ось  из  степи,
на секунду пропало из глаз, скрытое пологой ложбиной, и  затем  показалось
совсем близко, так что бежать уже не имело смысла.
     Ничего подобного людям еще не  доводилось  встречать.  Из  пересохших
степных пространств, резко вздергивая сухие мозолистые ноги, непредставимо
быстро бежали птицы. Хотя мало  кто  осмелился  бы  назвать  птицами  этих
страшилищ. Взрослый человек не мог бы достать им не то что до шеи, но и до
гузки. Птицы мчали вперед: шеи  вытянуты,  нелепо  разинуты  кривые  клювы
длиной куда побольше локтя,  бесполезные  крылышки  раскинуты  в  стороны,
словно великанские птицы собрались взлететь и лишь  не  могут  разогнаться
как следует. Слитный топот сотрясал землю.
     И лишь потом изумленные люди заметили еще  одну  страшную  и  нелепую
подробность. На спине у каждой птицы, обхватив  одной  рукой  бревно  шеи,
сидел крошечный  человечек.  Пронзительное  курлыканье  птиц  сливалось  с
воинственными криками всадников.
     Даже будь у охотников луки, они не  смогли  бы  остановить  несущуюся
лавину. Среди  людей  началась  паника.  Кто-то  вскинул  копье,  готовясь
защищаться, кто-то бросился к реке. Передняя птица поравнялась с одним  из
охотников. Тот ударил копьем в нависший над ним  распахнутый  клюв,  прямо
под  заостренный  язык.  Клюв  сухо  щелкнул,   копье   переломилось.   Не
останавливая движения,  птица  ударила  сомкнутым  клювом  и,  вздернув  в
поднебесье залитую чужой кровью голову, помчалась дальше.
     Таши кинул  бесполезное  копье  и,  сорвав  с  пояса  боло  мгновенно
раскрутил  и  метнул  его.  Бросок  оказался  удачен.  Ремень   захлестнул
чудовищную ногу, но камни, не причинив вреда,  стукнули  о  грубую  чешую.
Таши что есть сил рванул ремень, стараясь опрокинуть  заарканенную  птицу,
но та, даже не почувствовав  усилий  человека,  резким  движением  вырвала
ремень из рук  Таши.  Таши  упал  на  бок,  едва  не  придавив  пискнувшую
девчонку. На мгновение над ним мелькнули пышные,  кудрявящиеся  на  концах
перья,  и  знакомая,  заросшая  клочковатой  бородой  мордочка   всадника.
Всадник, перегнувшись, ткнул пикой, стараясь достать Таши, но юноша рывком
уклонился от удара, вскочил и,  петляя,  бросился  к  воде.  Рядом  бежали
другие охотники. Птицы настигали их, тратя  на  каждого  не  более  одного
удара. Клокочущий визг карликов победно разносился окрест.
     В воду птицы не пошли, и те  из  людей,  кто  достиг  реки,  оказался
спасен.  Спешившиеся  карлики   прыгали   на   берегу,   грозили   пиками,
издевательски вопили и  швыряли  вслед  плывущим  камни.  Птицы  поспешно,
словно их подгонял невидимый хлыст,  расклевывали  тела  убитых:  людей  и
согнутых.
     Таши плыл, загребая одной рукой, другой придерживая над водой головку
девочки. В груди плескалась бессильная ярость, и  даже  холодная  вода  не
могла остудить ее.
     "Карлика надо было сбивать, а не птицу,  -  укорял  он  себя,  -  или
попытаться захлестнуть ей обе ноги разом. Если бы ремень выдержал, тогда и
птица упала бы... Но главное - карлика достать...  жаль  не  удалось...  И
все-таки, их лазутчика я застрелил, так что на наш берег они не сунутся."
     Великая Река течет плавно и сильно. Таши, оберегая  ребенка,  не  мог
плыть как следует, течение тащило его мимо обрывистого мыса, где  пытались
высадиться Согнутые, мимо  заросшей  камышами  косы,  где  был  подстрелен
лазутчик.  Таши  плыл,  прижимая  к  себе  девочку,  терпеливо   сносившую
передряги последних часов, и  старался  не  думать,  сколько  мертвых  тел
колышется сейчас у самого дна на  радость  сомам  и  мелкой  уклейке,  что
первой обсасывает утопленников.
     На  правом  берегу  сородичи  занимались  не  слишком   веселой,   но
необходимой работой. Стаскивали убитых согнутых, чтобы сжечь тела, а потом
закопать обугленные кости. Кто остался в реке, с теми вода разберется сама
- это ее доля. А погибших на землях рода надо зарыть - нечего зря  плодить
стонущих духов. Мангасы лежали отдельно, их предназначили в жертву  камням
- так будет спокойнее.
     Пока Ромар  и  чудом  спасшийся  Тейко  рассказывали  вождю  о  новой
напасти, объявившейся на том берегу,  Таши  подошел  к  лежащим  на  земле
мангасам. Теперь он мог рассмотреть их как следует.
     Все четверо были очень разными. Это только в  сказках  мангас  всегда
великан, на самом деле он страшен не столько силой,  сколько  неустрашимой
жестокостью, презрением к боли и смерти и полным безразличием ко всему  на
свете. Природа лишила мангасов способности продлить свой род, и они мстили
природе, вымещая свое убожество на  всяком  живом  существе,  до  которого
могли дотянуться. Во  всем  мире  одни  только  согнутые  терпели  и  даже
боготворили мангасов, хотя и страдали от них более  всего.  Никто  не  мог
знать за верное, но  рассказывали,  что  когда  охота  у  согнутых  бывала
неудачна, то мангас убивал первого попавшегося  сородича  и  жрал  его  на
глазах у остальных. При взгляде на убитых уродов в это легко верилось.
     Белого мангаса Таши разглядывал особенно долго. Не  хотелось  верить,
но это бесполое существо было ближе к  женщине,  чем  к  мужчине.  Круглая
голова  со  стертыми  ничего  не  выражающими  чертами  лица,  безволосое,
отвергающее загар тело, грудь широкая  и  плоская,  как  лощильная  доска,
бугры мышц на изломанных топором руках. Но когда Таши опустил взгляд на то
место, куда пришелся удар его ноги, он  увидел,  что  чудовищное  существо
все-таки было женщиной.
     "На мангаске женись!" - вспомнил Таши,  и  его  затрясло  от  страха,
отвращения и ненависти к себе самому.
     - Таши! - раздался крик. Вождь  звал  его  к  себе,  чтобы  выслушать
рассказ о случившемся на том берегу.


     Победители возвращались  домой.  Шли  споро,  ибо  никакой  добычи  у
согнутых взять было нельзя. Обрывки плохо  обработанных  шкур  и  каменные
рубила - к чему они?  Главным  в  походе  была  победа,  а  ношей  -  свои
товарищи, раненные и убитые. За полтысячи согнутых род отдал семь десятков
воинов, и еще несколько человек были серьезно ранены, так что из  пришлось
нести. Почти половина погибших нашла смерть на том берегу, и это  омрачало
радость. Ведь карлики не понесли  никакого  урона,  остановила  их  только
вода. Стоит ли радоваться гибели согнутых, если на их место  пришел  столь
опасный враг?
     Таши шел вместе со всеми,  неся  на  руках  уже  двоих  детей.  Воин,
переправивший  через  реку  дочь  Линги,  остался  складывать  костры  для
чужаков, и как-то само получилось, что  вторая  малышка  тоже  осталась  у
Таши.  Кроме  того,  за  плечом  у  Таши  висел   огромный   лук,   прежде
принадлежавший Туне. Когда Таши принес лук вождю, тот слепо  посмотрел  на
оружие брата и тихо произнес:
     - Возьми себе. Я видел, как  ты  стрелял.  Только  не  размахивай  им
прежде времени.
     Топор и птичье копьецо  Таши  тоже  сохранил.  А  вот  боло  пропало,
осталось намотанным на страшную лапу пернатого чудовища. Хорошо  хоть  сам
жив остался.
     Таши шел и в тысячный раз представлял подробности  кровавой  схватки,
случившейся на берегу. Хотя, какая это схватка - чистый разгром.  Налетели
враги как дрозды на рябину, в минуту всех поклевали  и  дальше  понеслись.
Копьем  такую  птицу  не  остановишь,  разве  что  бревно  ставить  вместо
ратовища. Луки бы были с собой... хотя, что луки?.. Таши вспомнил плотные,
внахлест лежащие перья, по которым бесследно скользят наконечники копий, и
понял, что никакой лук эту броню не пробьет. Ничем птицу не взять. В одном
лишь загадка: почему неуязвимые птицы позволяют чужинцам влезать  себе  на
спину, зачем воюют за них? Надо бы Ромара спросить, не знает ли он  такого
колдовства? И конечно, в бою следовало сшибать чужинца. Хотя, что  бы  это
изменило? Птица все равно осталась  бы.  Да  еще  не  больно-то  достанешь
карлика, он за своим скакуном  как  за  деревом  прячется...  И  все-таки,
что-то надо придумать. Река  рекой,  но  признавать,  что  какие-то  уроды
оказались сильнее людей, нельзя.
     Другие мужчины тоже были  озабочены  случившимся.  До  Таши  долетали
обрывки разговоров:
     - За городьбой укрыться и бить  из  луков  в  глаз.  В  глазу  всегда
слабина.
     - Так она и будет у городьбы стоять и глаз тебе подставлять, на, мол,
стрельни...
     - ...экие громады, какие у них яйца должны быть. Я бы попировал...
     - А вот ямы ловчие на узких местах нарыть.  Это  же  гадина  тяжелая,
ногу переломит - уже не подымется.
     - С мангасами бы их стравить...
     - Они и без тебя схлестнулись. Думаешь, от кого согнутые на наш берег
деру дать хотели?
     - И все-таки, хорошо, что у нас река. Не достанут.
     - А хоть бы и не было реки, что они с нами смогут  сделать?  Городьбу
на птице не пересигнешь.
     - И ты весь век за забором не просидишь. Спасибо  предкам,  что  река
течет.
     Вновь разговоры  возвращались  к  лукам  или  возможности  опрокинуть
птицу, захлестнув ей обе ноги, или накинуть на нее рыболовную сеть.
     Таши подошел к одиноко бредущему Ромару. Спросил:
     - Все-таки, кто они такие? Как  птиц  смогли  приучить?  Если  бы  не
птицы, мы бы их походя в порошок перетерли...
     Старик поднял голову, тихо ответил:
     - Не знаю. Серьезного колдовства я в них  не  заметил  -  так,  сущие
пустяки. Птицы тоже обычные - вроде  дрофы,  только  громадные.  Так  что,
драться с ними не мне, а вам. А кто они такие?.. Про диатритов слыхал?
     - Слыхал... -  протянул  Таши.  -  Но  ведь  диатриты  это  оборотни,
люди-птицы. Крылья у них вместо рук. И потом,  их  же  в  древние  времена
богатырь Параль перестрелял всех до единого. И гнезда сжег.
     - Это в сказке.  А  сказка,  мой  милый,  только  наполовину  правдой
бывает, потому она и сказка. Многое в ней додумано,  многое  позабыто.  Но
кое-что не грех и на ус намотать.
     Таши  вопросительно  вскинул  глаза.  Ромар  перехватил  его  взгляд,
усмехнулся и пояснил:
     - Сам видишь, птицу диатриму ни копьем, ни стрелой, ни боевым топором
не взять. А богатырь Параль тебе выход подсказывает: где-то у птицы гнездо
есть, а в нем - голые птенчики. Туда и бить надо, если дотянуться сможешь,
- Ромар прищурился, глядя вперед и добавил, не меняя выражения:  -  Ну  да
это потом, а сейчас тебя никак ищут. Давай, иди.
     Навстречу им от городища  бежала  женщина.  Через  минуту  Таши  смог
разглядеть, что это Линга.  Кто-то  из  ушедших  вперед  парней  принес  в
селение новости, и Линга, услышав, что нашлась ее дочь, побежала навстречу
отряду. Другие женщины остались в селении,  они  ждали  воинов,  и  обычай
велел им хранить спокойствие, даже если уже пришла  тяжкая  весть.  И  они
стояли в общей толпе, продолжая на  что-то  надеяться.  А  Линге,  которой
некого ожидать, дозволено встретить войско на полпути.
     Запыхавшись, Линга подлетела к Таши, выхватила у него  из  рук  обеих
девочек, прижала к груди...
     - Спасибо, спасибо... - твердила она, не глядя на Таши.
     Опустившись на землю, Линга  выудила  из  сумки  долбленку  с  козьим
молоком, пристроила на горлышко соску из рыбьего  пузыря,  сунула  младшей
девочке, быстро нажевала кусок ячменной лепешки, замесила в ладони  тюрьку
с тем же молоком, принялась прямо из ладони кормить  старшую,  и  все  это
смеясь и плача одновременно, и успевая свободной рукой гладить то одну, то
другую девочку, и выбирать из детских головенок насекомых,  и  делать  еще
что-то.
     С минуту Таши стоял рядом, молча глядя на  смешную  картину  счастья,
потом пошел догонять ушедших вперед мужчин. За  детишек  можно  больше  не
опасаться, они пристроены надежно.
     Почему-то Таши было грустно.


     Лето вершилось странное, исполненное мрачными знамениями и  скверными
приметами, хотя в жизни недоброе случалось не  чаще  чем  в  обычный  год.
Речные божушки упорно  не  желали  видеть  людей,  замечать  их  жертвы  и
приветственные заклятья. Но рыба ловилась на диво, обезумело  бросаясь  на
любую приманку, наполняя бредни и  мережи.  Муха,  впрочем,  говорил,  что
волшебство тут ни при чем, ни свое, ни странных  существ,  а  просто  река
обмелела, как ни в какую засуху не бывает, вот рыба и мечется.
     Вода и впрямь стояла низко. Сухой остров раздался вширь  чуть  не  на
полреки, и даже в омутах вода заметно  спала;  старые  ивы  стояли  теперь
отдельно от воды, впервые за свою неизмеримую жизнь обсушив корни.  Дождей
не случалось, хотя тучи, бывало, проходили в поднебесье, и  солнце  палило
не то чтобы слишком, а как и полагается в это время года.
     Охотники тоже не оставались без дела, хотя жертвенный дым стлался  по
земле, а идолы звериных хозяев недовольно кривили измазанные  салом  губы.
Но как ни  криви  лик,  а  звери  с  того  берега  шли  ходом,  переплывая
обмелевшую реку. Шли не только туры, лошади и  горбоносые  сайгаки,  но  и
куланы, онагры и  тонконогие  джейраны,  которые  обычно  в  эти  края  не
забредали. Каждый день сторожевые отряды возвращались с  добычей,  и  мясо
люди ели словно осенью.
     Случалось, шли через реку и люди.  Несколько  раз  дозорные  замечали
разрозненные группы согнутых.  Их  подпускали  ближе  и  расстреливали  из
луков, не дозволяя коснуться берега. Однажды на  том  берегу  появились  и
настоящие люди. Было их чуть больше десятка,  и  потому  Муха,  заметивший
пришельцев, попытался заговорить с ними, но незнакомцы ответили камнями из
пращи и скрылись в кустах. Камни  упали  в  воду,  не  долетев  и  речного
стрежня, однако, и этого было достаточно. Незваных гостей выследили, когда
они пытались пересечь реку в другом месте, привычно подпустили на  выстрел
и, уже не пытаясь разговаривать, отправили их всех к придонным мавкам.
     В селении тоже продолжалась жизнь. Помалу, женской да  детской  силой
убрали и свезли хлеб, тем паче, что урожай был невелик и большой тяготы не
приключилось.
     Последний сноп - праздник, какие в году не часто бывают. Сноп нарядно
украсили и с песнями таскали по полям, кланялись ожнивкам, оставленным  по
обычаю волотку на бородку, полевику на поиграние. Вечером жгли костры.
     Первый костер Матхи подпалил священным тертым огнем.  Огонь  вытирали
парни, не луком, не колком, а целой жердиной. Вращали  бешеным  хороводом,
покуда не затлел алым углем вставленный в липовую  колоду  комель.  Огонь,
щедро сдобренный соломой, взметнулся чуть не выше  перелесков,  окружавших
поле. Стадо, выгнанное на жнивье, шарахнулось в  сторону;  пламя,  безумно
змеясь, отражалось в желтых козьих глазах.
     У малого костра бил в бубен Матхи, Ромар заклинал потрудившееся  поле
бесконечной песней: долго тянул каждое слово,  покуда  воздуха  хватало  в
калеченой груди, и вдруг вскрикивал отчаянно и звонко. Иных стариков в эту
ночь в поле нет, семейный люд сейчас пиво ставит с нового урожая, затирает
на кислом молоке дежень, женщины пекут замешанный на  меду  пряник.  Общий
праздник будет завтра, а сеночь  бесится  молодежь,  которая  и  без  пива
пьяна.
     Великий костер трещал посредь поля на  самой  горушке.  Валки  соломы
светились изнутри  золотым  жаром,  оседали,  рассыпаясь  черными  нитками
пепла, огненные  смерчики  кружили  созвездья  искр.  Жар  от  костра  шел
нестерпимый,  и  храбрецы,  наметившие  первыми  скакнуть   через   огонь,
отбегали, прикрывая растопыренной ладонью ошпаренное лицо.

                      Эту песню мы хлебу поем,
                      Так поем, хлебу честь воздаем!

     Девичья запевка приглушила унывную жалобу Ромара. Девчонки  по  одной
набегали к пламени, издали бросали венки, свитые из  ячной  соломы,  кисти
рябины да калины: в награду  полевикам,  соломенным  дедам  -  кормильцам,
добрым охранителям. Завтра старшие на поле  выйдут,  кропить  межу  пивом,
сваренным с первого снопа. Это будет настоящая жертва, а тут просто  игра,
чтобы девушки прежде времени от огня не  бежали.  Вот  когда  парни  через
костер сигать начнут - тогда иное дело. А пока - пойте  и  дарите  хлебным
божкам вязки рябиновых бус.
     Костер еще пылал в  полную  силу,  окруженный  нерассыпавшимся  валом
жаркого соломенного праха, когда Тейко рванул вперед, словно  метнув  себя
из пращи, и одним невероятным прыжком пролетел через  огненный  столб.  Он
приземлился в тлеющую труху по ту сторону костра и  тут  же  выпрыгнул  из
пламени, прежде чем оно успело опалить  его.  Круто  развернувшись,  Тейко
выхватил из огня занявшуюся с одного конца ветку, с  торжествующим  воплем
взмахнул ею в воздухе и с выжидающей  улыбкой  шагнул  туда,  где  плотной
кучкой стояли девушки. Те с визгом кинулись в разные стороны.  Еще  бы  не
бежать, когда у парня в руках дымится головня. Догонит, мазнет по  волосам
- и все, теперь ты  меченая  невеста,  паленая  коса.  И  захочешь,  а  на
смотринах догнавшему отказать нельзя. А то, бывает, разыграется  парень  и
начнет метить головешкой всех подряд.  Что  тогда?  Хорошо  коли  разом  у
многих в руках  огонь,  тогда  можно  и  поддаться,  позволить  избраннику
подпалить волос, а потом вздыхать притворно: судьба мол, не  убереглась  в
сумятице... Но сейчас - иное дело, другие женихи и близко к  огню  шагнуть
не смеют, а этот уже головню добыл.
     Кто-то из девушек бросился спасаться к темнеющему под горушкой стаду:
не так-то просто преследователю прорваться  сквозь  плотно  прижатые  бока
овец, преимущество в быстроте мигом сойдет на нет, да и спрятаться в стаде
проще простого - натянешь на голову овчинную телогрею, пригнешься пониже -
вот и нет тебя, растаяла девка в ночи, растворилась меж бараньих шуб.
     Но все же, большинство девчонок понеслись к темнеющей за полем  роще.
Попробуй, поймай бегунью меж стройных стволов, да еще огонь сбереги, а  то
получится, что зря бегал, только  лоб  ветками  исхлестал,  а  суженой  не
словил. Тоже, кто захочет -  спасется,  разве  что  очень  уж  быстроногий
парень положит на тебя глаз. Но тогда, значит, и впрямь - судьба.  Зато  в
лесу хорониться куда как веселей.
     Тейко свистнул и припустил за бегущими.
     - Горим!..  -  молодечески  крикнул  Ташин  одногодок  Малон  и  тоже
метнулся сквозь костер.  Разом  перепрыгнуть  ему  не  довелось,  и  Малон
выскочил из огня паленый  словно  боров,  после  того,  как  освежуют  его
охотники. Крякнув с досады, прыгун сунулся  было  за  головней,  отскочил,
отогнанный жаром, но потом достал-таки огня и тоже помчал к лесу.
     - Горим! Горим!.. - один за  другим  парни  прыгали  через  пламя  и,
размахивая факелами, бежали искать кто единственную, заранее  высмотренную
зазнобу, а кто и просто куда глаза глядят, задыхаясь от радости и сладкого
предчувствия нечаянной встречи в потайной глуби леса. Заметить метнувшуюся
тень, облапить, что медведь охотника, ощутить, как рвется  из  рук  тонкое
девичье тело, а потом потребовать непреклонно: "Целуй, тогда  пущу!"  -  и
ждать, когда пленница приподымется на цыпочки и чмокнет в  щеку,  а  то  и
прямо в губы. Неважно, что порой наутро сам не знаешь, с кем  целовался  в
лесу. Дожинки раз в году бывают, в эту ночь многое позволено.
     Случалось, возня да поцелуи доводили милующиеся парочки до нечаянного
греха. Хорошо, если с суженным - меж собой как-нибудь разберутся.  А  если
вовсе не знаешь, с кем свел случай на лесной мураве? Тогда  -  беда.  Одно
спасение - после  свадьбы  молодой  муж  помалкивать  будет,  что  невеста
оказалась траченная. А то люди спросят: сам-то где был  в  ту  ночь?  Куда
смотрел? За кем по лесу гонял?
     Ну а чтобы силком девку взять - такого не водилось. Сбежится народ на
крик - насмерть насильника потопчет.
     Таши стоял поодаль от костра, глядел в сторону, старался  не  слышать
хохота, криков, визга. Не для него праздник,  его  жизнь  заранее  другими
решена. И хотя никто не возбранял быть вместе со всеми,  но  любой  знает,
что ему в горелки играть не следует.
     И вдруг Таши зримо представил, как Тейко, злорадно хохоча, гонится по
лесу за У