полностью.
     Над умирающей степью висела пыльная  дымка  и  потому  непросто  было
заметить в дальнем мареве обозначившееся движение. Но  от  Ромарова  взора
мало что могло скрыться, особенно, когда он сторожко  оглядывался  окрест,
всякую минуту ожидая подвоха и опасности.
     - А вот и знакомцы наши, - сказал он  негромко,  указывая  вздернутым
подбородком в мутную даль, где Уника покуда не могла ничего  различить.  -
Достань-ка мышиную шкурку, но ворожить обожди. Авось, так мимо пройдут.
     Авось, как всегда, не  выручил.  Диатриты  шли  прямо  на  укрывшихся
путешественников.  Птицы  размеренно   переступали   мозолистыми   лапами,
всадники качались на их  спинах,  а  иные  даже  дремали,  притулившись  к
неохватной шее. Костяные пики спокойно  лежали  поперек  птичьей  спины  -
диатритам некого было опасаться в разоренных местах. Но и сами птицы, и их
хозяева выглядели неважно. Перья  на  огромных  телах  по-прежнему  лежали
внахлест, но броня  эта  уже  не  казалась  такой  несокрушимой.  Диатримы
двигались тяжело, их явно мучили голод и жажда. По сторонам колонны бежало
несколько  ободранных  голенастых  птенцов,  а   на   спинах   иных   птиц
раскачивались не воины, а диатриты поменьше, не имеющие оружия, но зато  с
крошечными детенышами, не умеющими покуда ходить,  но  уже  знающими,  как
держаться за жесткие перья. Не отряд шел, а сама орда, то, что осталось от
нее после жестокой зимовки в незнакомых и суровых местах. Слишком уж  мало
оказывалось детей  и  птенцов.  Видно  и  диатритам  пришлось  несладко  в
последнее время, не по своей воле ушли они с привычных мест, не из любви к
войне  и  путешествиям  ринулись  на  людские  поселки.  Кто  скажет,  чем
обернулись буйства Кюлькаса в далеких диатримьих пустынях?  Ни  птицы,  ни
карлики не скажут...  Они  пришли  не  разговаривать,  а  убивать  и  быть
убитыми.
     У некоторых диатрим всадников  не  было  вовсе,  а  по  бокам  висели
плетеные из ивы кошели. Что могут возить карлики с собой?  Одежды  они  не
носят, огня - не знают, запасов - не делают.  Что  найдут,  то  и  поедят.
Оружия -  одна  пика  из  расщепленной  кости.  А  вот  нашли-таки,  везут
что-то...
     Все  это  Ромар  ухватил  одним  взглядом,  покуда  Уника   осторожно
приподымала над головой растянутую  и  пересохшую  мышиную  шкурку.  Затем
Ромар свистнул: тонко и тихо, как свистит  байбак  у  входа  в  нору,  как
пересвистываются в соломе полевки и иные мелкие грызуны.
     Мир разом преобразился в глазах Уники, стал  необъятно  огромным.  Он
по-новому виделся, необычно пах, иначе пугал. Исчезли из  виду  чудовищные
бегуньи, лишь земля продолжала вздрагивать от их могучего  топота.  Теперь
они были страшны всего лишь, как всякая слепая сила, готовая  раздавить  и
помчаться дальше, не заметив твоей гибели. А наступит не на тебя, а рядом,
так ты и жив. Короче,  не  так  опасны  оказались  жуткие  диатримы.  Зато
тянущей болью вползло в самые  позвонки  ожидание  иных  напастей.  Сейчас
раздвинется трава и, затмевая мир, нависнет над тобой острая морда собаки,
а то и мышкующей лисы... Или того хуже: мелькнет в  вышине  крестообразная
тень кобчика, вскрикнет пустельга или сипуха завозится в кустах, скользнет
в воздух на мягких крыльях, а ты и не узнаешь ничего, покуда  не  закогтит
тебя беспощадная лапа.
     Уника сжалась в комок, мелко и часто дрожа.
     - Тихо ты! - пискнуло рядом.
     Уника скосила глаз. Ромар тоже был мышью, но не простой, а  прыгучей.
Есть в низовьях зверек - тушканчик, что умеет бегать на двух ногах.
     - Успокойся! - странным образом Уника разбирала посвистывания Ромара.
- Быстро хватай вещи, и  побежали.  А  то  эти,  никак,  на  дневку  метят
остановиться.  Птицам  до  нас  дела  нет,  а  карлик,  думаю,  мышкой  не
побрезгует. Давай ноги уносить.
     Как она управилась с мешком, Уника потом и сама не могла сказать. Она
просто  схватила  ношу  и  припустила  во  всю   прыть.   Жгучее   чувство
беззащитности не  оставляло  ее.  Ромар  скакал  рядом;  длинный  хвост  с
кисточкой на конце стелился по воздуху.
     - От берега далеко не отходи!.. - свиристел Ромар,  -  а  то  с  пути
собьемся!
     - Чайки!.. - испуганно пискнула Уника.
     - Нет там чаек! Разлетелись давно...
     - А вдруг?..
     - Я обороню.
     Пусть не совсем, но эти слова успокоили ее,  Уника  побежала  смелее,
быстро  переставляя  лапки.  Ромар  хрипел  от  натуги,  но  не  отставал,
неутомимо прыгая следом. Ничего, главное - подальше уйти от недобрых глаз,
а ползком или вприпрыжку, это уже не так важно.
     Два  серых  мышонка,  два  неприметных  существа  пробежали  иссохшим
обрывом, среди неподнявшихся трав,  между  умерших  кустов.  Ничей  хищный
взгляд не остановился на буреньких спинках, ничей коготь  не  посягнул  на
два тревожно бьющихся сердца. Где некому жить, там некому и  убивать.  Там
где прежде кипела  жизнь,  теперь  была  пустыня.  Пока  ее  приход  можно
повернуть вспять. Еще лежат в земле живые семена, еще не все звери погибли
или ушли так далеко, чтобы не смочь потом вернуться, но если  пройдет  еще
один такой же год, то мир изменится необратимо. Кто знает,  что  случится,
если позволить  чудовищному  Кюлькасу  изливать  на  землю  остатки  своей
ярости? Кто знает, что стрясется, если остановить его...
     Ромар разогнул усталую спину. Его неудержимо тянуло согнуться, словно
тушканчика. Хорошо все-таки, что есть такая мышь, а то пришлось  бы  землю
носом рыть, пытаясь  бежать  на  четвереньках.  Хотя  и  отпрыгать  этакое
поприще тоже непросто. Тяжко быть пожилым тушканчиком.
     Уника все еще не могла подняться с земли, колдовство не отпускало ее.
Ромарова сумка и мешок с вещами лежали рядом, а  вот  копье  и  подаренный
Зуйкой  лук  остались  в  степи.  Не  достало  у  мышонка  ни   зубов   ни
сообразительности, чтобы захватить оружие.  Да  оно,  впрочем,  уже  и  не
понадобится, впереди пустые места, даже диатриты отсюда  уходят,  им  тоже
стало невмоготу.
     - Вставай! - весело приказал Ромар. - Проползли. Никто нас больше  не
тронет.
     - Это что же, - спросила Уника, - мы вправду мышами были?
     - А кто его знает?.. - Ромар усмехнулся. - Для себя  ты  мышью  была,
другие тоже мышь видели - значит, вправду. Только на земле  след  остается
человеческий - Великую Мать не обманешь, она своих детей всегда узнает.
     - А если бы нам колонок встретился или еще кто - загрыз бы?
     - Этого не знаю, - серьезно ответил Ромар. -  Не  встретился,  вот  и
хорошо, спасибо предкам. Ты, лучше, осмотрись как следует: места узнаешь?
     Уника обвела взглядом незнакомую, выжженную зноем пустыню.  И  словно
пелена сползла с глаз, Уника разом узнала  родные  места.  Ведь  отсюда  к
селению и получаса ходьбы нет...  Вон  на  пригорке  кустарник  темнеет  -
калина... За кустами выгон, где сейчас и травинки свежей не сыскать. А там
и городьба, а кругом поля,  не  тронутые  в  этом  году  сохатым  рогом...
Страшным рвом чернеет умершее русло Великой,  террасами  падает  в  провал
земля. И совсем рядом, посреди сухого места, над краем одного  из  обрывов
склонились три древние, многоохватные ивы. Ее ивы... Вон у  крайней  ствол
расщеплен  грозовой  стрелой.  Там  в  глубине  ствола  обитает  Салла   -
древяница, смешливая девчонка, вечностью равная иссохшей реке. Как-то она?
Жива ли?
     Волхвы рассказывали, что странные существа живут в  верхнем  мире,  а
то, что мы видим здесь, это всего лишь их  тень,  отблеск  той  их  жизни.
Человек же, напротив, живет внизу, а тень его бродит по  Верхнему  миру  и
зовется душой. Родович умрет - душа останется, хоть и будет не такая,  как
прежде. Поэтому предки могут помогать своим живущим потомкам,  хотя  порой
помощь их удивительна.
     Странные существа принадлежат Верхнему миру, здесь они не  рождаются,
не любят и даже не умирают толком, а лишь иссыхают, неузнаваемо  меняются,
когда главная их суть гибнет в мире духов. Потому со странными  существами
люди старались  сталкиваться  пореже.  Здоровались,  как  всякий  вежливый
человек здоровается с  незлым  соседом  -  и  все.  Нежить,  как  правило,
выслушивала приветствия угрюмо, но с тем, кто умел  поздороваться,  вражды
не имела. Попробуй чужак искупаться в  омуте  -  омутинник  мигом  на  дно
утащит. А свои купаются. Ромар говорил, что дети лосося специальные  слова
ведают для чарусы и кикиморы, в тайне передают от стариков. Знать  бы  эти
слова, когда через зыби шли...
     Древяницы среди странных существ считались самыми дружелюбными.  Если
плеснуть водой на ствол старого дерева, древяница смеялась  и  выглядывала
наружу. А Уника, когда была ребенком, так  даже  играла  с  обитательницей
ствола. Древяница выбиралась из расщелины, усаживалась  напротив  девочки,
осторожно протягивала нежные, не знающие работы пальцы, а дотронувшись  до
Уники,  поспешно  отдергивала  руку,  заливалась  беспричинным  смехом   и
лепетала что-то вроде: "Сал-ла! Сал-ла!.."  А  потом  вдруг  взвивалась  и
пряталась обратно в дерево. Ни пользы, ни вреда от древяниц не было,  хоть
и говорили, что они могут рыбу увести или послать богатый улов. И все  же,
Уника горько рыдала, когда знакомая  древяница  перестала  признавать  ее.
Казалось бы, пустяк, а  ведь  именно  с  этого  начались  безумные  деяния
проснувшегося Кюлькаса.
     Уника подошла к дереву, погладила грубую, иссеченную  временем  кору.
Как давно она была здесь в последний раз! Целую жизнь назад...
     Воды у Ромара с Уникой  оставались  сущие  крохи,  но  всю  же  Уника
откупорила фляжку и осторожно отлив на ладонь несколько  капель,  брызнула
на ствол.
     Скрипучий  стон  раздался  в  ответ.   Морщинистая   громада   дерева
раскололась, выпустив на свет своего  обитателя.  Корявая  фигура,  словно
вытесанная из тронутой гнилью древесины, взлохмаченные  лубяные  волосы  и
горящие безумным углем глаза.  Ничей  взгляд  не  мог  бы  узнать  в  этом
страшилище бывшую красавицу Саллу. И все же это была она.
     Двухлетняя засуха покалечила старую иву, и разве  что  зоркий  слепец
Матхи мог бы сказать, что стало с истиной сутью древяницы в верхнем  мире:
жива она или убита тупой мощью Кюлькаса, а ведь от этого  зависит,  сможет
ли ее тень вернуть себе прежний облик, или ей  предстоит  долго  гнить,  а
потом блуждать над землей бесплотным духом,  не  способным  воплотиться  в
новое дерево.
     Но как бы то ни было, сейчас древяница никого не узнавала и,  ведомая
долгой мукой, тупо шла, выставив занозистые пальцы, метя  в  глаза  бывшей
подруге. Уника отшатнулась, закричала. Что угодно ждала она, но только  не
этого. Взбесившаяся природа шла на нее, грозя смертью.  Древяницы  никогда
ни на кого не  нападали,  и  потому  никто  не  знал,  как  от  них  можно
оборониться.
     Споткнувшись о корень, Уника упала  и  в  этот  момент  между  ней  и
страшной неузнаваемой Саллой возник Ромар.
     - Уходи! - крикнул он, шагнув навстречу древянице..
     Салла, шипя  словно  рассерженный  камышовый  кот,  прыгнула  вперед,
впилась в грудь Ромара, но старик не остановился, а сделал второй и третий
шаг, оттесняя древяницу к иве.
     - Уходи! - снова закричал он, и на этот раз Уника поняла,  что  Ромар
кричит не древянице, которая все равно не  разбирает  слов,  а  ей.  Уника
отползла в сторону, не отводя глаз от сцепившихся противников.
     Салла уже висела на Ромаре,  терзая  его  одеревенелыми  когтями.  Ей
нельзя было повредить простой силой, да  и  не  было  такой  силы  у  двух
измученных путников, а магии в эту минуту древяница не  боялась  вовсе,  и
окажись рядом хоть сам неуязвимый Кюлькас, она  и  на  него  кинулась  бы,
терзая каменную чешую колючками коготков.
     Непослушными пальцами Уника путалась в узлах  веревки,  которой  была
затянута сума. Достать нож, и тогда она сможет помочь  Ромару.  Ну  почему
мешок завязан?.. Никогда больше не стану затягивать узел на нем...
     Ромар дошагал к  дереву,  но  не  остановился,  словно  грудью  хотел
своротить наклоненный ствол. Всем телом старый колдун ударил о дерево  его
взбесившуюся хозяйку. Ствол раскрылся и с тем же тягучим скрипом, которого
никогда прежде не бывало, поглотил обоих противников.
     - Не надо!.. - закричала Уника. - Ромар, не надо!..
     Тихо было вокруг и пустынно.
     Уника достала наконец нож, замахнувшись бросилась к дереву:
     - Выходи!
     Молчание, тишина. Даже вялые листья не шелохнутся на тонких  плакучих
ветвях.
     Уника выхватила флягу, щедро плеснула водой.
     - Выходи, слышишь?!
     Никакого ответа.
     Смирившись, Уника  отошла  на  несколько  шагов,  присела  на  пятки.
Страшно было, как никогда прежде. Вдруг вспомнились слова Ромара: "Мы  все
сделали, что могли. Тебе осталось делать невозможное." Тогда  учитель  еще
сказал, что она больше не человек, она рука, которая должна  нанести  удар
чудовищу. Кто знает, может быть так и должно быть? Ромар подошел  к  врагу
на расстояние вытянутой  руки  и  подходить  ближе  не  требуется.  Дальше
двинется рука с зажатым ножом. Знал бы кто нибудь, как страшно быть просто
рукой!..
     Стараясь ни о чем не думать, Уника отошла от расколотой ивы,  подняла
мешок и  сумку.  Перебрала  немногие  оставшиеся  вещи.  Какая-то  одежда,
инструмент... Все это больше ей не потребуется. Сумка  тоже  почти  пуста.
Трещотка осталась и пара орешков. Вот  и  славно,  легче  будет  идти.  До
Горького лимана - пять дней пути, но если идти налегке, то можно уложиться
быстрее. Уника провела рукой по животу - не получится налегке... этот груз
нигде не оставишь. Уложила в сумку флягу и нож, мешок с  ненужными  вещами
пристроила среди корней ивы и, не оглядываясь, пошла в гору.
     Все-таки она не утерпела, заглянула по дороге в селение.  Без  малого
за год оставленные без присмотра дома пришли в упадок, хотя ни один еще не
обвалился. С чего им рушиться, в такую сушь?  Внутри  все  было  разорено,
переломано. Укрытые запасы диатриты сумели раскопать и стравить за  долгую
зиму, Унике ничего найти не удалось. К тому  же,  все  дома  были  страшно
загажены.  Засохший  кал  валялся  на  полу,  в   очагах,   на   постелях.
Удивительно, почему дикарь все, что не может понять, стремится  превратить
в отхожее место?
     Чувство омерзения было так сильно, что  Уника  ушла  из  селения,  не
задержавшись ни на одну лишнюю минуту. Путь предстоял длинный, но простой:
берегом бывшей реки до того места, где вправо  отходит  Истрец,  такой  же
мертвый, как и Великая. А как дойдешь  до  того  места,  где  приключилось
первое большое сражение с диатритами, так идти вдоль  старицы,  никуда  не
сворачивая. Истрец сам приведет к Горькому лиману.
     Уника достала нож, примостила  на  ладони,  посмотрела,  куда  укажет
острие. Все правильно, и нож туда же показывает... Значит,  туда  и  идти.
Главное, не думать, что случится, когда дойдешь. Рука не  рассуждает,  она
бьет.
     Уника уложила нефрит на место,  кинула  в  рот  орешек,  как  был,  в
скорлупе. Глотнула крошечный глоток воды. Теперь целый день  не  захочется
есть, и вода тоже не понадобится. Туда дойти сил хватит. А обратно, верно,
идти не придется.


     Четвертые сутки Уника  брела  по  изуродованной  пустоши,  в  которую
превратился ее родной край.  Реки  больше  не  было,  оголодавший  Кюлькас
закрыл истоки, выпив всю  воду.  Старые  осокори  и  пирамидальные  тополя
торчали  изломанными  вершинами,  травы  сгорели,  небо  пыльно   выцвело.
Непреклонный Дзар равнодушно взирал с высоты на дела своего брата.  Теперь
в этих прежде благодатных краях могли бы прожить лишь  диатриты  со  своим
птичником, но видно и они боялись проснувшегося  чудовища  -  за  три  дня
Унике не встретилось ничего живого.
     К вечеру третьего дня жажда стала нестерпимой, и стариковы орешки уже
не могли обмануть ее. Именно тогда  Уника  обострившимся  звериным  чутьем
почуяла воду.
     Когда-то здесь было самое  дно  реки,  глубокий  затон,  где  дремали
необъятные сомы, и налимы укрывались среди коряг, бессмысленно  взирая  на
просвечивающий  сквозь  толщу  вод  воздушный  мир  людей.  Теперь  в  яме
оставалась лишь небольшая лужа, грязная и дурно пахнущая. Но  все  же  это
была вода.
     Уника, увязая в сохнущем иле, спустилась вниз, стала на колени и  как
в былые дни произнесла заклятье Великой Реки: "Да не замутятся твои воды!"
Теперь можно было пить. Но едва губы коснулись теплой нечистой воды, как с
невидимого, но близкого  дна  взметнулись  зеленые  четырехпалые  руки  и,
вцепившись Унике в волосы, потащили вниз.
     "Не пей из реки, омутинник за волосы схватит!" - эту присказку  знает
всякий малец. Но ведь она произнесла охранное заклинание,  водяной  должен
был признать свою! Хотя, кто теперь свой? Весь мир порушился.
     Натужно квакая и вспенивая муть, мокрый хозяин тащил Унику к себе.  В
последний миг  женщина  успела  выхватить  драгоценный  нефритовый  нож  и
полоснуть им по тонким,  но  узловатым  пальцам.  Брызнула  мутная  кровь,
пальцы на одной руке были  отсечены  напрочь,  но  другая  рука,  выпустив
волосы, рванулась и во мгновение ока, прежде  чем  Уника  успела  хотя  бы
вскрикнуть, вырвала у нее волшебный кинжал. Взметнув потоки ила, омутинник
поднялся из лужи. Он был мал ростом и пузат, но лапа, неожиданно  огромная
по  сравнению  с  маленьким  тельцем,  цепко   держала   отнятое   оружие.
Золотисто-крапчатые глаза полыхали безумием.
     Уника невольно отшатнулась. Перед ней была смерть,  но  и  бежать  от
воды было гибелью. Оставалось хвататься за последний талисман,  подаренный
Ромаром и сберегаемый для решающей схватки. Дрожащей рукой  Уника  выудила
из котомки маленькую деревянную трещотку. Такие трещотки  любят  мастерить
дети, чтобы тихими вечерами поднимать в селении ужасающий шум и тарарам. И
вот теперь Уника встала с  игрушкой  против  обезумевшего  убийцы.  Тонкие
дощечки скользнули по костяшкам пальцев, издав сухую раскатистую трель.
     - Не тронь меня! -  крикнула  Уника  и  швырнула  трещотку  под  ноги
омутиннику.
     Трещотка не упала,  а  встала  на  дощечки  словно  на  ноги,  дробно
защелкала, застрекотала, застучала  и  вдруг  побежала  прочь,  переступая
деревянными плашками, звонко постукивая, хрустя, рассыпаясь треском, будто
весельчак-мастер пошел выплясывать перед сородичами, гордясь собой и своим
умением.
     - Не тронь меня! - раздалось в промежутке среди раскатов стука. -  Не
тронь меня!
     Мгновение омутинник взирал на удирающую  забаву,  а  затем,  взмахнув
ножом, ринулся вдогонку. Он бежал, тяжело шлепая перепончатопалыми лапами,
а трещотка продолжала выплясывать и дразнить: "Не тронь меня!"
     Погоня вихрем пронеслась мимо недвижной Уники и  исчезла  за  холмом,
обозначавшим бывший берег реки.
     Уника шагнула к  луже,  зачерпнула  гнилой  воды  и  напилась.  Потом
распустила завязки мешка, заглянула внутрь. Мешок был пуст - ни крошки, ни
щепки. И зачарованный нож из священного зеленого камня  глупо  и  бездарно
потерян. Не с чем идти вперед, незачем вспять.
     Уника кинула пустой мешок в сторону и пошла сама не зная куда.
     Око Дзара падало к горизонту, воздух серел, сгущались сумерки.  Уника
шла, не глядя.
     Пологая балка преградила ей путь. Прежде здесь был перелесок, явор  и
дикие яблони стояли вперемешку, ежевика обступала  текущий  по  дну  балки
ручей. Теперь ручей пропал, деревья облетели, и  голые  ветви  изломанными
ребрами торчали в небо.
     Уника остановилась, набрала сушняка, запалила костер. Впервые  с  тех
пор, как они с Ромаром покинули лес, Уника сидела у огня. Пламя  прогоняет
зверей и тонких духов, но влечет чужих людей. А они страшнее чем  звери  и
ночные демоны вместе взятые. Но теперь Унике было некого бояться.  Она  не
дошла.
     Вот сидит она у огня - Уника, дочь Карна. Отец ее был хорошим воином,
он водил мужчин за реку и загнал в леса племя пожирателей падали. Чужие не
хотели уходить - возл