для защиты.
     - А вот если ты разгадаешь тайну, Эл, - засмеялся киклоп, -  тогда  у
тебя вовсе не будет выхода.
     - Но вы же не убиваете, - повторил я. - Чего мне бояться?
     - Не чего, а кого, Эл.
     - Кого же, Юлай?
     - Себя.
     - Что это значит?
     -  Это  значит,  Эл,  ты  ошибаешься,  утверждая,  что  будущего   не
существует. Оно существует, Эл. А корни его кроются даже не в  сегодняшнем
дне, а глубоко в прошлом. Ты крупный  хищник,  Эл,  мы  слишком  долго  не
обращали на тебя внимания. Ты не имеешь  права  входить  в  будущее,  твое
время, считай, закончилось. И убрать себя  ты  обязан  будешь  сам.  Если,
конечно, ослушаешься нас. Никто не уберет тебя так легко и просто, как  ты
сам. Я ведь не зря возился с тобой  чуть  ли  не  полтора  месяца.  Я  был
терпелив, зато теперь  ты  приговорен,  Эл.  Мы  тебя  зарядили.  В  твоем
подсознании лежит бомба, настоящая информационная бомба,  и  она  способна
уничтожить  тебя  в  любой  момент.  Именно  поэтому  ты  должен  молчать,
спрятаться, забыть о своем поганом ремесле. Я вложил  в  твое  подсознание
слова-детонаторы, слова-ключи; они связаны  с  алхимиками  и,  конечно,  с
твоим ремеслом, Эл.


     Свет на кухне и в коридорчике. Голос в трубке.
     Ночь.
     Глубокая ночь.
     Отвратительный холодок мурашками жег спину.
     Приговорен...
     О какой бомбе он говорит?
     Ну как о какой! - сказал я себе. Акция с Беллингером  все  объясняет.
Беллингер девять лет провел в уединении, он не  подходил  к  телефону,  не
смотрел  телевизионных  программ,  даже  не  слушал  радио,   но   однажды
взбунтовался или совершил промах. Никто не знает, что он  услышал  там,  в
телефонной трубке, зато все знают - подняв ее, он убил себя.
     И так далее.
     Человек  влюбляется,  человек  строит  карьеру,  он  полон  сил,   он
путешествует, его планы распространяются  на  все  ближайшие  полвека,  он
неутомим, несокрушим, готов перестроить весь мир, у него вполне хватит сил
на это, но вот однажды, в течение какой-то минуты, да что  там  минуты,  в
течение какого-то мгновения что-то в нем ломается, гаснет, он берет в руки
пистолет или лезет на подоконник, неловко прилаживая к трубе петлю.
     Беспомощность.
     Беспомощность и беззащитность.
     Унизительное, убивающее чувство беспомощности и беззащитности.
     Какой жгучей, какой невыносимой должна  быть  мука,  чтобы  заставить
крепкого, счастливого, уверенного в себе человека нажать спуск или  сунуть
голову в  петлю;  какой  чудовищной  должна  быть  мука,  чтобы  заставить
крепкого, уверенного в себе человека в одно мгновение отказаться от всего,
чем он жил, что его окружало - от листвы  за  окном,  от  писка  птиц,  от
детских голосов, женщин, знаний, поиска, путешествий; так не бывает, чтобы
человек в одно мгновение отказывался  от  всего  того,  что  строил  целую
жизнь.
     Но с Беллингером так случилось.
     Я слушал голос киклопа, и  мне  становилось  понятно  -  дверь  никто
взламывать не будет. Нужда в этом просто отпала.
     Мой побег был предусмотрен. Он так же входил в планы Юлая, как  перед
тем - мое похищение. Я стал ему не нужен. Он сделал все, что ему следовало
сделать. Похоже, алхимики поняли, что  я  начал  мешать  по-настоящему.  Я
вышел  на  Шеббса,  вышел  на  Беллингера:  моя   деятельность   перестала
укладываться  в  рамки,  определенные  какими-то  критериями.  То,  что  я
заглянул в роман Беллингера, их насторожило, то, что я угнал машину Парка,
заставило действовать. Уступая мощному давлению, доктор Хэссоп сдал меня -
за обещание встречи с одним из _п_о_с_в_я_щ_е_н_н_ы_х_. Что это  означало,
Юлай не объяснил. Он просто сказал: сдал тебя, понятно, не шеф, тут я тебя
дезинформировал, сдал тебя доктор Хэссоп. Встреча с _п_о_с_в_я_щ_е_н_н_ы_м
не разочарует доктора Хэссопа, а вот ты, Эл, влип.  Если  бы  ты,  скажем,
заглянул в то местечко, которое я называю пунктом связи, - в  голосе  Юлая
проскользнула насмешка, - ты бы понял, наверное, в чем там дело, почему  я
позволил тебе жить в комнатенке с аппаратурой. Именно потому  и  позволил,
что комнатенка была набита  аппаратурой.  Те  лампочки,  что  так  красиво
подмигивали ночью на стеллажах, были лампочками контроля. И  ты  вовсе  не
кричал в своих смутных снах, Эл,  это  я  вколачивал  в  твое  подсознание
слова-ключи, слова-детонаторы. Ты представить себе не  можешь,  какое  это
интересное место - пункт связи. Он, Юлай, в принципе, может держать прямую
связь с любой человеческой душой, если, конечно, хохотнул  он,  тело  тоже
находится в его власти. То, что ты, Эл,  добровольно  полез  в  комнату  с
аппаратурой, психологически легко объяснимо: человек в  подобных  условиях
всегда выбирает уединение. Ему, Юлаю, было интересно работать со мной,  он
отдал мне много ночей. Слова из снов, которые, проснувшись, я  так  тщетно
пытался вспомнить, подобраны  им,  Юлаем.  Это  большое  искусство  -  так
подобрать слова-ключи, чтобы в  нужный  момент  они  могли  сработать  как
настоящие детонаторы. Ты прав, мы  действительно  не  убиваем,  мы  просто
лишаем своих подопытных волевой  защиты.  Если  кто-то  выходит  за  рамки
установленных  нами  правил,  достаточно  позвонить   ему   и   произнести
слова-ключи. Этого достаточно, чтобы  сломать  самого  сильного  человека,
естественно, прошедшего нашу обработку. Ты понимаешь?
     Я понимал.
     Когда-то я слышал о чем-то таком, чуть  ли  не  от  доктора  Хэссопа.
Правда,  считал  это  больше  вымыслом.  Некая   программа,   вводимая   в
подсознание человека, вводимая против его воли... Будь ты хоть семи  пядей
во лбу, твоя жизнь теперь зависит от вложенной в тебя программы. Ее  легко
разбудить,  это  делается  с  помощью  нескольких  слов-ключей.  Их  можно
услышать по телефону, их может  произнести  диктор  с  экрана,  они  могут
настигнуть тебя в кафе или на автобусной  остановке,  ты  можешь,  наконец
прочесть их на обрывке газеты.
     Если такое случается, ты забываешь обо всем.
     Если такое случается, ты откладываешь в сторону  деловые  бумаги,  ты
обрываешь поцелуй, ты отворачиваешься от плачущего, тянущего к  тебе  руки
ребенка и берешь в руку пистолет или просто на полном  ходу  поворачиваешь
свой автомобиль на полосу встречного движения.


     "Господи, господи, господи, господи..."


     - Ты ведь знаешь мой голос, Эл? - Я не  слышал  злорадства  в  словах
Юлая, он просто старался как можно доходчивее растолковать свою  мысль.  -
Теперь ты ведь легко будешь узнавать мой голос?
     - Наверное.
     - Ну, так вот, Эл. Стоит тебе вернуться к твоему ремеслу, стоит  тебе
вновь заинтересоваться чем-то похожим на дело Беллингера, - я _т_у_т  _ж_е
п_о_з_в_о_н_ю_.
     Он хохотнул, как эхо близкого грома:
     - Где лодка?
     - На морской свалке, - не  было  смысла  скрывать  это.  -  Метрах  в
трехстах к северу от центра. Легко найти, если знать.  Там  торчит  пустой
ржавый танкер, лодка спрятана под его бортом.
     - Сверток на месте?
     - Конечно.
     - Хорошо, Эл. Я заберу лодку. А ты уезжай. Нечего тебе тут делать.



                                    10

     Нелегко привыкнуть к мысли о смерти, если она загнана в тебя не тобой
и насильно.
     В общем-то смерть входит в нас, поселяется в нас уже в  самые  первые
минуты зачатия, но там она от неба, от судьбы, от Бога: я не хотел,  чтобы
моя смерть, а соответственно, конечно, и жизнь, зависела  от  киклопа.  На
кого бы он ни работал, это вызывало во  мне  протест.  Я  хотел  выбросить
киклопа из памяти, меня приводила в бешенство сама мысль о том, что именно
киклоп может позвонить мне в любой момент.
     Я почти не спал.
     Ночь  тянулась  медленно,  шум   наката   подчеркивал   ее   странную
неторопливость. "Все, чем занят сегодня мир, это шизофрения,  коллективная
шизофрения". Я не хуже Юлая знал: шизофрения не лечится временем.
     Приговоренный...
     Смерть может ожидать нас за  любым  углом,  но  где  бы  она  нас  ни
настигала, в этом всегда просматривается элемент некоей  неопределенности,
а где неопределенность, там и надежда. Сейчас никакой надежды я не ощущал;
моя смерть была кем-то определена, она не зависела ни от меня, ни даже  от
стечения обстоятельств, она зависела лишь от того, как завтра взглянет  на
мое ремесло киклоп Юлай.
     Я проморгал главное, сейчас это было ясно. Те  красиво  помаргивающие
лампочки помаргивали не зря. Стоило мне уснуть, стоило мне  смежить  веки,
успокоить дыхание, как автоматически  включалась  вся  система  от  пункта
связи до моей комнатушки; сонный, я впитывал яд, сочиненный  киклопом.  Он
сдирал  с  меня  волевую  защиту,  проникал   в   самые   дальние   уголки
подсознания...
     Белая пелена... Ледяные отсветы...
     Почему я вспомнил о недочитанном романе Беллингера?
     Он чего-то коснулся там важного... Он нашел  что-то  там  такое,  что
заставило героев пересмотреть свои взгляды... Он вычитал что-то в  белесом
полярном небе, что-то такое, что повлияло даже на его собственную душу...
     Эта загадка могла и не быть загадкой, подумал я. Но мне не повезло, я
не дочитал рукопись.
     Я впадал в сон, снова просыпался...
     Не могу сказать, что ночь оказалась мучительной; мне помогло то,  что
я впал в какой-то столбняк. Тем не менее, часов в шесть утра я уже  торчал
за стойкой портового бара, весьма затрапезного, кстати.
     Дым клубами, грязь, в  углу  орал  пьяный  матрос,  возомнивший  себя
морским чудищем, - никто ни на кого не обращал внимания.  Не  тот  костюм,
наверное, но, помаргивая зло и сонно, я выглядел здесь своим.  По  крайней
мере, заглянув мне в  глаза,  бармен  хмыкнул  и  сразу  налил  полстакана
какой-то гадости.
     Я хлебнул, но самую малость.
     Бармен недоброжелательно изучал  меня.  Скользкий,  быстрый,  как  ни
странно, хорошо выбритый, он заходил справа  и  слева,  но  никак  не  мог
понять, что мне надо.
     Я не стал его мучить.
     У тебя, наверное, всякие есть игрушки, наклонился я  к  нему,  и  его
пронзительные плоские глазки  дрогнули.  Иногда,  сам  знаешь,  заваляется
такая игрушка - хранить опасно, хвост за ней, а выбросить жалко. Так  вот,
могу предложить... Я выгреб из  кармана  наличные,  не  все,  конечно,  но
большую часть; это все будет твоим. А мне нужно что-нибудь  стреляющее.  И
не громоздкое. Я знаю, в таких местах всегда болтаются ничейные игрушки  с
плоскими хвостами. Зачем это тебе? Выгоднее сбыть такую игрушку, правда?
     Кажется, я попал в точку.
     Бармен быстро взглянул на меня. Не пойму, о чем это ты?  Его  ухмылка
мне не понравилась, но я видел: он все прекрасно понял. Теперь надо  было,
чтобы он поверил.
     Ладно, ладно, сказал я. Тут у  тебя  ребята  постоянно  таскают  друг
друга за волосы. Зачем матросам длинные волосы? Спасать друг друга?..
     Бармен даже не улыбнулся.
     Что-то я тебя не припомню, - неохотно выдавил он.
     Вот и хорошо, обрадовался я. Я  не  кинозвезда.  Я  вообще  не  люблю
известности. Эти газеты, радио... По мне,  чем  быстрее  мы  выкинем  друг
друга из памяти, тем лучше для нас обоих. Я заберу игрушку и исчезну, а ты
получишь денежки. Все тихо, мирно.  Я  в  этом  отношении  вообще  человек
идеальный. Увидели меня и тут же забыли, я только рад этому.
     Если и так, раньше я тебя тут не видел, упрямо стоял на своем бармен.
     Я глянул ему в глаза, и он осекся.
     Не знаю, что он прочитал в моих глазах, но его это, наконец, убедило.
Он сгреб со стойки купюры, жадность победила в нем осторожность.
     Минут через сорок я буду проезжать мимо, сказал я,  допив  стаканчик.
Сунешь мне игрушку в машину, я для этого приостановлюсь.  И  пусть  обойма
будет набита. Терпеть не могу, когда меня обманывают.
     Бармен кивнул. В его пронзительных плоских глазах читался испуг.
     Я вышел.
     Взять машину в прокате не  составило  никаких  проблем,  а  плейер  с
наушниками я купил в "Рекорд Хантер". Кафетерий был еще закрыт, правда,  и
в карманах у меня ничего практически не оставалось; зато я имел  все,  что
могло мне понадобиться в ближайшие  три-четыре  часа.  На  обратном  пути,
возле портового бара, мне сунули в окно  пистолет  -  бельгийскую  штучку,
аккуратно перевязанную широким  морским  платком.  След  за  этой  штучкой
тянулся, наверное, очень грязный, иначе хозяин не отдал бы ее, в сущности,
за пустяк.


     Хочешь выиграть, не прыгай в болото сразу, сам черт  не  знает,  кого
можно разбудить в болоте.
     Но у меня выбора не было.
     Рано или поздно Юлай позвонит мне. Он не  из  тех,  кто  будет  ахать
заранее. Не знаю, какие слова он  для  меня  приготовил,  но  то,  что  он
з_н_а_е_т_ эти слова, доказывать мне не надо.  Он  не  станет  стрелять  в
меня, он не унизится до слежки, до наемных убийц, он просто  произнесет  в
трубку несколько слов. Остальное я сделаю сам.
     Именно _с_а_м_. Это меня бесило.
     Уже рассвело.
     Я заторопился.
     Машину я оставил на съезде шоссе, под деревьями. Даже дверцу не запер
- не был уверен, что вернусь. Пистолет холодил живот, я сунул его за пояс;
надев наушники, проверил плейер.
     "Мое имя смрадно более, чем птичий помет днем, когда знойно небо!.."
     Черт побери! Ничего лучшего,  чем  Гарри  Шледер,  подсунуть  мне  не
могли!
     "Мое имя смрадно более, чем рыбная корзина днем, когда  солнце  палит
во всю силу!.. - вопил Гарри Шледер. - Мое  имя  смрадно  более,  чем  имя
жены, сказавшей неправду мужу!.."
     Я сорвал наушники.
     Сердце колотилось. Гарри Шледер умел оглушать. Но,  в  конце  концов,
это я сам просил выбрать для меня что-нибудь  погромче.  Этот  Шледер,  он
ведь просто поет, старается петь. Он не отнимает молоко у грудных детей  и
не убивает птиц бога...
     Я усмехнулся.
     Не каждый перекричит Гарри Шледера. Именно это меня устраивало. Мы  с
ним сейчас шли в паре, и я болел за его луженую глотку.
     Берег выглядел совсем пустым.
     Я перелез металлический забор, отделявший морскую  свалку,  и  увидел
ржавые остовы, обломанные мачты. Разбитые черные корпуса парили, но тумана
не было. Океан просматривался до самого горизонта, черный и  тихий,  слабо
отсвечивающий под мостками, под бортами давно  отживших  судов,  и  совсем
темнел вдали под черной горой туч, сносимых ветром к востоку.
     Надежное место.
     Допрыгать бы только до танкера,  ржавая  громадина  которого  торчала
довольно далеко от берега.
     Широкая длинная волна...
     Я перебирался с одной руины на другую, внизу  хлюпала  вода.  Жалобно
вопили чайки, то стон, то скрип перебивал неясные, даже загадочные шорохи.
Кривые  обломанные  мачты,  нежилые  надстройки,   запах   смерти,   запах
одиночества...
     Я наклонился над пустым иллюминатором  танкера  и  увидел  под  собой
лодку.
     Что в этом парусиновом пакете? - без всякого интереса подумал я.
     Спускаться в лодку мне не хотелось.
     Я проверил пистолет и плейер.
     Я не хотел, чтобы то или другое заклинило в деле. Те  слова,  которые
знал Юлай, не должны дойти до моих ушей. Теперь я был рад, что мне  выдали
именно запись Гарри Шледера, а не кого-нибудь из  этих  ребят  с  высокими
бархатными голосами...
     Когда все кончится, я уйду.
     Когда все кончится, я навсегда покину эти края.
     Я лягу на дно, сказал я себе. Я найду тихое местечко  и  откажусь  от
всех встреч, вечеринок, поездок. Если слова-ключи известны кому-то,  кроме
Юлая,  я  сделаю  все,  чтобы  обо  мне  забыли.  Протянул  же   Беллингер
одиннадцать лет! Главное, не дать им повод для раздумий.
     Совсем рассвело.
     Ночью тут делать нечего. Юлай, несомненно, появится сейчас, в темноте
тут ничего не найдешь, а днем можно наткнуться на какого-нибудь бродягу.
     А потом мне надо будет увидеть шефа...
     Я никому не верил.
     В конце концов, сдал меня самый близкий человек - доктор  Хэссоп.  Но
шефа я должен увидеть. Должен.
     Пискнула чайка. Шлепнула о борт волна. Поднят голову, я услышал вдали
стук мотора.
     Удобно устроившись прямо над пустым иллюминатором, я вынул  пистолет,
нацепил наушники и включил плейер на полную мощность. Никто услышать  меня
не мог, и я ничего больше не слышал. "Я чист, чист! - вопил Гарри  Шледер.
- Я чист чистотой феникса!"


     Я видел лодку, видел лежащий на ее  дне  парусиновый  сверток,  видел
широкую спину киклопа, наклонившегося над мотором.
     Крепко упершись ногами в ржавый металлический борт,  я  двумя  руками
навел пистолет  на  Юлая.  "Я  чист!  Чист!"  Я  увидел  темное  пятно  на
клеенчатой куртке, очень точно определяющее очертания его левой лопатки, и
решил стрелять прямо в пятно. Я должен убить Юлая сразу. Он должен умереть
сразу и молча. Он владел тайной  слов-ключей,  слов-детонаторов,  и  я  не
горел желанием узнать эту тайну. Я  не  хотел  услышать  слова,  сочетания
которых несут мне смерть. Я не хотел прочесть их по губам умирающего.
     Если Юлай  будет  только  ранен,  он  обернется  и  увидит  меня.  Он
закричит.
     Я знал одно: Юлай должен умереть сразу.
     "Мое имя смрадно более, чем имя жены, сказавшей неправду мужу!.."
     Я чувствовал бешенство. Бешенство и  ненависть.  Ненависть  ко  всему
живому. Всю жизнь я зависел от каких-то случайных людей, больше  этого  не
будет!
     Я нажал на спуск.
     Юлай упал после первого выстрела.
     Я подумал: мне повезло! Но он вдруг тяжело приподнялся на  локте,  он
попытался повернуть голову.
     "Мое имя смрадно более, чем птичий помет днем, когда знойно небо!.."
     Он попытался повернуться.
     "Мое имя смрадно более, чем рыбная корзина днем, когда  солнце  палит
во всю силу!.."
     Я вдруг понял, что испытывал Одиссей, привязанный веревками к  мачте,
Одиссей, слушающий сирен. Их  песни  убивали,  они  тоже,  наверное,  были
набиты словами-ключами; правда, Одиссей был привязан.
     "Господи, госпо