е реки всегда легче кормиться, но охотники  заставили
их бежать, а  Карн  своими  руками  сразил  главного  чужака,  могучего  и
неукротимого, как носорог. Окажись отец рядом, что бы он сейчас сделал? Уж
во всяком случае, не стал бы сидеть так просто.
     Карн был одним из сыновей Умгара, что пять лет носил каменную дубинку
вождя. Вечерами, когда мастер Стакн допускает в селение тишину, люди  поют
песни, и в них говорится о подвигах бесстрашного  Умгара.  Что  сказал  бы
Умгар, узнав о потерянном ноже? Он сказал бы, что нельзя доверять  женщине
оружие рода. Место женщины - возле детей.
     А прадед матери - Пакс, не любивший воевать? Когда род  столкнулся  с
пришедшим с юга племенем черных людей, все были уверены, что это чужаки. И
только Пакс не поверил и остановил войну. Пакс не побоялся  взять  в  жены
черную женщину и долгие годы жил на отшибе, пока люди  не  убедились,  что
его дети не стали мангасами. И хотя редко темнокожие женщины появляются  в
семьях родичей и редко свои девушки  уходят  на  юг,  но  все-таки  теперь
каждый знает, что южане не чужие. С ними торгуют, выменивая  на  кремневые
желваки кусочки травянистого малахита и драгоценную ярко-алую киноварь,  с
которой не сравнится даже самый чистый сурик. А самой Унике от тех  давних
предков достались вьющиеся волосы цвета воронова крыла. Но что  сказал  бы
рассудительный Пакс, услышав ее историю?
     А Сварг - великий шаман, живший так давно, что  его  не  помнит  даже
Ромар; ведь Сварг тоже из ее семьи!.. Это его  имя  не  устают  проклинать
старухи-ведуньи. Они  помнят,  что  прежде  решения  принимали  матери,  а
охотники судили о  своем  лишь  за  стенами  селения.  Но  Сварг  посрамил
колдуний и с тех пор все переменилось. К добру это было иль нет  -  сейчас
трудно судить, но ясно одно, окажись на ее месте Сварг, он бы не  отступил
так просто. И уж  тем  более  никакой  омутинник  не  сумел  бы  отнять  у
искушенного мудреца священный камень. Ох, не  тем  рукам  доверила  судьба
жребий рода! Прав был Сварг - ничего женщина не может, если не  прикрывает
ее сильное плечо.
     А основатель рода всезнающий Лар, что носил на голове рога в память о
прошлом племени?  Лар  родился  зубром,  но  потом  решил  превратиться  в
человека, чтобы род его жил у реки и владел всей  землей.  Лар  не  боялся
предвечных чудовищ, каменной палицей он разбил голову великану Хадду  и  с
тех пор зима уже не длится весь год, а в нужное время уступает место лету.
Не испугался бы Лар и Кюлькаса, он бы знал, как  поступить  с  повелителем
вод. Свою мужскую силу Лар вложил в  каменную  палицу  и  уходя  с  земли,
передал ее потомкам, велев беречь и преумножать силу рода. А  что  сделала
она? - потеряла священный нефрит. Нет ей оправдания и не будет прощения.
     Уника скорчилась возле гаснущего костра и незримыми тенями  собрались
вокруг предки. Сильные и неукротимые сидели, наклонив упрямые  лбы,  и  не
говорили ничего. Они не судили и не требовали, они ждали. А где-то  за  их
спинами молча стояла Великая Мать, Хранительница Очага, без  которой  даже
великий Лар не смог бы стать человеком и продлить свой род. Она тоже ждала
и, вопреки всему, надеялась.
     Где-то в беспредельной дали,  в  лесах,  где  властвуют  большеглазые
ночные убийцы,  где  живет  назло  недоброй  судьбе  упрямый  род  сыновей
медведя, в маленьком поселке среди землянок и шалашей бил в бубен неверный
шаман Матхи. Сияющим простором открывался перед ним мир духов, видно в нем
было во все края, но нигде не  увидать  было  надежды.  И  ничего  не  мог
изменить шаман, былинки не мог сдвинуть, ибо сила его была  в  том,  чтобы
знать, но не мочь, а такая сила  -  бесплодна.  Зорким  оком  видел  Матхи
утерянный нефрит, он и здесь сиял зеленым, рассыпая свет окрест  себя.  Не
было рядом  с  ножом  ни  одного  человека,  последнее  колдовство  шамана
принесло наконец удачу. Омутинник не признал старого знакомца, но  покорно
напал на подошедшую к воде путницу, поскольку видел гибель своего  мира  и
готов был наброситься на кого угодно.
     Оставалось лишь упросить его отнять нож, и он это сделал. Теперь  нож
похоронен в одной из илистых ям, где никто не сумеет его отыскать, а через
год или два,  когда  река  вернется  в  свое  русло,  клинок  будет  вовсе
невозможно добыть. Великая не возвращает того, что взяла.
     Матхи понял, что победил, и ему захотелось умереть. Но и этого он  не
мог себе позволить, потому  что  даже  став  предателем,  оставался  Матхи
членом рода и колдуном. И хотя он сам обрек род на гибель, но все же, пока
есть силы, надо спасать хоть кого-нибудь.
     - Возвращайся домой! - позвал шаман. - Не беда, что ты не  дошла,  ты
сделала что могла, и никто не сделал бы больше. Пришла пора думать о  себе
и о будущем сыне. Обратный путь далек и  бесконечно  опасен,  но  все-таки
попытайся вернуться, хотя бы ради того, кому пора появиться на свет.
     Уника ничего не слышала. Она чувствовала  себя  бесконечно  слабой  и
хотела сказать, что недостойна предков и не может снести доставшийся груз.
Останься в живых Таши, или будь у Ромара руки, все сложилось бы  иначе.  А
она - слишком ничтожна. Необъятная усталость готова была растворить в себе
Унику, и лишь одно не  давало  ей  умереть.  Частыми  толчками  позвал  из
небытия будущий ребенок, услышавший голос шамана. Ребенок не понимал,  что
и зачем пробудило его, он просто завозился, укладываясь поудобнее и  затих
до поры. Он знал, что ему предстоит жить, и  что  с  его  миром  не  может
случиться ничего худого. Он ни о чем не спрашивал, он был уверен в  ней  и
всего лишь напоминал, что надо торопиться. И послушная этому приказу Уника
поднялась и упрямо пошла вниз, в  сторону  горького  лимана.  К  утру  она
должна быть у цели.
     Всякий знает - повелители стихий живут на краю земли, в местах  диких
и безлюдных. Но редко кто догадывается, что на деле все обстоит  наоборот.
Край земли приходит  туда,  где  поселяется  чуждая  миру  сила.  Приходит
повелитель, и воцаряется безлюдье, бесптичье, бестравье. И  никто  уже  не
помнит, что прежде округа могла быть благодатным краем, кормившим  всякого
поселившегося здесь.
     Горький лиман и прежде был местом  невеселым,  но  все  же  росли  по
пологим берегам колючки, весной полыхавшие  белыми,  лиловыми  и  голубыми
цветами, сходились лизать соль толстомордые лошади,  сторожкие  сайгаки  и
степенные туры с изогнутыми  рогами.  Изводили  душу  кровожадные  слепни,
резала ноги жесткая белая трава, но  тут  же  находилось  и  лекарство  от
всякой хворобы - курилась под солнцем густая целебная грязь. Теперь  лиман
был сух и мертв, серая корка соли покрывала растрескавшееся дно. Где-то  в
пересохшей низине скрывался повелитель вод, гневливый Кюлькас.  Здесь  был
конец пути.
     Уника опустилась на полузанесенную песком корягу и стала ждать.
     Долгий плачущий стон раздался внизу, и  навстречу  женщине  поднялось
вечно жаждущее чудище.  Где  оно  пребывало  до  этой  минуты,  как  могло
избежать взгляда в открытой ложбине, понять было  невозможно.  Только  что
ничего не было, а через мгновение Кюлькас уже приближался к Унике.
     Лгут легенды, лгут и очевидцы, не змей и не дракон повелевал  водами,
а  истинно  уродливое  порождение  древнего   страха,   возникшее   прежде
сотворения мира. Больше всего Кюлькас напоминал человека: у  него  имелись
руки и ноги, и тело почти человеческое, если забыть о размерах  и  плотной
бирюзовой чешуе, заменявшей кожу. Рост чудовища было не с чем сравнить, да
и не было у него роста, потому что там, где  у  человека  привычно  видеть
голову, страшными извивами чешуилось не то второе тело -  змеиное,  не  то
непомерной длины шея, что могла бы достать земли, даже когда великан стоит
на ногах, не то жуткий хобот, привычный втягивать и  извергать  воду.  Эта
невиданная конечность неспешно разворачивалась в блеклом небе.
     В каком сне померещилось людям, будто можно победить древнего владыку
мира? Да будь здесь все воины рода, и все как один с  нефритовыми  мечами,
они не сумели бы достать и колен чудища.
     Уника не шелохнулась, не поднялась навстречу гиганту.  Зачем?  -  все
равно высотой с ним не сравняться.  Уника  увидела  себя  мертвой  и  тихо
запела погребальную песню.
     Серым смерчем хобот страшилища прошел в вышине, затмив  нарождающийся
день. И на самом конце этой шеи не было ничего напоминающего голову.  Даже
у плоскомордой змеи есть лоб - вместилище  разума.  Гадюке  можно  сказать
человеческое слово, и она услышит и поймет. Шея Кюлькаса кончалась  вдруг,
словно опиленное бревно, в торце которого зияет вечно разинутая пасть. Она
раскачивалась, опускаясь туда, где сложив руки на животе,  праздно  сидела
Уника.
     Уника пела погребальную песню себе самой.  То  был  свадебный  напев,
который ей никогда не споют. Песня о радости, которая ей не досталась.
     Уже над самой головой пронесся хищный смерч, ударил в лицо  воздухом,
взвихрил волосы. Уника не смотрела. Когда ее убьют, она это и так  узнает.
Уника пела погребальную песню о счастье жить на родном берегу среди родных
людей, о великом чуде - знать, что ты не одинок, что предки  берегут  тебя
из давнего прошлого, а в грядущем ждут  потомки.  Уника  пела  колыбельную
нерожденному сыну.
     Очень тихо стало в мире. Так тихо, как не бывает даже  зимней  ночью.
Уника  открыла  глаза.  Почему-то  она   была   еще   жива,   а   великан,
раскорячившись, стоял на прежнем месте, но его  страшный  хобот  безвольно
свисал вниз, громоздясь на камнях в каком-то десятке шагов от Уники.
     Кюлькас спал.
     Уника медленно встала, заученно шагнула вперед. Рука сама нашарила на
груди воткнутую в рубаху проколку, подарок мастера Стакна -  единственное,
что не было потеряно в пути. Плавным движением, напомнившим  старую  Йогу,
Уника вжала острие в левое предплечье, чтобы  проколка  напиталась  родной
кровью, обретя совершенное могущество.
     Совсем  рядом  колыхалась  шея  страшилища  -  тугие  вены,  артерии,
пульсирующие под слоем чешуи. Кремень и дерево, огонь и рог не  смогли  бы
оставить и царапины на шкуре ожившей стихии, но тонкая  игла,  сработанная
Стакном из  того  же  нефрита,  что  и  потерянный  клинок,  справилась  с
преградой. Сколок священного  камня,  вобравший  силу  ушедших  поколений,
вонзился в  чужеродную  плоть,  безошибочно  отыскав  под  пластами  брони
яремную вену.
     Черная душная кровь хлынула потоком.
     Кюлькас остался недвижен. Древние существа, зародившиеся прежде земли
и неба, не знают чувств. Страх и боль неведомы им  так  же,  как  неведома
жалость. Стихия не ощущает ударов.
     Кровь хлестала все более широкой струей. Смоляные ручьи стекали вниз,
сливаясь и разбредаясь меж  валунов.  Сама  земля  испугалась  нестерпимой
жертвы и не впитывала жирную кровь. Скоро Кюлькас стоял посреди  кровяного
озера. Лишь теперь он, кажется, почувствовал что-то. Гигантские руки  вяло
шевельнулись, сжались кулаки, способные расколоть гору, дрогнул  вспоротый
иглой хобот.
     Уника поспешно отступала, пятилась, не отводя взгляда от  вершащегося
дела своих рук. Кюлькас резко вздернул хобот  словно  собравшийся  трубить
мамонт. В небо ударил смоляной  фонтан,  черная  кровь  оросила  бирюзовую
броню. Должно быть, Кюлькас собирался шагнуть, но вместо того качнулся  и,
так и не издав ни единого звука,  повалился  набок.  Тяжелый  удар  сотряс
землю, вдалеке качнулись засохшие деревья,  а  Уника,  не  удержавшись  на
ногах, упала.
     Когда  замолк  подземный  гул,  и  вернулась  тишина,  Уника   смогла
подняться и молча принялась собирать выбеленные солнцем  и  ветром  сучья,
сухую осоку и бурьян.  У  нее  оставалось  важное  дело:  убитое  чудовище
надлежало похоронить. Зарыть под камнем или сжечь на погребальном костре.
     Сказать такое куда легче, чем исполнить. Из охапки трухлявых веток  и
пригоршни сухой травы не соорудишь могильного костра и степному суслику. И
все же, Уника продолжала стараться. Надо сжечь хотя  бы  каплю  колдовской
крови, иначе... кто знает, что случится иначе?
     Искра с подобранного кремня пала на  траву,  заплясали  невидимые  на
солнце языки пламени, заглушая  острую  вонь  кюлькасовой  крови,  потянул
легкий дымок. Уника обмакнула конец одной из  палок  в  кровь  чудовища  и
поднесла к огню. Палка  тут  же  вспыхнула  ярким  чадящим  пламенем,  как
пропитанный горючей сосновой смолой факел.
     Уника не удивилась, сейчас она была готова к чему угодно. Всякое дело
показалось бы ей привычным и до  мелочей  знакомым.  В  любую  минуту  она
знала, что и как следует делать. Уника размахнулась  и  швырнула  огненную
ветвь в черное с радужными разводами по поверхности озеро.
     Такого костра мир еще не видывал. Жирная,  отвергнутая  землей  кровь
полыхнула разом, багровое пламя встало столбом, треск и вой разнеслись над
пустошью. Порыв ветра  толкнул  Унику  навстречу  огненной  круговерти,  и
молодая женщина вновь попятилась, прикрываясь рукой от  палящего  жара.  В
ревущем пламени исчезало порождение предвечной эпохи.  Казалось,  чудовище
еще живет там, шевелится, силится  приподняться,  плюет  огненной  кровью.
Непроглядная дымная туча  расползалась  в  поднебесье  жутким  колышущимся
грибом. Ураганный ветер дул теперь со всех сторон разом,  силясь  потушить
пламя и лишь жарче раздувая его. Огненный  лик  Дзара  тускло  просвечивал
сквозь дым и наконец скрылся вовсе. Среди дня  наступила  ночь:  багровая,
дрожащая, огненная.
     Пламя начало спадать, лишь когда  ночь  пришла  уже  на  самом  деле.
Траурные вспышки все реже озаряли окрестность, все тише бухало  в  огне  и
рассыпало искры, наконец пологие холмы погрузились во тьму.
     Наутро  Уника  увидела,  что  тело   ненасытного   Кюлькаса   сгорело
полностью, лишь на самом  дне  все  еще  пышущей  жаром  впадины  бугрятся
какие-то бесформенные оплывшие останки. Сверху хлопьями падала маслянистая
сажа.
     Стараясь уйти от черного снегопада, Уника побрела прочь. Она ушла  за
холмы, но гарь кружила и здесь. Уника упала на  убитую  загаженную  землю.
Всюду была смерть, и Уника закричала от  незнакомой  раздирающей  боли,  и
лишь потом поняла, что с ней происходит. Жизнь не погибла, она  уцелела  и
сейчас рвалась наружу, разрывая тело, заставляя страдать  лютой  мукой  и,
несмотря ни на что, пробуждаться к грядущему.
     На склоне холма, среди кружения черной  пурги  Уника  родила  сына  -
мальчишку с темными глазами и угольными волосами до плеч.  Давняя  примета
говорит, что  такому  человеку  быть  счастливым.  Уника  сама  перекусила
пуповину, укутала ребенка  единственной  своей  рубахой  и  отправилась  в
обратный путь, туда, где еще жили остатки рода.
     Возле  лужи,  где  набросился  на  нее  омутинник,  Уника   подобрала
брошенный мешок и уселась перешивать его, чтобы  можно  было  нести  сына.
Жилку для рукоделья она добыла из распоротого  рукава  рубахи.  Мастерила,
продергивая жилу в отверстия, проделанные нефритовой проколкой. Нет  лучше
занятия для священного орудия. Маленький Таши лежал рядом и строго смотрел
в небо, где кружили последние порошины гари.
     Когда Уника окончила работу, она увидела,  что  по  дну  бывшей  реки
вновь течет пусть еще робкий и нечистый, но уже живой ручеек.
     А вечером прошел дождь, разом очистивший воздух  и  ожививший  степь.
Дальше идти стало легче.
     На четвертый день впереди  показались  знакомые  места.  Древние  ивы
вновь купали корни в наполнившейся реке. Уника остановилась, брови скорбно
сошлись на переносице.
     - Эх, Салла...
     И хотя было страшно и не верилось уже ни во что, но  Уника  не  могла
пройти мимо словно чужой  человек.  Она  наклонилась,  омочила  пальцы  и,
ожидая любого ужаса, брызнула водой на неохватный древесный ствол.
     Тихий смех раздался в ответ. Так хихикает взрослеющая девчонка, когда
знакомый парень впервые притиснет ее  в  стороне  от  нескромных  глаз.  В
древесном расщепе показались встрепанные волосы и любопытный глаз.
     Не веря себе, Уника плеснула в хохочущую древяницу  полные  пригоршни
воды, а потом вдруг присела на выпирающий из земли корень и заплакала.
     Натужно скрипя, раскрылось  запечатанное  дупло,  седой  Ромар  выпал
оттуда спиной вперед, завозился среди  оживающей  травы,  сдирая  о  землю
наросшие полосы лыка и грубой коры. Охнув, Уника кинулась помогать.


     Тайным, лишь ему доступным способом Ромар послал весть шаману  Матхи,
который и без того уже знал, что случилось то, чего он так боялся.  Колдун
услышал, и вновь занялся малыми делами, не в силах переменить то  большое,
что надвигалось не только на один род, но и на весь мир. Но  это  случится
еще не сегодня, а пока Матхи поднял людей, велев  возвращаться  на  родные
пепелища. Через две или три недели люди, все, кто остался цел, вернутся на
берега Великой Реки.  А  пока  Ромар  и  Уника  с  ребенком  одни  жили  в
сохранившихся домах старого селения.
     Вечерело. Красный лик Дзара склонился  над  деревьями.  Наступал  час
тихого чародейства. Безрукий Ромар сидел возле спящего Таши и  пытался  по
морщинкам на лице младенца прочитать его  судьбу.  А  Уника,  уставшая  от
дневных трудов, - ведь ей одной приходилось кормить троих! -  примостилась
рядом и впервые за много дней думала о будущем. Она  вспомнила  пройденный
путь и поняла, что  странный  бревенчатый  дом,  вросший  в  землю  лапами
корней, недолго будет пустовать. Она  поселится  там,  чтобы  всегда  быть
рядом с тяжелым серым камнем, под которым обнявшись спят мангас и человек.
Это случится совсем скоро: как только маленький  Таши  вырастет  и  станет
вождем.