им  домом Короткевича у  самого болота и домом бабушки стоял
старенький  деревянный  флигель,  который  Короткевичи сдавали  внаём  семье
Фейгиных. Это была небогатая еврейская семья, соблюдавшая Закон. Глава семьи
был страховым агентом. Он часто заходил к нам, и мы тоже бывали гостями в их
доме.  Две дочки  Фейгиных,  Вера  и  Роза,  были  нашими  сверстницами.  Мы
проводили целые  дни  с  ними  во дворе и  на улице,  играя  в  мяч,  серсо,
палочку-выручалочку  и прочие детские игры.  Зимой  катались  на  салазках и
играли в снежки.  В семье Фейгиных, людей простых и добродушных, мы с братом
впервые узнали вкус мацы и пристрастились к ней.
     Другое  воспоминание  раннего детства - еврейская  свадьба. В  соседнем
квартале, ближе  к собору,  была аптека. Владелец ее, старик Бройдо, выдавал
свою дочь  замуж  и  пригласил на свадьбу  бабушку. Бабушка  взяла нас, и  я
впервые увидел  старинный  еврейский свадебный  обряд - невесту и жениха под
хулой.  Невеста  и жених  были  влюблены  друг  в  друга.  Они  смущались  и
конфузились  от  наплыва  гостей,  но  свадьба  протекла  весело,  красиво и
трогательно.  У меня  на всю  жизнь  осталось  теплое  воспоминание  о  ней.
Православную свадьбу я увидел значительно позже.
     Накануне  русско-японской  войны  Конотоп  был  типичным  захолустьем с
огромными  непросыхающими  лужами,  где  "тонули  кони"  и  было очень  мало
мостовых.  Две  церкви,  внушительная  белокаменная тюрьма,  казначейство  и
присутственные места, городская управа, земская управа, полиция - вот  и все
достопримечательные здания города. Украшением города были городская больница
и  городская библиотека с богатым фондом книг.  Сам старый город состоял  из
двух коротких улиц с лавками и обширной базарной площадью, где  стояли  возы
крестьян,  привозивших овощи, крупу, муку и прочие  незамысловатые  продукты
своего хозяйства. В городе было всего три-четыре мануфактурных и столько  же
галантерейных лавок,  две-три гастрономических и столько же бакалейных лавок
и  пивоваренный завод. Окрестные помещики имели в городе  свои дома. Большое
шоссе соединяло город с вокзалом железной дороги Киев-Конотоп-Курск-Воронеж.
     Просветительных учреждений в городе было немного: коммерческое училище,
где   было  открыто  только   четыре  младших  класса,  женская  прогимназия
(неполная),   два    ремесленных    училища   и    несколько    земских    и
церковно-приходских школ.
     Население  города,  насчитывающее  в  начале столетия  около  15  тысяч
человек,  в  основном  состояло  из украинского мещанства,  небольшого числа
русских чиновников и 40 рабочих железнодорожных мастерских.
     В  Конотопе  была  большая еврейская  община  - около  двух-трех  тысяч
человек, которая жила особняком. Основной массой их были владельцы небольших
магазинов, приказчики,  врачи, ремесленники-одиночки, рабочие  и беднота, не
знавшая  в  иной  день,  чем  и  как  накормить  свою  семью.  Община  имела
религиозную школу - хедер, где еврейских  ребят обучали  Закону, и синагогу,
где собирались  на  молитву. Более  зажиточные  евреи отправляли  окончивших
хедер детей на учебу за границу.
     Несмотря  на  враждебное  отношение  украинцев  к  евреям,  в  Конотопе
еврейская община жила в относительном мире. Погромов не было ни в конце XIX,
ни в начале XX веков. Мелкое  антиеврейское хулиганство, особенно со стороны
базарных мальчишек и школьников,  было  обычным явлением:  считалось  особым
шиком ворваться в хедер или синагогу и дико заорать, чтобы нарушить урок или
молитву.  Драки  между  еврейскими  и  украинскими  ребятами были часты,  но
еврейская молодежь умела постоять за себя.
     Жизнь текла  спокойно и неторопливо вплоть  до русско-японской войны. С
детства самой важной и наиболее повлиявшей на нашу дальнейшую жизнь чертой у
нас  была  страсть  к  чтению. Когда мы  с  братом  научились  читать, книги
оттеснили на задний план все детские  игры. Бабушка не выписывала  газет, но
каждый год подписывалась на  "Ниву" с приложениями. Велика  заслуга издателя
Адольфа Маркса  в  истории русской  культуры!  Ведь он дал небогатой русской
интеллигенции собрание сочинений классиков,  изданных хорошо и дешево. Мы  с
братом читали "Ниву" и приложения взахлеб, жадно дожидаясь очередного номера
журнала.  Мама в выборе  чтения  нас  почти  ничем  не  ограничивала.  И  до
поступления в  гимназию  мы  успели  прочитать  Пушкина, Лермонтова, Гоголя,
Тургенева, Гейне,  Достоевского и Толстого. Многое мы, конечно,  не поняли и
понять не  могли  - всякий возраст,  как известно,  находит  в  книгах свое,
наиболее понятное и любимое, - но представление о русской жизни XIX столетия
у  нас сложилось. Все  это благодетельно сказалось  на нашем  развитии. Могу
сказать, что первые  понятия о  том, что  хорошо и что плохо,  что  честно и
нечестно, справедливо  и несправедливо, мы  получили  не только  от матери и
бабушки,  но и от великих классиков русской литературы. "Нива" знакомила нас
с наиболее крупными событиями русской и заграничной жизни. Пояснения матери,
очень начитанной и умной женщины, весьма помогли нам в понимании событий.
     Русско-японская   война  дала   новый  материал  и  новый  интерес  для
разговоров и  раздумий в  нашей семье. Мы,  дети,  были  потрясены неудачами
русской  армии и  флота, негодовали по поводу коварного  нападения японцев и
надеялись,  что   в   1905   году,   "когда  Куропаткин,  наконец,   получит
подкрепления",  русские одержат  верх.  Бабушка  и  мама  качали  головой  и
говорили, что война  принесет  большие  изменения в стране.  Мы мечтали, что
появится новый Суворов, который принесет победу. Однако поражения  1905 года
- сдача Порт-Артура, Ляоян, Мукден и Цусима - наполнили наши  души отчаянием
и безнадежностью.
     Зима  и  лето  1904-1905  годов  были  последним  годом  нашей  детской
вольницы. Мы  готовились  к  экзаменам в  гимназию.  "Тетя  Вера" Короткевич
готовила нас по русскому языку  и  арифметике, мама и бабушка просвещали нас
по Закону Божьему.
     Много споров и сомнений  вызвал вопрос о  том, куда держать экзамен.  В
Конотопе в 1904-1905  годах мужской гимназии не было. Только что открывшееся
Конотопское  коммерческое училище  было  признано  тупиком,  из  которого  в
будущем  нет выхода ни  в  университет, ни в технические институты.  Послать
нас,  девятилетних сорванцов,  в  Новгород-Северск или  в Городню,  где были
гимназии,  мама и  бабушка не  решались.  Наконец после  больших колебаний и
сомнений бабушка решила переехать на жительство в Киев, снять там квартиру и
жить вместе с нами. В это же время мама решила  вторично  выйти замуж и дать
нам  твердую мужскую руку,  чтобы  продолжать нас воспитывать в  достаточной
строгости. На семейном совете было  решено, что мы будем держать  экзамен  в
лучшую  казенную гимназию в Киеве  -  Киевскую  первую  гимназию, основанную
императором  Александром  I в  1811 году. Конкурсные  вступительные экзамены
туда считались трудными.
     В  начале  августа  1905  года  мама  и  бабушка  повезли нас  в  Киев.
Остановились мы в старенькой гостинице  на  Бессарабке. Через два  дня  мама
отвела нас в  Киевскую первую гимназию, большое желтое трехэтажное здание на
Бибиковском  бульваре, против  Николаевского парка. Вместе с  Фундуклеевской
женской гимназией и огромным садом оно  занимало целый  квартал.  Шум  и гам
голосов в гимназии  были далеко слышны на улице, но они не испугали ни меня,
ни брата. Мы и сами были горластыми.
     Нас в классе встретили три-четыре  десятка мальчишек примерно одного  с
нами возраста. Мы сели за  парту.  Вошел  полный учитель в  синем  мундире и
начал диктовать  о мужике,  который съел сначала один, а потом другой калач,
но остался голоден. Тогда он съел хлеба и стал сыт.
     Для нас диктант оказался легким. Но  на следующий  день мы  узнали, что
нам  поставили по  четверке - как  оказалось,  не за ошибки,  а за  кляксы и
помарки. Зато в чтении отрывков из  хрестоматии мы были на высоте. Сказалась
наша  любовь   к  чтению  русских  писателей-классиков.  Свободный  рассказ,
развитый  язык,   понимание   прочитанного  -   все   это  выделило  нас  из
экзаменующихся, большинство которых, даже читая без ошибок тексты, читали их
очень по-детски  и запинаясь. Мы  получили по пятерке и  были особо отмечены
экзаменаторами.
     На следующий  день был экзамен по  арифметике  - письменный  и  устный.
Задача  оказалась  настолько  легкой,  что не  успел  экзаменатор  закончить
диктовать условие задачи и примеры, как я уже громко крикнул решение. "Зачем
вы сказали", - раздраженно воскликнул математик, и мне было сделано первое в
жизни предупреждение  о том,  что  я могу  быть  изгнанным  из гимназии,  не
поступив в нее. Устный счет прошел вполне благополучно.
     На  третий  день  батюшка спрашивал  молитвы. Мы  читали  их  хорошо, с
пониманием смысла и с выражением.
     В общем,  на приемных экзаменах мы получили "пять", "пять" и "четыре" и
были приняты одними из первых.
     С великим торжеством мы вернулись в Конотоп. Мама и бабушка, не ждавшие
столь  блестящих  успехов, были  довольны,  но хвалили  нас  крайне скупо  и
сдержанно, чтобы мы  не зазнавались. Наша  учительница "тетя Вера" ликовала.
Мы с братом ничуть не страшились предстоящего учения.  В гимназии мы видели,
прежде всего, место будущих игр и развлечений в  большой и  веселой компании
сверстников.
     В конце августа мы  вернулись в Киев. Бабушка  сняла  квартиру из  трех
комнат,  в самом конце Бульварно-Кудрявской улицы, там, где она,  спускаясь,
входит в Галицкий, или, как тогда говорили. Еврейский базар. Мы могли видеть
всю площадь базара прямо из наших окон.
     Занятия в гимназии начались  1 сентября, но в городе  было  неспокойно.
Бабушка подписалась  на газету, и мы,  возвращаясь  из  гимназии к часу дня,
прежде всего хватались  за газетные страницы.  Это  был  богатейший источник
сведений,  более интересный  и более обильный, чем "Нива". С тех пор  газета
стала неотъемлемой частью нашего быта.
     Из газеты мы узнали, что война подходит к концу, идут переговоры о мире
с  Японией, что в России началось народное  движение с требованием реформ  и
конституции. Что такое конституция, бабушка нам разъяснила, и мы с волнением
следили за газетными сообщениями о событиях  в Киеве и по всей стране. Всюду
шли  собрания студентов  и рабочих с  требованием  реформ.  В Киеве в начале
сентября  начались  сходки  студентов  в Университете  и  в  Политехническом
институте. В конце сентября студенческие сходки переросли в  столкновения  с
полицией и в беспорядки на улицах. В начале октября остановилось движение на
железных  дорогах и  начались забастовки  на заводах. 14 октября 1905 года в
Киеве  перестали   выходить   газеты  и  остановились   трамваи.  Постепенно
прекратились  работы  на   всех  предприятиях  и  занятия  в  школах.  Стали
закрываться магазины.
     Мы  сидели дома,  жадно  ожидая известий,  которые приносила прислуга и
более  храбрые соседи. Бабушка  не выходила сама и боялась выпустить  нас на
улицу. В городе была слышна стрельба.  Соседи приносили  сообщения о стычках
на улицах, о разгроме лавок и панике жителей.
     В квартирах срочно запасали воду и продовольствие,  какое  только можно
было достать. Но 17 октября магазины вдруг открылись и  пошли трамваи, а  на
следующий  день,  18  октября,  в  утренних  листках телеграмм,  выпускаемых
Киевскими газетами, был  напечатан  царский манифест о  даровании  населению
"основ гражданских свобод".
     Бабушка,  спустившаяся  к Галицкому базару,  принесла  известие, что  в
городе идут манифестации, переходящие в драки между сторонниками Манифеста и
"защитниками царя". Вечером у киевской городской Думы  на  Крещатике  войска
стреляли в  толпу, а  на Подоле, на Галицком  базаре и на Лукьяновке начался
еврейский погром, который постепенно охватил весь город.
     Погромы продолжались несколько  дней -до 21 октября. По словам бабушки,
войска  и  полиция  легко  могли  прекратить  их,  но не делали ничего.  Они
равнодушно смотрели,  как погромщики, босяки  и оборванцы громили  еврейские
квартиры и лавки, выбрасывали на улицу мебель, имущество,  товары, уничтожая
и портя менее ценные и раскрадывая более дорогие вещи. Полиция, особенно  на
Подоле,  не только  спокойно  смотрела на  погром и убийство евреев, но даже
призывала  погромщиков "бить жидов".  Войска и казаки сохраняли нейтралитет,
отвечая на  мольбы  евреев о  защите,  что  "им это  не  приказано".  Войска
защищали и  охраняли не избиваемых, а громил, деливших между собой имущество
евреев.
     Из окон нашей квартиры мы  хорошо видели,  как  начался и шел погром на
Галицком  базаре.  Базар в  просторечьи назывался Еврейским  из-за множества
лавчонок  и  магазинов,  принадлежавших  евреям.  Это  был  район  еврейской
бедноты. Магазины,  выходившие  на  тротуары,  которые  окружали полукольцом
Базарную   площадь  со  стороны  Бульварно-Кудрявской   улицы,  Бибиковского
бульвара,  Мариинско-Благовещенской   и  Жилянской   улиц,  были  маленькими
лавчонками, где  редко  можно было найти больше одного приказчика.  На самой
базарной площади был "толчок":
     здесь стояли палатки с навесами и открытые столы, где продавались рвань
и барахло  и всякая всячина, от гвоздей и замков и до пирожков  с  требухой.
Это было  небольшое  богатство. Мы  видели,  как погромщики  тащили  одежду,
материю,  обувь,  галантерею,  ругаясь   и  вырывая  добычу  друг  у  друга.
Толстенная баба с медным лицом, в очипке (чепец), тащила, задыхаясь, детскую
кровать и модную широкополую шляпу с  букетом цветов или  перьев. Ободранный
босяк,  в  новеньком  черном сюртуке,  деловито тащил  несколько  коробок  с
ботинками. Другой  оборванец  с лохматой  бородой  нес коробку с сорочками и
стенные  часы. Какие-то люди  в поддевках (мелкие  торговцы,  приказчики или
дворники?) торопливо  разбирали выкинутые из разбитых  лавок на площадь и на
тротуары товары. Полиция участвовала в  грабеже, забирая наиболее заманчивые
"трофеи". Погромщики  врывались  в  дома  и  вытаскивали  оттуда  не  только
имущество, но и  избитых, окровавленных людей, от которых требовали прочесть
молитву или показать царский портрет. В квартирах оставались трупы убитых.
     Наш дом был осажден  толпой, но дворники  заперли  ворота,  а живший  в
одной  из  квартир  священник поклялся на кресте, что "жидов  и  бунтовщиков
против царя в этом доме нет".  Перепуганная бабушка с трудом оттаскивала нас
от окон. Мы сами были в ужасе от того, что видели, но не могли оторваться от
окна.
     Погром продолжался  беспрепятственно 19 и  20  октября. Позже из газет,
когда они  начали  выходить, мы узнали, что особенно пострадали  Крещатик  и
Подол, где  были  наиболее богатые магазины. Крещатик  был буквально завален
выброшенными из магазинов товарами.  На  Подоле были сожжены  ряды еврейских
деревянных   лавок.   В  Липках   (на  Печерске),   в  наиболее   богатой  и
аристократической части Киева, были разгромлены особняки еврейских богачей -
барона Гинзбурга, братьев Бродских и других.
     Только к вечеру 20 октября войскам был отдан приказ принять решительные
меры  и прекратить  погром.  Мы  видели из  нашей квартиры,  как  войска  на
Галицком  базаре  стреляли  в толпу громил, которая  разбежалась, оставив за
собой несколько убитых и раненых.
     От нашей прислуги  и молодежи из соседних квартир  мы  узнали,  что  по
городу ходят страшные  слухи,  будто "тысячи  жидов" собрались  в нескольких
верстах  от  Киева и  хотят  вырезать  всех жителей Киева, что  Голосеевский
монастырь горит и все его монахи перерезаны, что пороховые склады под Киевом
взорваны.  В полицейские  участки  прибегали  в  панике  полуодетые мужчины,
женщины, дети и просили защитить  их от мести евреев. Они кричали, что евреи
уже  начали  резню  христиан и тому  подобное.  Все эти  слухи распускались,
конечно с провокационными целями.
     Погром, свидетелями которого мы  оказались,  произвел на  нас  гнетущее
впечатление,  оставил  чувство отвращения,  ужаса и  вместе с  тем злобы  на
собственное бессилие.  Всю жизнь я не могу забыть  этих кровавых  сцен, этой
трагедии ни  в чем не повинного народа.  Почти  все еврейские  лавки в Киеве
были разгромлены и  разграблены, много  домов разбито и опустошено. Бродя по
Киеву, можно было видеть  дома без окон  и дверей  -  остались только стены,
полы и потолки. На улицах валялись остатки мебели, разбитой утвари и посуды.
Прилегающие  к  Галицкому базару и Подольскому  рынку улицы, сады и бульвары
были усеяны пухом из перин и подушек. Сколько людей было убито и ранено - об
этом газеты не писали.
     Это   было   мое   первое   знакомство   с   "еврейским   вопросом"   в
"истинно-русском" и "истинно-украинском"  стиле.  Бабушка,  умная  и  добрая
старушка, небогатая русская дворянка,  была  так потрясена  сценами погрома,
что всю  зиму  чувствовала  себя плохо, болела  и  скоропостижно  скончалась
весной 1906  года  от  кровоизлияния в  мозг. Мама, приехавшая  из Конотопа,
похоронила ее на Лукьяновском кладбище.
     Со смертью бабушки в нашей жизни началась новая глава. Бабушка завещала
маме несколько тысяч рублей на наше образование. С этих пор мы с братом жили
в Киеве на пансионе в  семьях вдов  офицеров (капитанов  и штабс-капитанов),
погибших в русско-японской войне. В Конотоп мы приезжали на летние каникулы,
на Рождественские и Пасхальные праздники.
     Наш  отчим,  имевший   двух  сыновей  от  первого  брака,  был  добрый,
справедливый  и честный человек. Он любил нас, как родных детей, и  мы звали
его отцом. У них с мамой появились от второго брака еще два сына, моложе нас
на 7 и  на 12 лет. Всего в нашей семье оказалось 6 мальчиков. Отец работал в
Конотопской земской управе, мама занималась хозяйством и воспитывала  детей.
Семья была  большой и  дружной. Даже  когда мы  все выросли и разлетелись за
тысячи  верст от  родного гнезда, каждый из нас  поддерживал связь с отцом и
матерью. Мы старались хоть раз в два-три  года посетить родной дом. Родители
наши умерли глубокими стариками вскоре после Второй мировой войны.
     Гимназические годы
     В Киевской  первой гимназии, переименованной в 1911 году, в день своего
столетия, в Императорскую  Александровскую  гимназию,  я  учился  9 лет  - с
сентября 1905 года по июль 1914 года.
     Не буду подробно говорить о Киевской первой гимназии. Ее жизнь и нравы,
ее порядки и  традиции,  ее  учителя и ученики описаны  достаточно  красочно
двумя другими  ее учениками, имена которых хорошо известны как русскому, так
и зарубежному читателям, - Михаилом Булгаковым и Константином Паустовским.
     Я  много читал  о гимназиях царского времени, в  том числе "Гимназисты"
Гарина-Михайловского, "Гимназисты" С.  Яблоновского,  знал гимназический быт
царской  России по  рассказам Чехова, Куприна,  Бунина, но  должен заметить,
вслед  за Паустовским и  Булгаковым,  что  Киевская первая  гимназия выгодно
отличалась  от  звериных питомников с полицейско-казарменным  бытом, которые
изображены Гариным-Михайловским и Яблоновским. Киевская первая гимназия была
консервативной, но не реакционной.
     Во главе  нашей гимназии, как и  других казенных гимназий, стояли,  как
правило,  монархисты  (директор,   инспектор),  часть   учителей  тоже  была
монархически  настроена.  Но  образование  и,  главное,  воспитание  в нашей
гимназии,   при   соблюдении   монархической    внешности   и   форм,   было
либерально-оппозиционным,  прогрессивным и  свободомыслящим.  Нас  старались
воспитать  людьми.  Уважение к человеческому  достоинству выражалось  даже в
том, что  к  гимназистам приготовительного  класса обращались на  "вы", "ты"
говорилось лишь  в  порядке близкого  знакомства и  дружеского расположения.
Официальное обращение к нам было - "господа гимназисты".
     Гимназия, которая воспитала столь свободомыслящих писателей  и