Трупы  хоронили в  общей яме.  Газеты  ежедневно печатали материалы о
расстрелах   и  допросах  в  чрезвычайке.  Большое  впечатление  на  киевлян
оказывали траурные объявления в газетах о панихидах "по убиенным".
     Конечно, дело не обошлось  без грабежей,  и  притом не  только  евреев.
Солдаты  Добровольческой  армии  бродили ночью  по улицам,  стучась в  дома,
производили обыски, грабили жителей. 42-й якутский полк специализировался на
домах  по Тарасовской  улице (я  жил на  этой улице в  гимназические  годы).
Другие полки грабили в более отдаленных районах  Киева, грабили православных
русских и украинцев. Грабежи проходили совершенно безнаказанно.
     Широко  развернулась   деятельность  Добровольческой  контрразведки  по
очистке  Киева  "от  преступных элементов: коммунистов,  комиссаров и прочей
мерзости".   Всем  домовым  комитетам   и  квартирохозяевам  было  приказано
немедленно  сообщить о своих  квартирантах,  въехавших  в течение последнего
месяца в квартиру или дом.
     Началась эпидемия доносов. Сотни ни в чем не повинных людей, казавшихся
"подозрительными",  ежедневно сгонялись  под  конвоем на проверку  в  тюрьмы
контрразведки.  Допрос  их производился  "с пристрастием": грубое обращение,
издевательства, побои, пытки, насилия над арестованными женщинами и т.д. При
огромном  количестве  арестованных  с  допросами  не   канителились.  Многие
"подозрительные"  не  дожили  до  следующего  дня.  Разгрузка   тюрем  также
производилась  без  особой  волокиты. В  этом  деле воинские части  помогали
контрразведке.  В штабе генерала  Глазенина  ликвидировали  "подозрительных"
прежде всего по одному существенному признаку: "жид". "Виновного" немедленно
пускали  "в расход". Таким путем за полтора месяца оккупации в Киеве было по
официальным   подсчетам  Добрармии  истреблено  2000   "коммунистов"  и   им
"сочувствующих". Киевляне  сводили  счеты  со своими  врагами - и евреями, и
христианами.
     Но  в отношении финансовой помощи Добрармии дело  шло туго, несмотря на
вечера "патриотического экстаза" в городском театре, приветственные адреса и
тосты  на  банкетах.  Интеллигенции нечего  было дать. Дельцы  - финансисты,
промышленники, купцы, богатые инженеры, сахарозаводчики, лесопромышленники и
пр., были  крайне сдержаны:  "вложить капитал" в Добрармию они остерегались.
Требование  300  миллионов рублей в помощь  Добрармии  повисло в воздухе.  У
Добровольческой армии денег  не  было, своей валюты в Киеве они не  создали.
Добровольческим  властям   пришлось   допустить  хождение  среди   населения
украинских дензнаков и советских денег.
     Отношение киевлян к вопросу о денежной помощи Добрармии показывает, что
Киев, уже  умудренный быстрой сменой и  недолговечностью очередных  властей,
встретил Добровольческую армию с известной "оговоркой в уме".  Конечно, были
цветы и речи, банкеты  и приветствия, трехцветные флаги на окнах и балконах.
Но после первых ликований и восторгов у каждого в глубине души возникла одна
и та же мысль:
     "Надолго ли?" В прочность Добровольческой власти верили очень немногие.
Исполнение  царского  гимна  "Боже,  царя храни"  в  публичных  местах  было
запрещено, так  как оно вызывало протесты населения, принявшего  февральскую
революцию в 1917 г.
     Многое -о Добровольческой армии рассказал мне мой гимназический товарищ
Боря Бенар, бывший секретарем-адъютантом у В.В. Шульгина.
     Как уже было  сказано раньше, я  жил со своими конотопскими друзьями  и
земляками   в  доме  типографии  Кульженко,  где  до   революции   печатался
"Киевлянин" Шульгина. Мы опасались "всяких возможностей"  и "неприятностей".
Но директор типографии, умный и  ловкий рабочий-украинец, чувствовавший себя
хорошо при всех режимах, заверил вернувшегося с добровольцами В.В. Шульгина,
что мы - мирные студенты. Старушка-француженка, когда-то бывшая гувернанткой
у  детей  Шульгина и  у  него самого,  подтвердила, что  мы  добропорядочная
молодежь, ничем не запятнавшая себя при советской власти  и Украинской Раде,
а Боря Бенар, знавший меня более десяти лет, дал Шульгину  хороший отзыв обо
мне.  Шульгин  прекрасно  знал, что мы  не  сторонники монархии,  что  мы  -
украинцы по  происхождению,  но  не  "петлюровцы".  Он  поручил Боре  Бенару
сказать нам, что мы можем жить "в его квартире"  спокойно, что никто  нас не
тронет. И хотя все мы были молодежью призывного возраста, но Добровольческая
армия, как говорил со слов Шульгина Боря Бенар, - это армия,  в которую идут
добровольно, "по идее", "по убеждению", а не по насильственной  мобилизации.
И действительно, в период пребывания добровольцев в Киеве, никто не донес на
нас в контрразведку и не мобилизовал нас в Добровольческую армию.
     Кто мог  подумать, что  в  конторе  редакции возрожденного "Киевлянина"
В.В. Шульгин  фактически укроет от мобилизации  и  любопытства контрразведки
5-6  "подозрительных"  в  отношении революционности  людей,  как  минимум  -
противников монархии? Говорить с нами  Шульгин не хотел, и  когда кто-нибудь
из  нас встречался с ним на лестнице или во дворе  (сам Шульгин и  его семья
жили в маленьком белом домике на углу  Караваевской и Кузнечной улиц), он не
замечал нас. Но в один из сентябрьских дней я наткнулся на Шульгина, который
шел  из  своего  домика  в  редакцию. Его сопровождал внушительный и плотный
гражданин лет пятидесяти. Он советовал Шульгину, когда Москва будет  взята и
в России воцарится "порядок", подумать о том,  что русским людям нужно будет
заняться  "грюндерством" (созданием предприятий истинно-русского капитала) в
торговле, промышленности, в банковском деле и вытеснить оттуда инородческий,
в частности еврейский,  капитал. Шульгин молчал. Его  собеседником  был, как
мне удалось узнать позже, депутат Государственной Думы от Киева АЛ. Совенко,
в 1919 г. начальник "Освага" Добровольческой армии.
     Я  часто  встречался  в эти дни с Борей  Бенаром, и он по старой дружбе
рассказывал мне многое, о чем не говорилось в газетах и что позволяло понять
тайные пружины Добровольческой армии. Так, он сказал, что Шульгин не верит в
успех похода Добровольческой  армии на Москву: силы слишком неравны, и народ
не  поддержит Добрармию, так как боится восстановления монархии  и  возврата
земель помещикам; что в Добровольческой  армии,  несмотря на все воззвания и
прокламации  о свободе мнений и  федеративном устройстве России,  тон задает
прослойка  кадровых офицеров-монархистов. Они  считают и самого  Шульгина  и
А.И. Гучкова  изменниками и  преступниками перед царем за  то, что  добились
отречения Николая II. С ними, а  также с  М.В.Родзянко и ПЯ.Милюковым  нужно
покончить  возможно скорее,  "но сейчас  сделать  этого нельзя,  так как без
Родзянко и Милюкова англичане не дадут денег и снаряжения".
     Я задал Боре вопрос: "А что же ты будешь делать, если поход Деникина на
Москву кончится неудачей?"
     Боря Бенар ответил: "Я эвакуируюсь с Василием Витальевичем за границу и
там окончу университет или какой-нибудь высший технический институт".
     Я рассказал Боре о себе и  Юре, о наших родителях. Узнав,  что я хорошо
учился и могу быть оставлен  при  университете для подготовки  к профессуре,
Боря воскликнул: "Поезжай с нами! Я попрошу Василия Витальевича взять тебя в
свой  штаб, и если  поход  Добровольческой армии  кончится  неудачей, то  ты
кончишь  университет где-нибудь за границей  - в Чехословакии, Югославии, а,
может быть, даже во Франции, словом, там, где мы устроимся. Иностранный язык
ты выучишь и займешься научной работой".
     Я поблагодарил и отказался под вежливым предлогом: "Я не хочу и не могу
покинуть моих  родителей на старости  лет.  Разве  я  могу  оставить  их без
помощи, когда мать почти ничего  не  видит?" В душе я считал Добровольческую
армию  Вандеей,  обреченной  на  гибель,  но  не  хотел  сказать  это  моему
гимназическому другу открыто.
     Боря  предложил:  "Поезжай в  Конотоп и  посоветуйся  с родителями.  Не
отклоняй моего предложения".
     Я ответил, что в любом случае должен уехать с Юрой в Конотоп. Мне лучше
на время  скрыться из Киева, так  как я  был  корректором в  отделе приказов
Народного  комиссариата  военных  дел  в  Советской  Украине  и  легко  могу
нарваться на донос или уличный самосуд.
     Через  несколько дней  мы  с Юрием уехали  в Конотоп. До Броваров -  25
километров от Киева на восток - мы дошли пешком через Цепной мост и Дарницу.
В Броварах мы с трудом достали место  на полу товарного  вагона.  Поезд  шел
малой скоростью. На другой день утром двери вагона открылись, и чей-то голос
прокричал:  "Станция Бахмач! (25 километров на запад от Конотопа). - А затем
тот же голос продолжал: - Эге, да тут жиды! Ребята, ходи сюда!  Мы сейчас их
научим, как ездить по железной дороге!"
     Полдюжины солдат Добровольческой армии, ухватив нас  за шивороты  и под
руки,  выпихнули меня  и  Юру из вагона  и,  подталкивая, попели  к станции.
Напрасно Юрий  показывал документ о  том, что он в 19161917 г. дослужился до
чина штабс-капитана в царской  армии. Старший  ответил:  "Вот сейчас в штабе
разберемся, какой  ты офицер! Разве в царской армии  были  жиды-офицеры?" Мы
покорились  своей  участи  и  готовились к  избиению,  если не к чему-нибудь
худшему. Но выскочивший из караулки на станции Бахмач офицер,  вглядевшись в
нас, радостно закричал: "Коля! Юра! Вы живы! Как хорошо!" "Господин поручик!
-  рапортовал старший  унтер. - Вот, нашли жидов, которые  в поезде ездиют!"
"Это не жиды! - крикнул им поручик. - Это мои друзья. Они  живут в Конотопе.
Их родители  и сейчас  там. Это  украинцы, студенты, православные. Сейчас же
отпустите  их!"  Ошеломленная  стража  опустила  руки,  а  поручик  бросился
обнимать нас: "Как Димка будет рад увидеть вас!"
     Это был друг наших  гимназических  лет, Вова 3. Сколько лет мы играли с
ним и его братом Димкой-рыжим  в футбол в выемке у железной  дороги, сколько
лет мы катались  на гигантских шагах  в саду дома 3. в  Конотопе. Совершенно
случайная  встреча  с  Вовой  спасла  нас  от  избиения или более  серьезных
истязаний.
     Вова 3. проводил нас из Бахмача в Конотоп, а в Конотопе  до  дома наших
родителей,  так как боялся, что  мы можем наткнуться на какой-нибудь  другой
патруль. Он хотел .спасти нас от "возможных неприятностей".
     Мы сообщили отцу и матери о предложении  Бори Бенара уехать с Шульгиным
за границу. Мать грустно взглянула на нас: "Как  хорошо, Коля, что  ты сразу
отказался! Как я останусь  одна,  старуха, почти  слепая, без вас?  Сереже и
Шуре (самые младшие братья) нужно  помочь окончить  гимназию.  Володя и Вася
должны окончить свои институты. А главное, вы же видите сами, что вас  ждет.
Ты же, Коля, правильно считаешь, что это Вандея, обреченная Вандея! Что было
бы с вами, если бы вы не встретились случайно с Вовой 3.? Ведь он спас вас!"
     Мы пробыли  несколько дней в  Конотопе  и вернулись в двадцатых  числах
сентября в  Киев,  нагруженные  мешком  картошки,  крупой и салом.  Вова  3.
посадил нас в товарный вагон, дав нам в качестве провожатого одного из своих
солдат,  которому он дал  отпуск  в  Киев.  Я сказал  Боре  Бенару,  что мои
родители  просят не покидать  их,  так  как  на старости  лет им  нужна наша
помощь.
     В Киеве мы застали большой тарарам: первопрестольная столица готовилась
к торжественной встрече Деникина. Газеты были полны сообщений  о предстоящем
приезде,   о   параде   на  Софийской  площади   перед   памятником  Богдана
Хмельницкого.  На  памятнике  уже  восстанавливалась  соскобленная  Петлюрой
надпись  о "единой,  неделимой".  Газеты сообщали день и час прибытия в Киев
белого генерала. Он  уже  в дороге  и  будет  в Киеве 2 октября.  Церемониал
встречи был также опубликован. Всем домохозяевам было предписано убрать дома
русскими трехцветными флагами.
     Десять  лет спустя,  в  1929 году,  когда  я уже жил  в  Ленинграде,  я
случайно  встретился  с  членом   редакционной  коллегии  эсеровской  газеты
"Борьба",  которая издавалась в  Киеве (о встрече с  ним я уже  упоминал). В
числе прочего  он рассказал мне,  что  боевая  организация  эсеров  в Москве
решила  убить  Деникина как  главного  виновника  всех погромов, грабежей  и
убийств, совершенных Добровольческой армией на занятой ею территории.  Эсеры
хотели устроить Деникину то,  что  они сделали  год тому  назад с германским
фельдмаршалом  Эйхгорном в  Киеве и  германским  послом  графом  Мирбахом  в
Москве. К  покушению на  Деникина  готовились  в глубокой  тайне.  В составе
боевой группы, которая готовила покушение на  Деникина,  должна была принять
участие  часть  тех лиц, которые  совершили  убийство  Эйхгорна  и  Мирбаха.
Советское правительство якобы знало о подготовке покушения против Деникина и
дало  боевой группе фальшивые  паспорта. Покушение на Деникина было намечено
совершить во время парада на Софийской площади.
     Но  ни приезд Деникина в Киев, ни покушение на  него  не состоялись.  В
пятницу  вечером  30 сентября (встреча Деникина и парад были намечены  на  2
октября)  над Киевом неожиданно  разорвался артиллерийский снаряд.  Пушечные
выстрелы ухали всю  ночь. Оказалось, что части Красной армии, отрезанные при
отступлении  из  Киева,  скопились  у Коростеня. Отсюда они продвинулись  на
Ирпень  и, перебив  у Пуще-Водицы и  Святошина напившееся допьяна сторожевое
охранение  добровольцев,  подошли  к  Киеву. Утром  1  октября  Богунский  и
Таращанский полки вошли в  Киев. Киев был  захвачен врасплох, и отстоять его
до прибытия спешно вызванных резервов  командование Добровольческой армии не
надеялось. Началась эвакуация из Киева.  Прежде всего из Киева были поспешно
эвакуированы  высшие  военные  чиновники   Добровольческой  армии,  редакция
"Киевлянина"  с Шульгиным,  высшее духовенство. За  ними  тронулись  офицеры
военных учреждений и штабов, погрузившие свои вещи и багаж (горы чемоданов и
ящиков) на машины и подводы.
     Контрразведка  торопилась  расстрелять  перед  уходом  возможно  больше
заключенных в  Лукьяновской  тюрьме, но арестованные взломали  замки камер и
ворота и вырвались из тюрьмы. С ними бежало и несколько сот уголовников.
     К  12  часам дня снаряды  Красной  армии стали  ложиться  на  Еврейском
базаре.  Улицы обезлюдели  и  замерли, магазины  и кафе закрылись.  Подъезды
домов на запоре. В городе звучала лишь канонада и разрывы снарядов. Внезапно
по  Бибиковскому бульвару  и  Караваевской улице  к Крещатику хлынула  толпа
беженцев,  жителей  Киева,  уходивших  с  Добровольческой  армией.  Они  шли
нестройной  толпой  с портфелями, чемоданами, картонками -  словом, со всем,
что можно было унести в руках.
     В  третьем-четвертом часу  дня  на  углу  Бибиковского  бульвара  и  на
Караваевской улице показались  первые  красноармейцы.  Бои  развернулись  на
Крещатике. Добровольцы,  удержав в своих руках Печерск и  мосты через Днепр,
подтянули  резервы  и  перешли  в  контрнаступление.  К  вечеру  им  удалось
оттеснить  красноармейцев обратно к Еврейскому базару, где начались  упорные
схватки.
     В  городе  стояла полная  темнота,  прерываемая  лишь блеском разрывов.
Электричество  и водопровод  не действовали. Сотни  домохозяек  высыпали  на
улицы с ведрами и кувшинами к городским колодцам, где образовались длиннющие
очереди. Хозяйки стояли твердо, не обращая внимания на рвущиеся снаряды. Они
следили не за снарядами,  а  за соблюдением  очереди у колодца, чтобы  никто
беззаконно не прорвался вперед.
     Днем население грабило склады на речной пристани и на товарной станции.
Ночью  начались  грабежи квартир. Налетчики - вооруженные банды - взламывали
ворота  домов  и грабили квартиры.  На улице  - темень,  фонари не  горят, в
квартирах  -  ни  зги.  Люди с винтовками  и револьверами обходят  квартиры,
собирая обильную  дань.  Единственное средство сохранить жизнь -  безропотно
отдать  все,  что  потребуют. Кто  были  грабителями,  точно  установить  не
удалось,  но   по  массовому  характеру   налетов  можно  было  судить,  что
ограблением  занимались и уголовники,  бежавшие из Лукьяновской, и солдаты и
командиры Добровольческой и Красной армий. Киевляне уже ко всему привыкли.
     Утром 2 октября на Бессарабском базаре даже появились  продукты:  хлеб,
от 20 до 40 рублей за фунт, овощи и фрукты. "Донские" и "советские" дензнаки
не принимались. Хождение имели только "керенки" и "царские деньги".
     Мы  наблюдали   за   событиями  из   окон  квартиры  В.В.  Шульгина  на
Караваевской улице. Картошка  и крупа, привезенные нами из Конотопа,  спасли
всю   нашу  компанию  от   голода.  Большинство   киевлян  успело  запастись
продуктами, но далеко  не все. Неудачники бегали по городу в поисках пищи. В
очередях за водой стояли все.  Огня ночью в  квартирах не зажигали, чтобы не
привлечь внимание  грабителей к  своему дому  и квартире.  Мужчины и старики
дежурили во дворах у  запертых  или  заколоченных ворот со своими  тазами  и
сковородками.
     Сражение в  Киеве  и за  Киев продолжалось три  дня.  Утром  4  октября
снаряды "красных"  еще  ложились  в  центре города,  но  бежавшие в  Дарницу
учреждения и обозы  Добровольческой  армии  стали  постепенно возвращаться в
Киев.  За ними  потянулись и  гражданские жители. В  Дарнице среди  беженцев
распространились провокационные слухи,  что все  русские,  живущие на  левой
стороне Крещатика, "перерезаны жидами",  что  "жиды режут русских женщин". У
беженцев в Дарнице  эти слухи не  вызывали никаких сомнений и, вернувшись  в
Киев, они  были удивлены, что жители левой стороны Крещатика  живы и целы  и
трупов зарезанных женщин нигде не видно. Но после возвращения добровольцев в
Киев начался  еврейский погром.  Гражданское  население Киева, даже подонки,
почти  не принимали  в  нем  участия.  Это  был  типичный  "военный" погром.
Киевские  евреи  были отданы  на  разграбление  войскам,  "спасшим  Киев  от
красных".
     Погром начался с разгрома еврейских магазинов на Крещатике, с грабежа и
избиения евреев  на  базарах  и в еврейских кварталах. Но  к  вечеру 5  окт.
военный характер погрома определился окончательно. Это было систематическое,
планомерное  и  жестокое ограбление  и  избиение  еврейского  населения. Его
совершали  солдаты под руководством  офицеров. Киев был разделен  на районы,
кварталы,  улицы. Каждый вечер в  определенные  районы и  улицы отправлялись
грузовые  машины   под  командой  офицеров   -  на  каждом  грузовике  20-30
вооруженных  солдат и офицеров. Иные из  них были в  темных (синих) очках, у
других головы  были  закутаны  в  башлыки,  в  руках  винтовки,  револьверы,
шомпола, - у намеченных в списке домов люди слезали с грузовика и звонили, а
затем стучали  в забитые ворота. Не  дождавшись  ответа, налетчики разбивали
деревянные щиты на воротах и вваливались во двор. Обыски  начинали с  нижних
этажей. Здесь разбивали прикладами входные двери квартир, грабили, разбивали
мебель,  насиловали  женщин,  избивали и  убивали  евреев. Многих уводили  с
собой, и они почти никогда  не возвращались. Грабили  все: сначала требовали
деньги,  затем  часы,  кольца  и прочие  драгоценности, затем  меха, пальто,
костюмы и обувь (мужские и  женские),  белье.  Снимали  башмачки и рубашечки
даже с маленьких детей.
     Так шествие грабителей поднималось с нижних этажей на верхние. У дверей
русских  квартир,  требуя  открыть  двери,  предупреждали: "Господа,  мы  не
бандиты, мы русские офицеры, откройте, пожалуйста". Если в русских квартирах
находили  спрятанных  евреев, били и  грабили  и русских и евреев. При  этом
налетчики проявляли изысканную вежливость, просили извинить за беспокойство.
В некоторых квартирах визитеры переговаривались друг с другом по-французски,
с  прекрасным произношением. Очевидно, работали "господа гвардия" и "господа
кавалерия".
     В  домах  -  звон разбитых  стекол, крики и  стоны.  Никакой  защиты от
грабителей  и насильников  не  было. Стоявшие на  страже у  двер