ку и  наложившей на нее тень, падает на  послевоенные годы -
1946-1970,  когда  Хвостов добился  своей  цели, стал  диктатором  советской
исторической  науки.  Какая-либо  критика  работ  Хвостова  была  фактически
запрещена.  Ни в одном журнале, в особенности в исторических журналах, ее не
печатали.  Разрешалось  только  восхищаться  и  умиляться  научными  трудами
Хвостова,  но  критиковать  их  -  никогда! Можно сказать,  что в  советской
исторической науке В.М.Хвостов действительно занял такое же положение, какое
в 30-х годах занял сам И.В.Сталин  в управлении  советским государством и  в
диктатуре  над  партией. В исторической  науке каждое  слово  Хвостова имело
такой же вес, как слово Сталина в управлении советской страной.
     Общим результатом  господства  "хвостовщины" в  советской  исторической
науке   было  резкое  снижение  ее   общего  уровня  и  вообще  уровня  всех
гуманитарных  наук. Это  видно по уровню огромного большинства  послевоенных
кандидатских   и  докторских  диссертаций,  защищавшихся  после  войны.  Эти
диссертации  писались  не  из любви  к науке,  к научному  исследованию,  не
излагали что-либо  новое, не  вели науку вперед.  Они  писались ради карьеры
(звания профессора  или доцента),  ради  высокой  зарплаты  и разных  льгот,
связанных с ученым званием.
     На идейной и принципиальной основе "хвостовщины", как административного
карьеризма  в  науке,  после войны 1941-1945 годов  среди  советских научных
работников родились  два известны  афоризма: "Ученым можешь ты  не быть,  но
кандидатом быть обязан" и (имея в виду защиту диссертации) "час позора, зато
на всю жизнь обеспечен".
     Страх
     Общий  тон  этого десятилетия советской  истории  -  роковых,  страшных
тридцатых  годов - определял террор,  ставший  главным  методом в управлении
страной и фактором, определяющим с этого времени жизнь советских граждан.
     "Тридцатые и сороковые годы, - вспоминает Надежда Мандельштам,  - вдова
поэта  О.Э.Мандельштама,   -   эпоха  полного  торжества   идеологии,  когда
уничтожение  тех, кто отказался принять ее тезисы, а главное -  фразеологию,
считалось  нормальной  охранительной  мерой"  (Н.Мандельштам.  Воспоминания,
стр.268).
     Эти десятилетия были ознаменованы гибелью миллионов людей (кроме прямых
жертв  войны  1941-45  г.г.)  из  разных прослоек советского  общества  ради
укрепления  власти Сталина и его ближайших друзей и  соратников, бывших в ЦК
ВКП(б) опорой  его диктатуры. А для этого -  для укрепления власти Сталина -
нужно было нагнать как можно больше страха  на все население  страны, зажать
всем рты так,  чтобы никто не  смел  пикнуть,  не  смел выступить с критикой
власти Сталина и его программ.
     Механизм  устрашения  путем террора  был  показан  в  пьесе  советского
драматурга А.Афиногенова "Страх", поставленной в начале тридцатых годов. Она
была разрешена к  постановке в ленинградском  Театре Драмы им. А.С.Пушкина (
бывшей "Александринки")  в  1931  году  самим  С.М.Кировым. Через полгода ее
поставил К.С.Станиславский в Московском художественном театре, а затем пьеса
обошла театры всей страны.
     По словам главного героя пьесы профессора Бородина, директора Института
физиологических   импульсов,   "объективное   обследование  нескольких   сот
индивидуумов  различных  общественных прослоек, показало, что общим стимулом
поведения   восьмидесяти  процентов  всех  обследованных  является  страх...
восемьдесят процентов всех обследованных живут под вечным страхом окрика или
потери  социальной  опоры. Молочница  боится конфискации  коровы, крестьянин
-насильственной коллективизации, советский работник  -  непрерывных  чисток,
партийный работник боится обвинений в уклоне, научный работник - обвинения в
идеализме, работник техники -  обвинения во вредительстве. Мы живем  в эпоху
великого  страха  (  курсив  мой  -  Н.П.).   Страх  заставляет  талантливых
интеллигентов  отречься  от  матерей, подделывать социальное  происхождение,
пролезать  на высокие  посты... Да, да... На  высоком месте не  так  страшна
опасности  разоблачения...  Страх  ходит за  человеком.  Человек  становится
недоверчивым,  замкнутым,  недобросовестным,  неряшливым  и беспринципным...
Страх  порождает  прогулы,  опоздания  поездов,  прорыв  производства, общую
бедность и голод.
     Никто ничего не  делает без окрика, без занесения на черную  доску, без
угрозы  посадить или выслать. Кролик,  который  увидит удава, не в состоянии
двинуться с  места - его  мускулы  оцепенели. Он  позорно ждет,  пока кольца
удава сожмут и раздавят его. Мы все кролики. Можно  ли после этого  работать
творчески? Разумеется, нет!..
     Остальные двадцать процентов обследованных - это рабочие-выдвиженцы. Им
нечего бояться,  они  хозяева страны:  они  входят в учреждения и в  науку с
гордым  лицом,  стуча  сапогами, громко смеясь  и разговаривая... Но за  них
боится  их  мозг...  Мозг   людей  физического  труда  пугается  непосильной
нагрузки, развивается мания преследования. Они все время стремятся догнать и
перегнать. И, задыхаясь, в непрерывной гонке, мозг сходит с ума или медленно
деградирует... Уничтожьте страх, уничтожьте  все, что рождает страх,  - и вы
увидите какой богатой творческой жизнью расцветает страна!"
     Зрительный  зал  "Александринки",  битком  набитый  и  ленинградцами  и
приезжими   из  Москвы  и  других  городов   (я  был  на  одном  из   первых
представлений) во время речи  профессора Бородина  буквально  замирал...  от
страха... за автора пьесы и актеров... и за самих себя - зрителей пьесы.
     Все,  что  каждый думал молчком,  про себя, Бородин  возвещал  зрителям
громко, в открытую, со сцены "Александринки". Его речь была не в бровь, а  в
глаз и казалась  немыслимой,  невероятной  в  советской  обстановке тех лет,
когда каждый день происходило все то, о чем говорил и что осуждал Бородин.
     Публике было  достаточно  хорошо известно,  что  "Страх" был разрешен к
постановке самим С.  М.Кировым, ближайшим соратником и  любимцем  Сталина. И
все же!.. Страх запрещал зрителям аплодировать речи Бородина, обращенной  ко
всему зрительному  залу.  Как  бы  чего не  вышло!  Аплодировали  противнику
Бородина - "старой большевичке" Кларе за ее обычную в устах старого партийца
"агитаторскую"  речь  о  героизме  и  подвигах  партии  большевиков  в  годы
"проклятого  царизма". (В  1930-31 гг.  Кларе  было еще  неизвестно, что все
поколение "старых большевиков" в течение ближайших лет пойдет "под нож".)
     Во  время войны  1941-45  гг. и после  нее "Страх"  как-то постепенно и
незаметно исчез из репертуара советских театров.
     Политическая программа Сталина,  изложенная в речи профессора Бородина,
сводилась к установлению своего единодержавия: нагнать страх на всех и  вся,
зажать всем рты, чтоб никто не смел выступить с  критикой "генеральной линии
партии". Она не сразу была понята населением, что лишь увеличило число жертв
террора. Во времена царского  гнета  русский человек  мог иметь "собственные
мыслишки", любил пооткровенничать, "раскрыть свою душу" в компании друзей. В
двадцатые  годы  искусство политического  анекдота  расцвело  пышным  цветом
благодаря  усилиям  Карла   Радека  и  других  членов  партии.  Люди  любили
"поговорить", а тут  настало время "быть неоткровенным",  "врать  и скрывать
свои мысли каждый день и час:  в  классе, в  аудитории, на  службе, дома, на
кухне"  и  т.д.  Действительность тридцатых  годов  научила  врать  и  самых
правдивых. Как можно  не  врать, когда одно правдивое или неосторожное слово
могло  дать 10 лет каторги (моему брату  Юрию в  1937  году оно дало 5 лет).
Всем пришлось стать актерами и жить двойной жизнью:
     двойственность и маска  давали известную защиту. При  этом  приходилось
все  время  идти  на  мелкие  компромиссы со своей  совестью, в  особенности
семейным людям. Ведь отвечал не только муж, но и его жена и дети, и наоборот
-  за  жену и детей мог ответить муж. Дети  отвечали за отца и мать, а  те в
свою очередь отвечали за детей. Это существенно облегчало для властей задачу
подавить "инакомыслие",  то  есть критику  диктатуры Сталина и его программы
скоростной  индустриализации  и   еще   более  скоростной   коллективизации.
Разрешалась лишь "самокритика": "Критикуйте лишь самих себя, а не других", -
наставительно  говорило  начальство. Оппозиция  в партии  была  уже смята  и
прибита к земле, дело шло о многомиллионной массе  крестьянства и рабочих и,
прежде всего, об интеллигенции.
     В  этом  тяжелом  оцепенении   "великого  страха"  жило  все  население
Советского Союза в течение более  двух  десятков лет.  Никто не был уверен в
завтрашнем дне, никто  не знал, будет  ли он  завтра ходить на  свободе, или
же?.. Для каждого из нас страх, порожденный режимом террора, стал бытом. Все
тщательно вчитывались  в издаваемые в те годы законы, так как они определяли
жизнь  не только  каждого  из  работников, но и жизнь наших  семей,  близких
родственников,  друзей  и знакомых.  Эти законы  определяли облик и характер
жизни нашего поколения. Их нужно было хорошо  помнить, чтобы  не подвергнуть
себя неизбежному уничтожению.
     "Великий  страх"  наступил  не  сразу.   Он  подкрадывался  медленно  и
постепенно  и  хватал  нас  исподтишка.  В  какой-то  момент  интеллигенция,
оставшаяся в СССР для  того, чтобы работать и  "строить социализм" в России,
внезапно почувствовала  себя  чем-то вроде покоренного народа,  завоеванного
нашествием победителей, "варваров" по концепции О.Э.Мандельштама. Но  бежать
куда-либо было уже невозможно: границы страны уже были на запоре.
     Как  свидетель  событий  истории тридцатых годов,  я могу  выделить два
этапа в развитии "великого страха". Первый - это этап 1930-1934 гг. (от  XVI
съезда ВКП(б) до убийства С.М.Кирова 1 декабря 1934  года), когда устрашение
(терроризация) было направлено главным  образом против  крестьян,  упорно не
желавших идти  в колхозы.  Имущество их  (строения, скот, инвентарь,  запасы
хлеба  от  небольшого  хозяйства  единоличника)  конфисковались.  Непокорных
крестьян с их семьями вывозили в приарктические районы европейского Севера и
Сибири,  на  Дальний  Восток, в пустыни  и степи  Казахстана.  Часть их была
направлена в концлагеря и работала на новостройках промышленных предприятий,
на  разработке  копей,  на  строительстве  шоссейных  и  железных   дорог  и
т.д.Урожай 1930  года  не  был  собран,  засуха  1931  года  вызвала  голод,
крестьянство бросилось в города в  поисках хлеба, заработка и т.д. В городах
были  введены  карточки  на  хлеб,  на мыло,  жиры,  сахар. Хотя  голодавших
крестьян  в Москву  и Ленинград старались  не  допускать, но  я сам  видел в
1931-32 г. на улицах Ленинграда прорвавшихся туда оборванных, изголодавшихся
крестьян  в  крестьянских  "свитках",  с  землистыми  лицами,  истощенных  и
умирающих  от голода детей, просивших подаяние. Это было как  бы повторением
великого голода 1921  года в Поволжье. На  этот  раз  особенно пострадала от
насильственной коллективизации  и голода Украина.  Сколько миллионов человек
там  погибло,  знают  лишь  власти! Пострадали  и  родственники  моего отца,
крестьяне, о судьбе которых я узнал в 1932-33 гг,
     Но  голод и  массовые ссылки  заставили крестьянство к концу  1935 года
подчиниться  насильственной  коллективизации.  Его  открытое   сопротивление
коллективизации было сломлено. Оно "приняло" колхозы и вошло в них, усвоив в
колхозных работах методы итальянской забастовки и  обрабатывая с  честным, а
не  показным  усердием  лишь  разрешенные  членам   колхозов  индивидуальные
земельные участки (огороды). С этих огородов они кормились и жили.
     Другой категорией  населения, пострадавшей в период 1930-1934 гг.  была
старая  инженерно-техническая интеллигенция.  Она позволяла себе  критику  и
возражения против "скоростных  методов" коллективизации и  индустриализации.
Она, например, считала планы первой пятилетки завышенными, невыполнимыми. Ее
робкие   возражения  против  темпов  и  уровней  пятилетки  были   объявлены
"вредительством".  Ее  сделали  "козлом  отпущения" за ошибки властей.  Мало
того,  нужно  было  скомпрометировать ее  знания  и  опыт  для  того,  чтобы
облегчить создание  собственной  "пролетарской"  технической  и гуманитарной
интеллигенции,  набранной "от станка и от сохи" и верной  "генеральной линии
партии".
     Так  были  организованы  с  началом  первой пятилетки  первые  судебные
процессы против вредителей - Шахтинский (в 1928 г. в Донбассе), "Промпартии"
(якобы  созданной профессором Рамзиным  для захвата  власти) ,  Громановский
("вредительство"  в  Госплане),   "Кондратьевщина"  (защита   в   Наркомземе
кулачества) и др.  Какова была  подлинная  вина  судимых  на этих процессах,
общество могло судить лишь по официальным обвинительным  актам, печатавшимся
в газетах. Но вот признание Е.В.Тарле, арестованного в 1930 году по процессу
"Промпартии".   "Промпартия"   во   главе   с  профессором  Рамзиным   якобы
организовала правительство "технократов", которое должно было стать у власти
после  падения  советской  власти.  Главой  правительства  должен был  стать
Рамзин,  академику  Е.В.Тарле  будто  бы  предназначался  портфель  министра
иностранных дел. Тарле был арестован и после обязательной отсидки в  тюрьме,
пока шло следствие,  был судим  и отправлен в ссылку в Алма-Ату, где он стал
профессором  истории нового времени  в только  что  организованном Казахском
Университете. В 1936 году Тарле был возвращен в Ленинград.
     Работникам кафедры новой истории Ленинградского Университета, где в это
время начал работать и  я, Тарле рассказал, как  его  допрашивал следователь
ГПУ в 1930 году.
     Следователь  обвинил  Евгения  Викторовича  в  том,  что он  согласился
принять  портфель  министра  иностранных  дел  в  будущем кабинете  Рамзина.
"Помилуйте,  -  возразил  Тарле, - я  в первый раз  в  жизни об этом  слышу,
Рамзина  я  не  знаю,  с ним  не  знаком,  и  никто  мне  портфеля  министра
иностранных дел не предлагал. Впервые слышу об этом предложении от вас". "Ах
так, - не смущаясь,  возразил следователь, - значит  Рамзин и его промпартия
были настолько убеждены  в вашем согласии  быть у них министром, что даже не
спрашивал вас".
     Второй этап террора  продолжался в период 1935- 1941  гг. - от убийства
С.М.Кирова  до  Второй  мировой войны  и нападения гитлеровской Германии  на
СССР, когда  механизм  террора  был  пущен  "на  полный ход"  и  истребление
"непокорных" и "инакомыслящих" проводилось в массовых масштабах.
     Именно к этому этапу  можно  применить  к  интеллигенции  слова Глумова
(Салтыков-Щедрин  "Современная  идиллия")  о "безвременьи" 70 годов  XIX в.:
"Надо погодить".
     Это значило - надо закупориться  на  своих нескольких квадратных метрах
жилплощади и ждать перемен. А пока обстоятельства не переменятся, советскому
обывателю, находящемуся под таким надзором "соглядатаев", который не  снился
Александрам  и Николаям в России XIX века,  оставалось только играть в карты
или  "забивать  козла"  в  домино,  пить  водку,  "терять  образованность" и
"обрастать шерстью", "добру и злу внимая равнодушно".
     Так советские граждане постепенно превращались в безликое стало в "Мы",
которое предсказал еще в 1920 г. Е.И.Замятин в своем романе.
     Программа  Сталина сводилась, как известно,  к построению социализма  в
одной  стране  -  в  Советской  России.  Она  нашла  выражение в  скоростной
индустриализации  страны, в  скоростной  коллективизации  крестьянства  и  в
создании  новой   пролетарской  рабочекрестьянской   интеллигенции,   верной
"сталинскому пути".
     Не  буду  повторять  уже  давно  известные рассказы  о  том,  что такое
"индустриализация" и "коллективизация" и как их проводили в Советском Союзе.
     Ведь  я принимал участие,  так  сказать,  в  "третьей  части  программы
Сталина" -  в  создании новой  интеллигенции  -  сначала  как  преподаватель
(1930-1931), а затем  как  профессор, читавший в течение 40 лет (1930- 1971)
различные курсы  по экономической  географии,  истории народного  хозяйства,
экономике   и   новой   истории   Запада  (1840-1918)   в  ленинградских   и
провинциальных вузах. За  эти годы я  подготовил немало  студентов,  ставших
кандидатами и докторами наук.
     Я был  знаком  с  большинством  самых крупных историков  и  экономистов
Советского Союза, в частности  Ленинграда и Москвы, и достаточно хорошо знал
быт, настроения  и  нравы  преподавательского состава  вузов.  Точно также в
процессе  издания  моих  книг в  30-60 гг., я  основательно  познакомился  с
нравами советской редакторско-издательской кухни.
     С  переходом в  1930 году  на преподавательскую работу в  вузы я бросил
журналистику и  ушел  из  реформированного  и  "очищенного" Союза  советских
писателей. Я просто не  пошел на перерегистрацию - "чистку". Меня,  конечно,
"вычистили"  бы,  как  мало  проявившего  себя  писателя.  Но  я  не  жалел,
во-первых, потому что не  был настоящим  писателем, способным написать такое
произведение, которое оставило  бы свой  след в  литературной и общественной
жизни  страны, а  во-вторых,  реформированный и "очищенный"  Союз  советских
писателей с 30-х годов стал карикатурой на Союз писателей 20-х годов. Вместо
вольной  критики,  веселых  разговоров  и   шуток   при   обсуждении   новых
произведений  Союз  писателей   стал  литературной  казармой,  где  писатели
старались  молчать или  поменьше говорить, чтобы не сказать что-либо лишнее,
не  соответствующее   "генеральной  линии",  которая  все  время,  и  притом
внезапно,  менялась в зависимости  от  международной ситуации, экономических
неудач и прорывов.
     Друзья,  сохранившие после  "чистки"  членский билет  Союза  писателей,
рассказывали,  что  на  собраниях  Союза  писателей царила тоскливая тишина.
Никто  не хотел выступать. Тогда новое  правление  установило новые порядки:
каждый член Союза должен был сделать "творческий отчет" о своей работе в той
секции,  куда  он  был  причислен, а  особая комиссия  из двухтрех  человек,
назначаемая каждый раз правлением Союза, выступала с содокладом о творческой
работе отчитывающегося  писателя. После этого  могли высказать  свое  мнение
отдельные  члены Союза.  Но обычно  мало кто хотел выступить, и резюмирующую
оценку давал  кто-либо из членов правления Союза. От одобрительного "резюме"
зависело все - рекомендация новых произведений для напечатания в журналах  и
в  издательствах, выдача ссуд  из  литературного  фонда, творческие  авансы,
творческие  отпуска,  места  в  санаториях  и домах  отдыха  для  писателей,
творческие  командировки,  предоставление  квартир  и  пр.  Правление  Союза
писателей  пыталось  установить  "творческую  дисциплину"  и  обязательность
посещения заседаний своей секции и общих собраний Союза.  Появились и своего
рода литературные чины -  "генералы", "полковники" и "младший  комсостав" от
литературы.
     Но  и тут бывали неожиданные  переплеты,  повороты и  зигзаги, так  как
верховным критиком и ценителем литературы был Сталин. Когда бывшие рапповцы,
включенные  в  состав  реформированного  Союза,  выступили  с  нападками  на
А.Н.Толстого  за первый том "Петра I", А.Н.Толстой  не смущаясь ответил, что
"Петр I" встретил хорошую оценку в авторитетных кругах и, вытянув из кармана
письмо  с  одобрительным  отзывом  о своей  книге, прочел  его собранию.  На
удивленный   вопрос  какого-то  рапповца,   кто  же   смел   написать  такой
одобрительный отзыв, А.Н.Толстой любезно  ответил:  "Товарищ Сталин".  После
этого  немедленно произошел поворот на 180 градусов, и  критика и  обличения
А.Н.Толстого  сменились  восторженным  одобрением  и  приветствиями  по  его
адресу.
     Крах   социалистической   государственности,  наступивший   в   роковые
тридцатые  годы,  угрожал  самому существованию  советского государства.  Он
оказал  огромное влияние на  дальн