насильственно
обращали в православие, и против евреев.  Поляки в Галиции обвиняли евреев в
ориентации  на центральные  державы и  во враждебности к  русской  армии,  и
монархическая военщина, веря полякам, свирепствовала.
     Галицийские евреи были австрийскими под  данными.  В Австро-Венгрии они
пользовались  почти  всеми  правами  австрийских  подданных.  Они  знали   о
еврейских погромах  в России  и  не  могли ликовать и восторгаться  приходом
апостолов погрома в  страну,  где они  жили столетиями. К тому же Бобринский
обещал уравнять евреев Галиции в  правах, то есть  фактически в бесправии, с
русскими евреями черты оседлости, когда Галицийская  Русь будет окончательно
присоединена к Российской империи. Еврейские общины в  Галиции были в  ужасе
от подобной перспективы.
     Принудив к сдаче Перемышль  в  марте 1915 года,  русская армия одержала
последний крупный успех, завершился  первый и самый тяжелый  для Антанты год
войны.  Но так как  еще  в первые  месяцы  войны  обнаружилась недостаточная
подготовленность России  к  войне, кампания  1915  г.  превратилась  почти в
катастрофу.
     22 апреля 1915 года армия Макензена прорвала русский фронт в Галиции, и
русская армия, истратившая в боях  1914 года все запасы снарядов и патронов,
не имевшая ни винтовок, ни пушек, начала отступление.
     Отступая  в глубь страны  для спасения  армии, русское  командование  к
сентябрю  1915 г. потеряло  почти всю завоеванную Галицию, Царство Польское,
западную часть Литвы, Курляндии  и Белоруссии. Угроза  Киеву стала настолько
осязательной, что правительство летом 1915 г.  решило  эвакуировать Киевский
Университет  в   Саратов.   Отступление   армии  сопровождалось   эвакуацией
населения, промышленных и  торговых  предприятий, скота  и  т.д. Из  Галиции
вывезли,  главным  образом,  военные  учреждения, склады,  подвижной  состав
Галицийских  ж.-д.  (12  000 вагонов), для  чего  на  приграничных  железных
дорогах были построены более  узкие пути. При эвакуации областей  Российской
империи вывозилось  не  только  огромное количество  военного имущества,  но
эвакуировали и  целые густонаселенные промышленные районы  и  крупные города
(Варшава,  Лодзь,   Вильно)  с  их   фабриками  и   заводами,   мастерскими,
административными  учреждениями,  лазаретами  и  многими  тысячами  жителей.
Спешная  погрузка и  отправка  казенного  и  частного  имущества  расстроила
правильную работу железных дорог  в тылу. Движение составов было затруднено,
так   как  число  поездов   значительно   превышало  пропускную  способность
коммуникаций.  На  узловых  станциях возникли  пробки почти в  десятки верст
длиной.  Все  это затрудняло вывоз раненых,  переброску  войск на угрожаемые
участки фронта, снабжение фронта снаряжением и продовольствием.
     Так  было  положено  начало расстройству  железнодорожного  транспорта,
которое ярко выявилось в 1916г.
     Эвакуация  беженцев была самой  тяжелой и непоправимой ошибкой русского
Верховного   командования.  Перевозка  огромного   количества  насильственно
изгоняемых беженцев  была  железнодорожному транспорту не  по  силам. Только
часть  беженцев  сумела попасть  в  поезда.  Беженцы забили железные дороги,
ведущие в тыл.
     Основная масса беженцев,  не  попавшая в поезда,  двинулась  в  тыл  по
шоссейным и грунтовым дорогам  на  телегах  и даже пешком. Это  было ужасное
зрелище.  Беженцы -  голодные,  измученные,  оборванные, больные  - медленно
тянулись  по дорогам,  хороня  у  дороги на обочинах  детей  и стариков,  не
выдержавших трудностей  пути. Трупы  лошадей  вдоль  дорог отступления  были
другой  приметой.  Двигаясь  к  местам  назначения,  беженцы  сеяли панику и
деморализовали тыл, разносили болезни. Однако шоссейных и грунтовых дорог  в
конце  концов тоже не  хватило.  В ряде районов беженцы шли сплошной стеной,
вытаптывали хлеб, портили  луга и леса, оставляя за собой пустыню. Не только
ближние, но и глубокие тылы русской армии были опустошены,  разорены, лишены
последних запасов.
     Русское  Верховное  командование  в   лице   великого   князя   Николая
Николаевича пыталось,  Повидимому, повторить "пример 1812 года" и превратить
в  пустыню  оставленные  неприятелю земли. Но  опустошение  губерний  запада
России, изгнание  их  населения  в  глубь  страны  привели  к  деморализации
населения  внутренних  губерний,  дезорганизации  транспорта и  хозяйства, к
росту недовольства и недоверия к власти в стране, которые в 1917 г. вылились
в революцию.
     Отступление  армии  сопровождалось  массовым  принудительным выселением
евреев из оставляемых районов.  В апреле-мае 1915 г.  были выселены евреи из
прифронтовых районов Ковенской, Курляндской (курляндские немцы, с ликованием
встречавшие  немецкие  войска, были  оставлены  в Курляндии!), Сувалкской  и
Гродненской  губерний.  В  числе этих  беженцев было около 200 000 стариков,
женщин и детей. Часть их была посажена в товарные вагоны и вагоны для скота,
и их везли, поистине, как скот, не  выпуская из вагонов  на  станциях.  Плач
детей,  рыдания  и  стоны  матерей, молитвенные песнопения стариков стояли в
воздухе.  Вначале  евреев вывозили в глубокий тыл в левобережную Украину и в
восточные районы Белоруссии, но в августе 1915  г. все  же пришлось временно
отменить черту оседлости и "беженцы-евреи" были  на  время войны допущены во
внутренние великорусские  губернии. Мне  пришлось  видеть некоторых  из этих
беженцев  осенью и зимой 1915 г.  в Саратове, и  их  рассказы об "эвакуации"
нельзя было слушать без негодования и боли.
     Выселение евреев было принудительным и массовым. 3 мая 1915 г. ев реи с
женами и детьми  были изгнаны из всей Курляндии. Евреям в Миттаве был дан на
выезд срок  в одни  сутки.  5 мая евреев изгнали из Ковно и Поневежа. В этот
день из Ковенской губернии  и  города Ковно были выселены несколько десятков
тысяч    евреев.   Выселение    сопровождалось   грабежами    и   насилиями.
"Беженцы-евреи",  как их официально  называли  в газетах,  рассказывали, что
Литва была разграблена еще до прихода немецких войск. Армия, отступая, гнала
перед  собой  массы  измученных  и  разоренных  евреев.  Еврейские  лавки  в
эвакуируемых  районах  были  захвачены  поляками  и литовцами.  Заложникам -
раввинам  и  именитым  членам  еврейских  общин -  угрожали  расстрелом  или
виселицей,  если  еврейское   население,  оставшееся  вопреки   приказам  об
эвакуации в эвакуируемых городах и местечках,  дружелюбно встретит  немецкие
войска.
     Военное командование хотело  приписать евреям свою  вину  за  поражение
русской армии в результате своей неспособности и своих ошибок. В  июле  1915
г. военные власти запретили  все еврейские газеты и журналы, издававшиеся  в
Польше и  Литве  под тем предлогом, что предатели-евреи в цитатах из Библии,
печатаемых в еврейских газетах, передают сообщения немецким войскам.
     Военная  газета "Наш  Вестник",  издававшаяся  штабом  Северо-Западного
фронта, обвинила  евреев  местечка  Кужи  близ  Шавли  в измене:  они  якобы
спрятали немцев в  погребах своих домов, и потому отступающие русские войска
подверглись обстрелу  от  спрятанных  немцев и  понесли большие  потери. Это
сообщение Штаба Северо-Западного фронта было  повторено в "Правительственном
Вестнике" (Петроград) и расклеено как сенсационное сообщение на улицах.
     Но это сообщение было  чистейшей выдумкой, так как еврейское  население
было эвакуировано из  Кужи задолго до прохода через Кужи отступающих русских
войск.
     Отступление  из  Литвы  было самой страшной  трагедией  по сравнению  с
отступлением на других участках фронта. Сотни тысяч  солдат и повозок забили
шоссейные   и  проселочные   дороги,  сгоняя   с   них   беженцев  различных
национальностей - литовцев, поляков, латышей, евреев. От погромов и  насилий
пострадало все  население Литвы, но еврейское  - пострадало больше  всех.  В
августе и сентябре 1915  г. были организованы отступающими воинскими частями
погромы  евреев  в Виленской,  Витебской  и  Минской  губерниях: здесь  были
разграблены  и разрушены многие местечки, сожжены и  разрушены сотни  домов,
убиты и искалечены старики и дети, изнасилованы женщины  и девушки. Особенно
пострадали Сморгонь, Постава, Крево, Глубокое, Докшица, Лемешкевичи. Солдаты
и казаки под  предлогом поисков  спрятанных евреями немцев врывались в дома,
грабили, ломали  вещи, насиловали женщин.  Евреи  бежали в леса.  В местечке
Плотцы группа солдат-евреев с оружием  в руках выбила  казаков из  старинной
синагоги, где те разбили ковчег, порвали свитки  Торы и изнасиловали женщин.
В  Сморгони больной  старик  Соболь был застрелен  на глазах детей  казачьим
офицером. В Минске казаки согнали в лес женщин и девушек и изнасиловали их.
     Германская пропаганда широко  использовала  эту обстановку  озверения и
одичания. Немцы  разбрасывали  в  Польше  и  Литве  прокламации  с призывом:
"Евреи, вспомните дело Бейлиса! Вспомните Кишинев и другие погромы!"
     В июне 1915 года  я сдал экзамены весенней сессии и вернулся в Конотоп.
Здесь  я  получил  свою  первую   работу  в  качестве  репетитора,  взявшись
подготовить   к   поступлению  в   гимназию  мальчугана  девяти   лет,  сына
управляющего  крупной  помещичьей экономией  под Бахмачем. Затем я несколько
дней  гостил в Дубовязовке,  где снова встретился с Зороховичами. Они были в
ужасе от событий "на еврейском  фронте". На победу России в войне они уже не
надеялись, но  верили  в  то, что  Англия  и Франция  окажут  помощь  России
вооружением и восстановят мощь и боеспособность русской армии.
     У Зороховичей мне довелось встретиться с человеком, имя  которого вошло
в  историю. На веранду дома  Зороховичей, где мы, молодежь, сидели, поднялся
полный и жизнерадостный мужчина  средних  лет  в хорошо сшитом,  но небрежно
одетом костюме. Он  весело и непринужденно болтал с  нами, хотя мы были чуть
ли не вдвое моложе его.  Когда он  ушел,  Ирен  Зорохович, лукаво  улыбаясь,
спросила меня:
     -А знаете ли вы, кто это был?
     -  Нет, - ответил  я,  -  но  судя  по разговору,  это очень интересный
человек, много видевший и переживший.
     - Еще бы, ведь это Митька Рубинштейн.
     - Как,тот?
     - Да, тот самый!
     О том, кто такой  Митька  Рубинштейн, уже достаточно много говорилось в
газетах:  банкир,  спекулянт,  друг  "святого  старца"  Григория  Распутина,
тайного  советника  царя  и  царицы.  Мои  друзья  сказали,  что  Рубинштейн
объезжает район сахарных заводов  на севере  Украины и присматривает парочку
заводов для себя.  Он предвидит обесценение рубля, а денег у него больше чем
нужно. Но  старики Зороховичи по  тем  же  причинам отказались продать  свое
имение и заводы, и Рубинштейн на другой день уехал искать счастья дальше.
     В начале  сентября я снова вернулся в Киев, чтобы отправиться в Саратов
вместе  с  университетом. Юрий  остался  в Киеве  сдать  экзамен  по  высшей
алгебре,  не сданный  весною.  В Киеве я  встретил Сашу  Амханицкого. Он был
мрачно  настроен  и  рассказывал  о  гонениях  на  евреев  во время  летнего
отступления русской армии.
     "В  такой обстановке  окончательное поражение неминуемо, - сказал он. -
Мы  не  можем  держаться  долго.  Урожай  этого  года  кое-как  собрали,  но
дороговизна растет, рубль падает,  тыл расстроен.  Железные дороги с  трудом
снабжают армию  и большие  города. Если  не будет решительных перемен,  если
царь не  создаст правительство,  которому  поверит и народ,  и  общество,  и
Государственная Дума, то перелома не  будет и дело кончится плохо. Поражение
вызовет революцию".
     Я не  верил  в такую  "крайность", но  Саша, знавший  от своих  друзей,
призванных в армию, о настроениях солдат на фронте, рисовал  жуткие  картины
распада фронта и тыла.
     В середине сентября  наш университет - профессура и студенты - уехали в
Саратов. Нам дали 2 или  3  поезда. Библиотека, лаборатории  и  оборудование
остались  в  Киеве.  Базой наших занятий стал организованный накануне  войны
(1912 г.) Саратовский университет.
     Новый учебный год в Саратове я начал хорошо. Нас, студентов, поселили в
здании Саратовской консерватории,  построив в  аудиториях  нары.  Жизнь была
шумная,  неустроенная  и неуютная.  Студенты  ходили группами  по  городу  в
поисках комнат на частных квартирах. И тут мне повезло. В  одном из домов на
Московской улице, недалеко от университета, хозяин,  добродушный, с рыжинкой
человек, предложил мне следующую сделку: он поселит меня в комнатке, которая
служила  конторой в  его  квартире, и будет кормить меня,  а  за это  я буду
репетировать его детей - сына и двух  дочек  в возрасте 10-12  лет, учащихся
приготовительного  первого  и  второго  классов  гимназии...  Я  с  радостью
согласился.  Работы  было  всего 2-3  часа в  день,  но она  почти полностью
освобождала моих  родителей от расходов на мою жизнь в Саратове. Мне удалось
выполнить совет мамы, данный год тому назад.
     Мой "хозяин" А.П. Фармаковский  оказался купцом. Он был  представителем
украинского металлургического синдиката "Кровля" в Поволжье. И сам он, и его
жена относились ко мне как к родному сыну. Я  чувствовал себя в их  радушной
семье  как дома, и мои ученики не вылезали из моей  комнаты, так как им было
со  мной  интересно. Отметки  их  быстро  улучшились,  и  мои  хозяева  были
довольны.
     Саратов был глубоким тылом.  Продукты  дорожали,  жить  становилось все
труднее. Но в обеспеченной купеческой семье я не чувствовал этих трудностей.
Германское   наступление  к  октябрю  1915  г.  было   остановлено  и  фронт
стабилизовался.  О войне  и тяжелых  потерях  говорило  обилие  лазаретов  и
раненых, солдат и офицеров в походных  шинелях на  улицах,  военное обучение
призывников, которое велось на улицах и площадях Саратова. Призывниками была
уже  не  только зеленая  молодежь, но и "старики"  30-35  лет и даже старше,
обросшие  бородами.  Это  были ратники  ополчения 1  и 2 разряда,  кормильцы
семей. Они не  всегда - особенно призывники из национальных районов Поволжья
и Урала (чуваши,  мордва,  татары,  башкиры  и т.д.)  -  могли разобраться в
командах  на  русском языке.  Я  сам видел  бородатых,  степенных  крестьян,
маршировавших на площадях Саратова под команду фельдфебеля или унтера: "сено
-  солома, сено - солома". "Сено" означало "направо", "солома" - "налево". И
действительно, к сапогу на правой ноге был прикреплен клок сена, к сапогу на
левой ноге - клок соломы. Это существенно облегчало понимание команды. Ружей
было  немного,  да  и  те  -  старинные  берданки.  Штыковому бою  учили  на
деревянных ружьях.
     Мы, приезжие студенты, бродили  компаниями, осматривая  Саратов, ездили
на пароходиках через Волгу  в село Покровское  (ныне  Энгельс)  на восточном
берегу Волги смотреть верблюдов, приходивших в караванах из Средней Азии.
     В Покровске Екатерина II полтораста лет тому назад организовала колонию
немецких  поселенцев.  Саратовские  старожилы,  в  том  числе  мой   хозяин,
рассказывали о немцах Поволжья любопытные истории, которые на фоне бесправия
и  угнетения  евреев  очень ярко  подчеркивали  привилегированное  положение
немцев в России.
     Оказалось,  что,  прожив  полтора  столетия  в  России,  немцы Поволжья
остались  чужеродными для  России  телом.  Они  жили своей  обособленной  от
русского  населения  жизнью.  Царских  чиновников  и русских  судов  они  не
признавали и к ним не обращались. Немец, подавший на другого  немца жалобу в
русский  суд, попадал в положение изгоя или прокаженного: никто из немцев  с
ним дела не имел и  даже не разговаривал. Исправник и  полиция  были куплены
взятками.  Жизнь  немецкого  села в  Поволжье  управлялась  в  неофициальном
порядке тремя  лицами:  пастором, старостой  (альтманом) и учителем. Решения
этой тройки были безусловными и обязательными.  Браки  немецкой  молодежи  с
русскими юношами  и  девушками  были редким  исключением.  Немецкая молодежь
училась в местных немецких школах  и училищах, а получать высшее образование
ездила  в  Германию.  Мужчины знали русский язык  и  говорили по-русски,  но
женская  половина немецкого  населения русского  языка не  знала и  говорила
только   по-немецки.  От  воинской   повинности  в  России  немцы  старались
откупиться   всякими   правдами   и   неправдами.   "Истинно-германские"   и
"национально-сознательные" немцы ездили отбывать  воинскую повинность ...  в
Германию. Словом, это был форпост германизма и германского культуртрегерства
в   Поволжье,  сохранивший  в   течение   150  лет   свою  национальность  и
самобытность.
     Учебный год в  Саратове  протекал менее напряженно, чем в Киеве. Лекций
было немного. Профессора и доценты,  приезжая из Киева, читали свои курсы  в
ускоренном порядке и уезжали обратно в Киев. Количество студентов на лекциях
было не велико:  часть студентов 1 и  2  курсов  "была уже  призвана в школы
прапорщиков  и  военные  училища, часть  была  занята  работой  или поисками
работы. Главный упор  в  учебе делался на подготовку  и  сдачу экзаменов, то
есть на  работу  в  библиотеке и дома, на  изучение  учебников и монографий.
Научно-исследовательская работа  на семинарах и  в кружках отошла на  второй
план. Экзамены можно было сдавать досрочно,  не дожидаясь того, когда чтение
курса будет закончено.
     Несмотря  на  войну,  культурная  жизнь  в  Саратове  шла  своим ходом.
Студенты охотно посещали драматический театр, где выделялся известный артист
Слонов. Р.Ф. Асмус, страстный  любитель  поэзии и музыки,  открывший мне  на
первом курсе очарование стихов Бальмонта, Брюсова, Андрея Белого, Александра
Блока,  таскал меня на  вечера  поэзии. В  Саратове  мне  привелось  слышать
приезжавших  туда Бальмонта, Игоря Северянина,  Федора  Сологуба.  Последний
читал стихи с изумительной простотой, беря слушателей за душу, и  его чтение
я помню и до  сих  пор.  Блок настолько захватил меня, что много  лет  я мог
продолжить наизусть с любой строчки почти каждое из трех томов стихотворений
Блока. С музыкой было хуже. К серьезной музыке я просто не был подготовлен и
понимал ее  слабо,  но  вместе с  Асмусом побывал  на  концертах  Глазунова,
Гречанинова, Лядова и Рахманинова.
     В  октябре-ноябре  1915  года я очень  успешно  сдал  экзамены  по трем
предметам,  но  в  середине  декабря неожиданно  свалился,  схватив  сразу и
дифтерит  и  скарлатину.  Мой  хозяин  свез  меня  почти  в  бессознательном
состоянии  в  больницу. Больница осталась  в моей  памяти как самое позорное
воспоминание моей  жизни: это  была детская больница, а  я,  слава Богу, был
студентом уже второго курса.
     Моя болезнь  оказалась тяжелой и опасной, я  стоял на пороге смерти,  и
врачи вызвали  телеграммой  в Саратов  мою мать,  чтобы  дать ей возможность
проститься со мной. Мама  ехала в  Саратов, думая, что ей придется  хоронить
меня, но, придя к больнице, расположенной за городом, увидела меня в окно: я
перенес  уже  кризис и  был на пути к выздоровлению. Мне  пришлось  провести
Рождество и Новый год в больнице. К своим хозяевам я вернулся лишь в феврале
1916г.
     Весна  1916  года  (мой четвертый  семестр) прошла в усиленной учебе. Я
много  читал  и  работал  и  сдал на высшую оценку  экзамены почти  по  всем
предметам второго,  третьего и даже четвертого  курсов.  До  государственных
экзаменов  мне  оставалось  всего  лишь  два курсовых экзамена,  в том числе
трудная, но очень  интересная  "История Византии"  у проф.  Ю. Кулаковского.
Декан нашего факультета проф. А.М. Лобода ахнул,  просмотрев мою зачетку: "В
истории факультета такого ещё не было!" - воскликнул он.
     Мои успехи  были отмечены факультетом: сначала меня освободили от платы
за  нравоучение,  затем  дали 100  рублей "а покупку  книг  и,  наконец,  по
возвращении университета в Киев  мне  дали стипендию в размере 300 рублей  в
год, учрежденную  одним черниговским помещиком в  память умершего  сына  для
студенто