скопического  электронного  "клопа"?  Отыскать  такого  "клопа"   без
специальной аппаратуры невозможно - "Мозлер  рисерч"  и  "Кал  корпорейшн"
выпускают  весьма  надежную  технику  для  промышленного  шпионажа.  Такой
электронный "клоп" может  держаться  даже  на  зеркальной  поверхности,  а
сигнал, испускаемый им, улавливается на расстоянии до сорока миль. Где  бы
я теперь ни находился, люди, интересующиеся мною, всегда будут знать,  где
я.
     "Господи, господи, господи, господи..."
     Я не знал, на кого может работать человек со  столь  благожелательным
голосом, но что-то подсказывало мне - он интересуется  мною.  Этот  цепкий
взгляд, каким он меня наградил... И его сосед, почему-то и в  самолете  не
снявший с себя плащ, тоже мне не  понравился.  Его  квадратная  физиономия
вновь разбудила во мне бешенство. Я не собирался терпеть опекунов, на кого
бы они ни работали, даже если они работают на шефа. Никто в мире не должен
был знать - кто я, куда лечу, где нахожусь; никто, проходя мимо, не должен
меня касаться. Конечно, случившееся могло быть простой случайностью, но  я
никогда не верил случайности.
     Ладно, сказал я себе. Я займусь всем этим в порту дозаправки.  Там  у
меня будет примерно сорок минут. Не так уж мало, если действовать быстро.


     Я правильно предсказал поведение неизвестных опекунов.
     Нацепив на меня "клопа", они потеряли всякий интерес к моей  персоне.
Я их больше не интересовал. До этого я, наверное, занимал  все  их  мысли,
теперь они позволили себе расслабиться и в порту дозаправки фундаментально
утвердились  в  баре.  Конечно,  ошибка  не  исключалась  -  прикосновение
человека  в  темных  очках  могло  быть  чистой  случайностью,  но   лучше
перестраховаться, для меня это всегда было законом.
     Сменить одежду! - вот что следовало сделать немедленно.
     Я мог это сделать в одном из магазинчиков, разбежавшихся по периметру
зала, но я сказал себе - не торопись.  И  злился,  разглядывая  витрины  с
жареным миндалем, с апельсинами,  с  тряпьем  и  оптикой,  злился,  обходя
парикмахерские и бары - в шумной толпе я никак, не мог почувствовать  себя
одиноким.
     Сидеть на привязи...
     Меня переполняло холодное бешенство.
     Когда-то Беллингер - писатель, которого я сам опекал, -  сказал  мне:
ты считаешь себя некоей величиной? Официально я числился  его  садовником.
Даже в шкуре садовника я чувствовал себя некоей  величиной,  я  думать  не
хотел, что меня могут водить два подонка.
     Еще раз заглянув в нижний бар, я убедился, что мои опекуны никуда  не
торопятся. Они свое дело сделали, даже в настоящем муравейнике я от них не
укроюсь. Я прошелся по бару, пусть видят - я никуда не исчез.
     Больше из любопытства, чем с какой-то определенной целью, я  заглянул
в узкий коридорчик служебного отделения, - он заканчивался тупиком.
     Лампы дневного света, плевательница в углу,  единственная  дверь  без
таблички...
     Дверь вдруг открылась.
     Темнокожий мужчина, флип, наверное, в  джинсах,  в  рабочей  короткой
курточке, приподнял левой рукой очки, близоруко всмотрелся в меня:
     - Вы кого-то ищете?
     - Дженкинса, - пробормотал я.
     - Кто это?
     Я пожал плечами. Меня не интересовали ни мифический Дженкинс,  ни  он
сам. Я внимательно осмотрел его одежду:
     - Вы тут один?
     Он опустил очки на переносицу и нахмурился:
     - Я тут всегда один, но вам придется уйти. Это служебное помещение.
     - Конечно, - ответил я и коротко ударил ладонью по  его  беззащитному
горлу.
     Минут пять, а то и больше, этот человек проведет в забытье. Когда  он
очнется, многое покажется ему удивительным. Его  тряпки  не  стоили  моего
костюма, который я на него  натянул,  предварительно  очистив  карманы.  А
когда однажды, привлеченные сигналами "клопа", к нему явятся  неизвестные,
но непременно крепкие ребята, он удивится еще больше.
     Я ему не завидовал.


     Из первой же телефонной будки я позвонил доктору Хэссопу.
     Я боялся, что не застану его, но доктор Хэссоп отозвался сразу.
     - Меня ведут, - сказал я, не тратя времени на объяснения. -  Я  меняю
план.
     - Ты хорошо все обдумал?
     Еще бы! Я знал, что его волнует. Меняя план, я уходил и из  его  поля
зрения, но меня это устраивало.
     - К черту горы, - сказал я. - Океан успокаивает не хуже.
     Это была привязка. Доктор Хэссоп все понял:
     - Тебе будет полезен Пан.
     - Конечно, - ответил я и повесил трубку.
     Этим я обрекал себя на одиночество. Теперь никто не мог  мне  помочь.
Впрочем, я и не принял бы ничьей помощи.



                                    2

     Пять дней я мотался по океанскому побережью, выясняя - не тянется  ли
за мной хвост?
     Автобусы, попутные автомобили, однажды даже катер - я не брал машин в
прокате, ночевал в  полупустых  кемпингах.  Даже  доктор  Хэссоп  вряд  ли
догадывался о направлении моих маршрутов.
     Иногда я вспоминал Джека. Иногда всплывал в памяти  Лесли.  "Господи,
господи, господи, господи..." Я старался подавить воспоминания.
     Осень подмела  плоские  пляжи.  Сезон  закончился.  Наверное,  я  сам
напоминал вялую и злую осеннюю муху, тем не менее, чувствовал себя чуть ли
не свободным.
     Поняв наконец, что  чист,  я  весь  день,  долгий,  показавшийся  мне
пасмурным, добирался до  безымянного  мыса,  ошеломившего  меня  крутизной
обрывов и абсолютной пустотой домиков, принадлежавших некоему Пану. Доктор
Хэссоп намекал, что Пан связан с  шефом.  Меня  это  устраивало.  Я  хотел
отсидеться.
     Океан накатывал на скалы, вымывая хитрые  гроты;  неумолчный  грохот,
писк чаек, шипение пены.
     - У вас ведь найдется местечко для одинокого человека?  -  спросил  я
Пана, выкладывая на стойку  удостоверение  на  имя  Л.У.Смита,  инспектора
перевозок - документ, обнаруженный в курточке обиженного мною человека.
     - Почему нет? - Пан ухмыльнулся.
     Не думаю, что его предупреждали о моем  возможном  появлении,  он  не
знал и не мог знать меня. Просто его удивило появление  человека  в  таких
пустынных местах. Сезон, собственно, закончен, сам честно предупредил  он,
много не накупаешься, но на  берегу  можно  посидеть,  солнечные  дни  еще
будут. К тому же вы на этом сэкономите, объявил он, я  не  стану  обдирать
вас как обыкновенного летнего туриста.
     - Конечно, - кивнул я. - Я турист осенний.
     - Улавливаете разницу, - одобрил мои слова Пан. - Но если вы  думаете
здесь развлечься, считайте, вам не повезло. Эти края, они  для  философов.
Милях в двадцати выше есть, правда, маленький  городишко,  но  он  вам  не
понравится. Не городишко, а одно сплошное отделение полиции нравов. А чуть
ближе к нам, по южному берегу, разбили лагерь зеленые, ну, эти  ребята  из
"Гринпис", не путать с ребятами другого цвета. Правда, и с ними рюмочку не
опрокинешь - собирают дохлую рыбу и митингуют. Могут митинговать даже  без
посторонних, сами перед собой. - Он предполагает, это какой-то особый  вид
эксгибиционизма.
     - Меня устраивает.
     - Тогда деньги вперед.
     Похоже, Пан не удивился моему выбору, хотя по глазам было  видно,  он
надеялся: я уеду. У него были колючие голубые  глаза  -  как  звездочки  в
пасмурном небе. С отъездом последнего своего постояльца он бросил бриться,
совсем уже привык к этому, а тут новый человек!
     Правда, назвать мизантропом я  тоже  его  не  мог.  В  конце  концов,
обсудив условия и еще раз перемыв косточки ребятам из  "Гринпис",  он  сам
предложил мне не чего-то там, а пузатый стаканчик вполне приличного джина.


     Несколько дней я попросту отсыпался.
     Спал я чаще всего в  домике,  повисшем  над  крутым  обрывом.  Тесно,
иногда душновато, зато можно  запирать  дверь.  И  горячий  душ  в  домике
действовал.
     Вниз, на крошечный пляж, вела узкая тропинка.
     Раскинувшись на плоской базальтовой плите, хорошо прогретой  солнцем,
я часами мог глядеть на тропинку. Когда-то, миллион лет  назад,  по  таким
тропинкам поднялись на сушу наши далекие предки.
     Понятно, я не считал так буквально, это всего лишь образ, но  все  мы
действительно  вышли  из  океана.  Не  знаю,  что  там  так  повлияло   на
доисторических  придурков,  на  мой  взгляд,  все  они  и   сейчас   могли
наслаждаться глубинами. Нет, они зачем-то полезли на сушу, подобрали палку
и камень, поднялись на задние конечности, бросились завоевывать новый мир.
У них это, в общем, получилось. Сам я был не прочь вернуться обратно -  во
тьму океана, во тьму придонных теплых течений.
     К черту!
     Выбравшись  на  сушу,  мы  с  большим  энтузиазмом  построили  вторую
природу,  вполне  враждебную  той,  которую  называют  истинной.  Не   рев
вулканов, а рев авиабомб, не потрясения животных свар, а  смута  бунтов  и
войн - кажется,  уже  ничто  не  связывает  нас  с  прошлым,  лишь  океан,
неутомимо накатываясь на береговые утесы, будит в нас тоску.
     Беллингер сказал однажды: я никогда не знаю, что ляжет  на  следующую
страницу, я просто слушаю вечность - она не молчалива.
     Слова Беллингера впервые дошли до меня по-настоящему. В конце концов,
я тоже слушаю вечность. Ее шепот, правда, не несет утешения.
     Но сейчас я понимал Беллингера.
     Не знаю, что случилось с героями романа, недочитанного мною. Немец  и
датчанин шли в Ангмагсалик, они не могли повернуть; датчанина, по  крайней
мере, ждала позади только смерть, но они повернули...
     Значит ли это,  что,  слушая  вечность,  Беллингер  тоже  не  находил
утешения?
     Небритый  Пан,  возможно,  тоже  думал  о  вечности,  правда,  в  его
представлении она выглядела несколько странно.
     - Я из Трансильвании, - сказал он как-то. - Это в Европе, точнее,  на
ее задворках. Я даже не знаю, кто я по происхождению. Слышали  о  смешении
языков? Мне думается, это случилось там, где я родился. Но меня  это  мало
интересует. А вас?
     - Нисколько, - поддержал я его.
     Моя профессия  (профессия  Л.У.Смита)  тоже  его  не  заинтересовала.
Перевозки?  Скучно.  Перевозки  это  не  путешествия.  Он  когда-то  много
путешествовал. Он и теперь готов мотаться по свету, но деньги...  Кажется,
их   здорово   недоставало   Пану.   Когда-то   он   прогуливался   и   по
Лексингтон-авеню, и по Берри-бульвару, когда-то  он  не  путал  кабаков  с
Эймори-стрит с кабаками Коулфакс-авеню, но все это в прошлом.
     "Господи, господи, господи, господи..."
     Голос Джека звучал все глуше, я загонял  свои  воспоминания  в  самый
дальний подвал подсознания; голос Пана помогал мне.
     "Сделай мне больно..."
     Я мучительно вытравливал из себя прошлое.
     Никто мною не интересовался, никто  мне  не  звонил  -  Пана  это  не
удивляло. Он, наверное, привык к одиночкам  -  кто  еще  полезет  в  такую
глушь? Днем пляж, сидение  на  ветру  -  бесцельное,  исцеляющее;  вечером
бдение в баре - разве не этого я хотел? Разве я и Джек не жили всегда _п_о
с_в_о_и_м_ законам?
     Пан, кажется, руководствовался тем же.
     Небритый, хмурый, склонный к выпивке, иногда он вдруг оставлял меня и
отправлялся в городишко, похожий, по его словам, на одно большое отделение
полиции нравов. Обратно он возвращался с продуктами, с местными  новостями
и связкой газет. Самое удивительное, он подолгу копался в этих газетах.
     - Видели наши дороги? - спрашивал он, наполняя джином  стаканчики.  -
Ветер, скалы, справа обрыв. Когда я проезжал тут  впервые,  -  сказал  он,
чуть ли не хвастливо, - я даже подбадривать себя не мог. Глоток джина,  он
у меня в глотке застревал. Сам не знаю, чего так пугался.
     - А теперь?
     Пан ухмыльнулся:
     - Теперь я себя подбадриваю.


     Белые облака...
     Они громоздились на горизонте, их несло к побережью, они вдруг  таяли
и вдруг возникали, вспухали над колеблющейся  водой;  меня  убаюкивала  их
нескончаемость, их доисторическая белизна, ведь такими они  были  в  эпоху
ревущих вулканов, в эпоху голой земли, еще не тронутые плесенью вездесущей
жизни: такими они проплывали над раскачивающимся "Мэйфлауэром", над ордами
Аттилы, над аттическими городами; такими они были в  безднах  времен,  над
хищниками, рвущими тела жертв в душной тьме джунглей.
     Мне ли не знать?
     "Господи, господи, господи, господи..."
     Я,  кажется,  приходил  в  себя.  Путаница  в  голове  пока  что   не
упростилась, но жалобы Пана я уже понимал.
     - Я из тех, кто никогда не будет богатым, - жаловался  Пан.  -  Того,
что у меня есть, хватит на старость, но на большее рассчитывать нечего.
     - Выглядите вы крепко.
     Я не утешал его. Мне было наплевать, как он выглядит, но  для  своего
возраста он действительно выглядел неплохо.
     Пан скептически поджимал тонкие губы:
     - Может, я и не выгляжу стариком, но в Индии  мне  уже  не  побывать.
Будь у меня деньги, я бы вновь съездил в Индию.
     - Почему именно туда?
     - Не в Антарктиду же, -  его  голубые  глазки  посверкивали.  Он  был
доволен, что я его слушаю. - Я там не бывал. Но я плавал на Оркнеи.
     - Что-то вроде кругосветного путешествия?
     - Не совсем. Сам не пойму, что меня гоняло  по  свету.  Но  если  мне
нравилось место, я пытался его обжить. Я не квакер и  не  болтун,  у  меня
свой взгляд на мир.
     Я кивал.
     Мне было все равно, о чем он говорит. Меня устраивал фон - фон  живой
человеческой речи. Не так впечатляет, как океан, но, в общем, греет.
     - Почему в Индию? - вспомнил он мой вопрос. И хмурился:  -  Страдание
очищает. Вид чужих страданий очищает еще лучше. Я до сих пор рад, что я не
индус. Хорошо чувствовать свои мышцы, ступать по земле, знать, что  завтра
ты можешь поменять край, если он тебе разонравился. А индус  рождается  на
мостовой и на мостовой умирает.
     - И никаких других вариантов?
     - Наверное есть, но они исключение.
     Он повторил:
     - До сих пор рад, что я не индус. Ради этого стоило съездить в Индию,
правда?
     Я кивал.
     - Страдание очищает. Страдание определяет кругозор. Человек, видевший
Индию,  мыслит  совсем  не  так,  как  человек,  никогда   не   покидавший
какой-нибудь городишко вроде нашего.
     - Наверное.
     Взгляд Пана остановился  на  газетах,  беспорядочно  разбросанных  по
стойке бара.
     - Есть люди, не бывавшие в Индии. Это не криминал, - он покосился  на
меня, - но кругозор  таких  людей  сужен.  И  таких  людей,  к  сожалению,
большинство. Они не знают что с чем сравнивать,  а  потому  они  не  умеют
ценить жизнь.
     - Вы так думаете? Только поэтому?
     Пан усмехнулся.
     Его колючие голубые глаза выражали некоторую  усталость,  знак  того,
что он почти накачался:
     - Каждый день мы читаем о самоубийствах. А аварии на дорогах? А  рост
преступности? Разве станет  человек,  умеющий  ценить  жизнь,  мчаться  на
красный свет или стреляться на глазах у приятелей?
     - Бывает и такое?
     - Еще бы! - он вновь наполнил стаканчики.  Он,  пожалуй,  не  отдавал
отчета, сколь справедливы его слова. - Вместо того, чтобы ехать  в  Индию,
отправляются к праотцам. Только что о таком  придурке  писали  в  газетах.
Собрал людей на пресс-конференцию, а сам пустил себе пулю в лоб.
     Пан колюче уставился на меня:
     - Почему он так сделал?
     - Наверное, не бывал в Индии.
     - Верно? - Пан обрадовался. - Вы умеете отследить  мысль.  А  смешнее
всего то, что придурок, пустивший пулю в лоб,  запросто  мог  смотаться  в
Индию, средств у него хватало.
     - Боялся?
     - Не знаю, - неодобрительно отозвался Пан. - Этот тип вообще числился
в  чокнутых.  Десять  лет  просидел  где-то  на  задворках,  а  в   банке,
естественно, рос процент. Книги у него выходили, а  он  прятался  даже  от
журналистов. Я сам читал его книги. - Пан обиженно  взглянул  на  меня.  -
Скучно не было.
     - Десять лет? Что значит - на задворках?
     - На задворках - это и есть на задворках. Вилла где-то в лесном краю.
Никого к себе не пускал. Придурок!
     - Простите, Пан, о ком вы?
     - Дерлингер... Или Барлингер... Нет, кажется, не так, - он подтянул к
себе одну из газет. - Точно,  не  так.  Но  здесь  даже  фотография  есть.
Беллингер. Так правильно.
     "Господи, господи, господи, господи..."
     Я не думал, что все это так близко.
     Мерзкий холодок пробежал по плечам, я опустил глаза. Не хотел,  чтобы
Пан увидел их выражение. Но, скептически  обозрев  фотографию,  Пан  вынес
окончательный приговор:
     - Придурок. По глазам видно. Такие не ездят в Индию.
     Зато он бывал в Гренландии, подумал я. Наверное, это не проще.
     И сказал:
     - Я слышал о Беллингере. Он писатель.  Чуть  не  получил  Нобелевскую
премию... Там, в газете, нет никакой ошибки?
     - Беллингер, Беллингер... Он?  -  удовлетворенно  подтвердил  Пан.  -
Можете убедиться.
     И подтолкнул ко мне газету.
     Стараясь не торопиться, я развернул ее.
     Пан не ошибся: имя Беллингера действительно попало на первую полосу.
     Думаю, кроме скуки, Пан ничего на моем лице не прочел, но я скуки  не
чувствовал.
     В газету попало еще одно знакомое имя: доктор Хэссоп. Он проходил как
свидетель, а одновременно как старый приятель Беллингера.
     Просмотрев пару колонок, я узнал, что весь роковой для писателя  день
доктор Хэссоп провел в компании с Беллингером  и  его  новым  литературным
агентом. Не знаю, собирался ли  сам  доктор  Хэссоп  принимать  участие  в
объявленной Беллингером пресс-конференции, зато я знал -  весь  год  после
событий на вилле "Герб города Сол" доктор Хэссоп тщательно пас старика. Он
сумел что-то вытянуть из него?  Что-то  важное,  связанное  с  алхимиками?
Одиннадцать лет молчания, и вдруг -  пресс-конференция!  О  чем  собирался
старик поведать миру?
     Весь  роковой   для   себя   день,   проведенный   в   стенах   отеля
"Уолдорф-Астория",   Беллингер   ни   на   минуту   не   оставался   один.
Пресс-конференция была назначена  на  вечер,  но  уже  с  утра  журналисты
толкались в отеле. Великий отшельник собирался нарушить обет молчания, это
не  могло  не  привлечь.  Правда,  доктор  Хэссоп  и  литературный   агент
Беллингера никого к старику не подпускали.
     О чем Беллингер  хотел  сообщить  прессе?  Они  не  знают,  Беллингер
соображениями на этот счет с ними не  делился.  Как  Беллингер  чувствовал
себя? Превосходно, он даже с утра позволил  себе  глоток  виски.  Он  пил?
Скорее, его можно отнести  к  умеренным  трезвенникам.  Он  был  подвержен
депрессиям?  Ноу  коммент.  Он  выглядел  как  человек,  принявший  важное
решение? Несомненно.
     Доктор  Хэссоп  и  литературный  агент  Беллингера  на  любой  вопрос
отвечали в высшей степени аккуратно.
     Беллингер готовил  к  изданию  какие-то  новые  вещи?  Он  что-нибудь
написал за годы затворничества? Возможно.  У  Беллингера  были  любовницы?
Беллингер отличался высокой нравственностью. А его известные  литературные
скандалы? О, это в прошлом. А его предполагаемые симпатии к  крайне  левым
движениям? Домыслы. Скорее всего, домыслы.
     Доктор  Хэссоп   и   литературный   агент   Беллингера   отбили   все
предварительные  атаки   журналистов.   Но   сама   пресс-конференция   не
состоялась.
     За пятнадцать  минут  до  ее  начала  в  номере  Беллингера  раздался
телефонный звонок. Старик сам снял трубку, но разговор не продлился долго.
Если быть точным, разговора в  общем-то  и  не  было.  Беллингер  выслушал
неизвестного, ни слова не сказав  в  ответ.  Потом  он  аккуратно  опустил
трубку на рычаг, подошел к  письменному  столу,  выдвинул  нижний  ящик  и
что-то из него достал. Ни доктор Хэссоп, ни литературный агент не  придали
этому никакого значения. Но затем прогремел выстрел.
     Беллингер застрелился из старого "Вальтера". Разрешение  на  хранение
оружия у него имелось.
     Что это был за звонок? Беллингер часто разговаривал по  телефону?  Он
ожидал звонка? Он прятался от кого-то? Ему грозила опасность?
     Никто на эти вопросы пока не ответил.


     "