рике. Исчез из  своего  кабинета.  Вместе  с  ним
исчезли некоторые немаловажные документы.  Не  удивлюсь,  если  Сауд  Сауд
где-то процветает, конечно, под другим именем.
     - Ошибаешься. Он убит, - хмыкнул шеф.
     Мы обернулись.
     Похоже, шефу надоел импровизированный экзамен.
     - Хватит с них, Хэссоп. Скирли Дайсона они все равно не знают.
     - Тоже физик? - спросил я.
     - Сапожник,  -  ухмыльнулся  шеф.  -  В  прошлом,  конечно.  А  затем
основатель  религиозной  секты,  обосновавшейся  где-то  в  горном   Перу.
Говорят, обладал невероятным даром внушения. И не исключено, что  каким-то
образом опирался на работы Сола Бертье.
     - Что с ним случилось?
     - Убит.
     - А Месснер? - спросил Джек Берримен. - Вы называли еще одно  имя.  -
Месснер. Кто это?
     - "Еще одно имя"... - доктор Хэссоп недовольно воззрился на Джека.  -
Отнюдь не одно. Я могу привести еще добрый  десяток.  Что,  по-вашему,  их
объединяет?
     - Смерть, - быстро сказал я.
     - В самую точку, Эл.
     - И, наверное, судьба их работ. Я не ошибаюсь?
     - В самую точку, - удовлетворенно повторил доктор Хэссоп. -  Наброски
будущих книг, специальные статьи, физические  расчеты,  дневники,  письма,
рукописи. Все, что угодно. Я  проанализировал  примерно  пятьдесят  судеб,
впечатление странное. Некто или нечто, это я пока не берусь определять,  в
один вовсе не прекрасный момент с высокой  степенью  точности  выходит  на
личность, способную своими  работами  определить  некий  новый  взгляд  на
будущее. Звучит пышно, но истине соответствует.
     Я прикинул:
     - Эти судьбы, они как-то распределены во  времени?  Они  не  связаны,
скажем, только с последними тремя годами?
     - Указанная цепочка имен растянута во времени, Эл.
     - Вы хотите сказать, - быстро сказал я, - что она вовсе не оборвана?
     - Боюсь, это так, Эл, - удрученно ответил  доктор  Хэссоп.  -  Боюсь,
Беллингер может стать следующей жертвой. У меня есть основания так думать.
Ты должен помочь старику. Если даже  я  ошибаюсь,  что-то  тут  все  равно
нечисто. Так что учти: скучно тебе не будет.



                                    3

     Беллингер ничем не походил на знаменитого человека.
     Утонув в низком кресле, он часами смотрел на плывущие в небе  облака,
часами созерцал свой запущенный сад. Свисты, шорохи, звон цикад -  он  был
тихим центром этого кипящего мира. За день он  выпивал  семь-восемь  чашек
кофе - колоссальное количество для его возраста.  Я  мог  протирать  пыль,
греметь чашками - он  не  замечал  меня.  Но  так  же  неожиданно  он  мог
разразиться монологом, ни  к  кому,  собственно,  не  обращенным.  Он  мог
вспомнить Стейнбека и обругать его. Очень обидчиво  он  вспоминал  Говарда
Фаста, зато часто поминал  Сарояна  и  Клауса  Манна  -  совсем  в  другом
контексте. Никогда нельзя было угадать, о ком  он  заговорит  в  следующую
минуту, еще труднее было понять - зачем ему нужны эти монологи? Может,  он
проверял меня? Может, он ждал какого-то отклика?
     Ни в кабинете, ни в спальнях, ни в гостиной - нигде  я  не  нашел  ни
телевизора, ни приемника. Мой транзистор  Беллингер  разбил  в  первый  же
день. Айрон Пайпс,  сказал  он  мне  раздраженно,  я  не  потерплю  ничего
лишнего. И добавил, впадая в свой первый по счету монолог:  Уильям  Сароян
обожал радиоболтовню, вряд ли это шло ему на пользу...
     Два  довольно  просторных  этажа  -  что  он  годами  делал  в  своем
запущенном доме? Он ведь  даже  в  сад  почти  не  спускался,  предпочитал
кресло. Раз в неделю грузовичок фирмы "Мейси" останавливался за  воротами.
Я выгружал продукты, прежде этим занимался Бауэр, и самолично вносил их  в
кладовые. О крупнокалиберных ружьях  Беллингер  больше  не  вспоминал,  но
уверен, он без колебаний пустил бы их в ход, посмей водитель вогнать  свой
грузовичок на территорию виллы.
     И еще. Я никогда не видел в руках Беллингера книг, хотя библиотека  у
него была немалая. Он предпочитал сидеть в кресле, обхватив руками  острые
колени и безмолвно вслушиваясь в происходящее.
     Тень птицы. Облачко в небе. Цикады.  Воздух,  настоянный  на  запахах
одичавших роз, листьев, коры. Печаль отчуждения. Японцы подобные состояния
называют одним словом - сатори. Они считают: подобные состояния  только  и
способны вызывать истинные озарения, но испытывал ли  озарения  Беллингер,
замкнувшись в своем мирке? Чего он годами ждал на своей веранде?
     Впрочем, я не обязан был анализировать его  духовные  состояния.  Мне
вменялось проверить сейф старика, изучить виллу и дождаться  неизвестного,
способного удовлетворить наше общее любопытство.
     С трех сторон "город  Сол"  был  окружен  лесом,  только  с  юга  под
бетонной стеной проходила дорога - узкая, запущенная, как все в этом Богом
забытом краю. Кроме грузовичка фирмы "Мейси", тут давно, кажется, никто не
проезжал.
     Людей Джека Берримена это устраивало.
     Укрывшись  в  лесу,  они  круглосуточно   прослушивали   окрестности.
Благодаря скрытым микрофонам,  они  слышали  каждое  слово,  произнесенное
стариком или мною, а я слышал все, что делалось по периметру стены.
     Но дни шли, а ничего не происходило.
     Птицы. Цветы. Цикады.
     Иногда мне казалось: мы навечно погружены в самый глухой  из  омутов.
Правда, надломленная ветвь, царапина на стене...
     Я никогда не доверял тихим местам. Тишина "города Сол" тоже  меня  не
убаюкивала.
     Бэрдоккское дело, моргачи из Итаки, ребята с фирмы "Счет", коричневые
братцы, Лесли, пытающийся подставить мне ногу, - я знал, какие  диковинные
злаки могут произрастать в тишине. В конце концов, мой  опыт  опирался  не
только на эти дела, но и на службу в Стамбуле и в Бриндизи,  на  "домашнюю
пекарню", в которой АНБ выпекает вовсе не булочки...
     Пришаркивая, легонько волоча  ногу,  дымя  дешевой  сигарой,  я,  как
заведенный, бродил по саду - не столько утомительное, сколько раздражающее
занятие.
     Легкий зовущий свист заставил меня насторожиться.
     Я прислушался.
     Свист повторился.
     Не отзываясь,  я  бесшумно  приставил  к  стене  валявшуюся  в  траве
лесенку, и внезапно поднялся над украшенным битым стеклом гребнем.
     На дороге стоял человек.
     Он приветливо ухмыльнулся. Он красноречиво похлопал короткой  толстой
рукой по накладному карману куртки, из которого  торчала  плоская  фляжка.
Маленькие глазки, слишком близко поставленные к  переносице,  помаргивали.
Они были уже с утра затуманены алкоголем. Затасканные шорты,  сандалии  на
босу ногу,  желтая  спортивная  майка  -  тоже  мне,  бывший  грек!  Таких
толстячков сколько угодно в любом уголке Файв-Пойнтса  или  Хеллз-Китчена.
Но это, несомненно, был бывший грек Иктос.
     - Новый садовник мистера Беллингера?
     Для верности он навел на меня толстый указательный палец.
     - У тебя-то, наверное, есть язык,  -  добродушно  предположил  он.  -
Спускайся на травку. У меня как раз есть свободное время.  И  еще  кое-что
есть, - похлопал он себя по оттопыренному карману. - Бедняга  Бауэр...  Мы
любили с ним поболтать.
     - С глухонемым-то? - не поверил я.
     Иктос возмутился:
     - Ты бы посмотрел! Он все понимал. Ему говоришь, он кивает.  Все  как
на исповеди.
     - Со мной это не пройдет.
     - Что не пройдет? - Иктос удивленно уставился на меня. Смотреть снизу
не очень удобно, его толстая шея и рыхлое лицо побагровели.  -  Откуда  ты
такой?
     - Не твое дело.
     - Грубишь, - бывший грек покачал головой. - Ты не  похож  на  беднягу
Бауэра.
     - Это точно, - хмуро подтвердил я. - Со мной не больно повеселишься.
     - Давно таких не видал, - признался Иктос. - А по роже ты - человек.
     - Здесь частное  владение,  -  отрезал  я.  -  Не  следует  тебе  тут
разгуливать.
     Он ухмыльнулся:
     - Частные владения - это там, за  стеной.  Там,  где  ты  торчишь,  -
уточнил он. - А дорога принадлежит местным властям. Я свои права знаю.
     И добавил, расплываясь в ухмылке:
     - Я вижу, глоток тебе в самый раз будет, а?
     Если честно, он был прав. Но я не собирался поощрять бывшего грека:
     - Не пройдет. И плевать мне, кому принадлежит дорога. Будешь  шуметь,
пальну из ружья.
     - Из ружья? - Иктос оторопел.
     Я подтвердил сказанное кивком. Иктос расстроился:
     - Странный ты какой-то. А зря. Тут в округе  ни  души,  ты  со  скуки
сбесишься. - Он растерянно присел на обочину. - Не хочешь  выпить,  так  и
скажи. А то - из ружья! Видал я таких! - И опять разулыбался: - У  нас  на
станции  бар  есть.  До  станции  ходу  три  мили,  прогуляться   -   одно
удовольствие. Мы по субботам там и собираемся. Приходи.
     Мое молчание сбивало его с толку:
     - Ты что, онемел? С Бауэром, клянусь, было веселее. Что там случилось
с беднягой?
     - Болезнь, наверное.
     Иктос принял мои слова за шутку и обрадовался:
     - Болезнь! Это ты  хорошо  сказал.  Дика  Гилберта  в  баре  саданули
бутылкой. Вот болезнь, да? Раскроили весь череп.
     Он отвернулся, что-то там  отыскивая,  и  я  мгновенно  скользнул  по
лестнице вниз. Я не собирался с ним болтать, он мне не понравился. Сам  по
себе он не показался мне  опасным,  но  вокруг  таких  типов  всегда  веет
непредсказуемостью. На такие вещи у меня  нюх.  Пусть  там  посидит  один,
решил я, ему это пойдет на пользу.



                                    4

     Иктос действительно приятельствовал с покойным Бауэром, я  это  знал,
но появление Иктоса меня насторожило.
     Я не думал, что бывший грек  может  на  кого-то  работать  -  слишком
болтлив, но присмотреться к нему было не лишним.
     Бар по субботам.
     Я хмыкнул.
     Я не собирался оставлять Беллингера наедине с судьбой даже на минуту.
     Странный старик.
     Он часами сидел один, в компании он  не  нуждался.  Смотрел  в  небо,
что-то обдумывал. Варил кофе.  Странно  еще,  он  никогда  не  подходил  к
телефону. А при глухонемом Бауэре? Кто-то же должен был это делать.
     - Могут позвонить друзья, - заметил я как-то.
     - Друзья? - Беллингер недружелюбно хмыкнул. - Что ты имеешь в виду?
     - Ну, как... У всех есть друзья... Или там по  делу,  -  попытался  я
выкрутиться. -  Три  дня  назад  звонил  журналист...  Какая-то  газета...
Обещали неплохие деньги...
     - Деньги? - Беллингер вытянулся в кресле,  размял  одну  ногу,  потом
другую. - Я сказал тебе, гони всех! Никаких встреч. Если встретимся, то на
кладбище.
     - Не надо так говорить.
     - Заткнись, - Беллингер  даже  не  повысил  голоса,  но  было  видно,
командовать он умеет. -  Если  я  сказал  -  на  кладбище,  значит  там  и
увидимся.
     Я кивнул.
     Не мое это дело - спорить с тем, кого охраняешь. Тем более, что он не
догадывается об этом.
     Есть  такой  анекдот:  неврастеник  является   к   доктору.   Доктор,
естественно, расспрашивает,  как  жизнь,  да  что  у  него  за  работа?  -
"Ответственная  работа,  доктор".  -  "Давайте  конкретнее".  -  "Сортирую
апельсины, доктор". - "Апельсины? Как это?"  -  "Ну  как!  Целый  день  по
желобу  передо  мной  катятся  апельсины.  Целый  день  я  бросаю  большие
апельсины в одну корзину, средние - в другую, маленькие - в третью". - "Не
худшая работа, - говорит доктор. - Наверное, успокаивает". - "Успокаивает?
- взрывается неврастеник. - Да вы поймите, доктор! Целый день передо  мной
катятся апельсины, целый день я хватаю то один, то другой,  целый  день  я
вынужден делать выбор, выбор, выбор!"
     Ладно.
     Я тоже все время стоял перед выбором.
     Мне  следовало  постоянно  следить  за  стеной  и  садом,  заниматься
хозяйством, и в то же время не упускать монологов Беллингера.
     Говард Фаст, - ни с того, ни с сего сердился вдруг Беллингер. Игра  в
партии, вход, выход... Он лично ставил не на таких людей...
     Каждое слово его бессвязных воспоминаний  записывалось  людьми  Джека
Берримена, а я старался ничем не выказать своего интереса. Старик довольно
быстро начал относиться и ко мне как к глухонемому. Меня  это  устраивало.
Ничто так не успокаивает человека,  как  ощущение  чужой  тупости.  Иктоса
устраивал Бауэр, Беллингера устраивал я. Ему ведь и в голову не приходило,
что благодаря мне где-то далеко от  "города  Сол"  доктор  Хэссоп,  давний
приятель, ежедневно анализирует каждое его слово.



                                    5

     Но если кто-то охотился за Беллингером, охотников я  пока  не  видел.
Как, впрочем, и настоящих следов.
     - Мистер Ламби, - сообщил я Беллингеру, сняв телефонную трубку. -  Вы
будете говорить с ним?
     - В субботу, - ответил Беллингер, и не думая подниматься с кресла.
     - Вы будете говорить с мистером Ламби в субботу? - не понял я.
     - Вот именно. Но не по телефону, а здесь. Он все знает. Передайте ему
- как обычно.
     - Как обычно, - сказал я в трубку.
     Мистер Ламби все  понял,  он  даже  переспрашивать  ничего  не  стал.
Похоже, такие беседы были для них не редкость.
     Занимаясь своими делами,  я  не  терял  возможности  присмотреться  к
Беллингеру.
     Откинувшись  на  спинку  кресла,  обхватив  острые   колени   тонкими
веснушчатыми руками, старик часами всматривался  в  резную  листву  дубов,
темных, как предгрозовое небо.
     Что он там видел? О чем он думал? Чем он занимался целых десять  лет,
проведенных на вилле "Герб города Сол"?
     Конечно, не он один уходил из большой жизни.
     Скажем, Грета Гарбо. Великая актриса провела в уединении чуть  ли  не
треть века. "Хочу, чтобы меня оставили в покое", - сказала она  однажды  и
сделала все,  чтобы  получить  покой.  Журналисты  месяцами  ловили  ее  у
собственного дома, но она умела ускользать от них. Наконец, о ней забыли.
     Или Сэлинджер, укрывшийся в Вермонте под Виндзором.
     Кто знает, чем он там занимается? Дзэн-буддизмом? Поэзией? Или вообще
ничем не занимается?
     В последнее я не верил.
     Человек не способен  ничем  не  заниматься.  Пусть  неявно,  даже  не
замечая  этого,  но  он  будет   стараться   изменить   течение   событий,
разнообразить их. Платон справедливо  заметил:  человек  любит  не  жизнь,
человек любит хорошую жизнь... Невозможно десять лет  подряд  произрастать
как дерево. Если  ты,  конечно,  вменяем.  Невозможно  десять  лет  подряд
смотреть на облака, слушать цикад, любоваться розами. Рано или поздно тебе
понадобятся люди, рано или поздно тебя охватит тоска по действию.  С  этим
ничего нельзя поделать.
     Обходя сад, я не раз думал об этом.
     Год, еще год, еще... Жизнь уходит... Что примиряло с этим Беллингера?
Звон пчел? Само уединение? Небо, распахнутое над головой?
     Ладно. Я не хотел в этом копаться.
     Меня интересовала конкретная вещь - металлический сейф, установленный
в кабинете. Выглядел он неприступно, но я не думал,  что  не  справлюсь  с
ним. В свое время мы с Джеком прошли хорошее обучение.
     Я ждал лишь удобного случая.
     Старик ложился поздно, иногда в третьем  часу.  Он  не  всегда  гасил
свет, но это не означало бессонницы - просто он мог  спать  и  при  свете,
привычка одиноких людей. Я  убедился  в  этом,  оставляя  стул  перед  его
дверью. Примитивная уловка показывала - если старик уснул, то это надежно.
     В отличие от Беллингера,  я  ложился  рано.  Меня  устраивал  крепкий
короткий сон, я по опыту знал: самые опасные часы - предрассветные.
     Глубокой ночью я просыпался,  бесшумно  вставал  и  так  же  бесшумно
спускался в сад.
     Луна. Смутные тени. Душные ароматы лета, дубов, роз.
     Мне надоело бездействие.
     Особых развлечений сейф мне не обещал, но  я  нетерпеливо  ждал  того
момента, когда им можно будет заняться.
     И такой момент наступил.
     Старик спал, в саду царило безмолвие, нарушаемое лишь цикадами.
     Обойдя сад, я неслышно поднялся в кабинет.
     Я не стал включать свет - три окна кабинета просматривались  с  южной
стены. Я не думал, что за мной наблюдают, но рисковать не хотел.
     Ночь... Микродатчики, разнесенные по всей  стене,  доносили  до  меня
неясные шорохи.
     Ночь...
     Самое   поразительное   -   Беллингер   не   снабдил   сейф   никакой
дополнительной защитой.
     Я справился с шифром за полчаса.
     Больше всего я опасался звуковых ловушек, но, похоже, Беллингеру  это
и в голову не приходило.
     Я включил потайной фонарь.
     В сейфе, на двух его полках, лежали деньги, старые договора, какие-то
документы, мало меня интересовавшие, зато  я  сразу  обратил  внимание  на
толстую картонную папку и на обшарпанный "Вальтер". Вид  у  пистолета  был
вызывающий, но на месте Беллингера я бы завел оружие более современное.
     И все же Беллингер держал в доме оружие...
     Просмотрев документы, я обратился, наконец, к папке.
     Наверное, воспоминания. Упреки в адрес  Фаста  и  Стейнбека,  похвалы
Уилберу и Сарояну. Что-нибудь такое, я был в этом уверен.
     С помощью фонаря я тщательно изучил  положение  папки  в  сейфе.  При
первой тревоге я должен положить ее на то самое место, где она  лежала,  и
захлопнуть сейф. Это займет считанные секунды, но я должен быть готов. Все
в сейфе должно лежать так, как предусмотрено стариком.
     Я  осторожно  положил  папку  на  журнальный   столик.   Микрокамера,
вмонтированная в кольцо, была готова к работе.  Я  не  испытывал  никакого
волнения от мысли, что в принципе, я, возможно, -  первый  читатель  новой
вещи весьма известного писателя. Я вполне был удовлетворен  тем,  что  моя
догадка подтвердилась - эти десять уединенных  лет  старик  не  сидел  без
дела.
     "Человек, который хотел украсть погоду".
     Недурное название, хотя прежде Беллингер предпочитал  более  краткие.
"Генерал". "Поздний выбор".
     Ладно. Я никогда не относил себя к рьяным поклонникам Беллингера.



                                    6

     Работая с камерой, я успевал еще и просматривать текст глазами.
     Роман. Вовсе не воспоминания, как я думал. Роман.
     И, кажется, с авантюрной окраской.
     Полярное белесое небо, собачьи упряжки, скрип  снега.  Два  датчанина
пересекали ледник.
     Гренландия. Я усмехнулся.
     В  своих  бессвязных  отрывистых  бормотаниях   Беллингер,   кажется,
упоминал Гренландию. Но в каком-то другом контексте, не буквально,  скорее
как символ.
     Символ чего?
     История - это не рассказ о событиях, история - это, скорее,  описание
человеческих поступков.
     Введение Беллингера мне понравилось. Мой взгляд на историю,  пожалуй,
был близок взглядам старика.
     Тренированным глазом я схватывал страницу  за  страницей.  Я  пытался
понять, в чем состоял замысел. В конце концов, может  быть,  именно  из-за
этого романа старик обрек себя на столь долгое одиночество.
     Некий промышленник Мат Шерфиг (промышленник  -  в  значении  охотник,
перевел я для себя) спасал вывезенного из Дании поэта Р.Финна.
     Рик Финн. Р.Финн. Сорок второй год.
     Собачьи упряжки споро неслись по снежному берегу замерзшего  пролива.
Шерфиг нервничал: поэт оказался  человеком  капризным,  он  никак  не  мог
осознать, что Гренландия - это не Париж и даже  не  Копенганен.  Рыбаки  с
риском для жизни вывезли из Дании опального поэта, и теперь Шерфиг  обязан
был доставить его на край  света  -  в  поселок  Ангмагсалик.  Мат  Шерфиг
нервничал. Ему не нравилось белесое, прямо на глазах выцветающее небо.
     На перевалочной базе в снежном  иглу  Мата  Шерфига  и  его  спутника
ожидали верные эскимосы Авела и Этуктиш. Честно говоря,  Шерфиг  был  рад,
что не взял их с собой в путешествие на  побережье.  Такая  погода  пугает
эскимосов, ведь небо  перед  пургой  выцветает  от  дыхания  Торнарсука  -
злобного духа, главного пакостника Гренландии.
     Злобный дух. Беллингер рассказывал о Торнарсуке со знанием  дела.  Он
уделил ему внимание  не  меньшее,  чем  главным  героям.  Воздух,  который
выдыхает из себя Торнарсук, это воздух страха, насилия,  крови.  Даже  Рик
Финн, не знакомый с Гре