ректором Института  народного
хозяйства  был  назначен редактор газеты  "Коммунист" тов. Хоменко.  Он знал
меня  как корректора  газеты  "Коммунист" и  во  время  отпусков  постоянных
"выпускающих" доверял мне выпуск газеты.  С  его  легкой  руки  меня знали в
институте  как  бывшего  работника  "Коммуниста" и  ни  в какие "тройки"  не
вызывали.  Хоменко  даже разрешил  мне слушать курсы и сдавать  экзамены  на
экономическом   факультете  института  параллельно   с  учебой  на  правовом
факультете.
     Учеба  на  двух  факультетах одновременно  не  смущала  меня.  Все  эти
экзамены были  для  меня  вспомогательными и второстепенными по сравнению  с
моей  основной  профессией историка. Историю я изучал глубоко и серьезно, не
только для экзамена. Любопытно, что в моей зачетке исторического  факультета
были лишь одни "пятерки", а в зачетке правового факультета  отметки по  всем
предметам были: "зачтено". Но студентом я хотел быть подольше:  как студент,
я избавлялся  от  всяких  "трудовых  мобилизации"  и "трудовых повинностей",
которые нередко объявлял Киевский губотдел труда. Как студент, я пользовался
обедами АРА, которая открыла  студенческую  столовку на  Гимназической улице
рядом с  Владимирским  Собором. Какую помощь и поддержку  эти обеды  - самые
простые и примитивные (тарелка супа с запахом мяса и тарелка маисовой каши с
маслом)  - оказали  студенческой молодежи  в голодном 1921  т., даже  трудно
представить.  Студенчество с глубокой и искренней  благодарностью вспоминало
АРА.
     Годы 1920-1921 были  тяжелыми  годами. Я  изучал историю украинского  и
белорусского крестьянства по монографиям  русских историков, изучал аграрный
строй и социальные  отношения в Литовско-Русском государстве  XV-XVII  в. по
"Литовской  Метрике", колонизацию и аграрный строй  Северо-Восточной Руси  и
т.д. Но учеба шла туго. К тому же изучение иностранных языков отнимало много
времени.
     Несколько месяцев я числился в институте ассистентом по кафедре русской
истории. Все ученые степени и звания были отменены. Старая профессура бежала
на юг,  а оттуда за границу, и на  историческом факультете  остались молодые
историки - П.П.  Смирнов, Б.Г. Курц и  др. Б.Г.  Курц представил  меня  Н.П.
Василенко,   бывшему   премьер-министру   гетмана   Скоропадского.   Николай
Прокофьич,  узнав,  что  я  собираюсь  написать  в  будущем   диссертацию  о
люстрационной и инвентарной реформе Бибикова в Юго-Западном  крае в 40-х гг.
XIX столетия, одобрил мою  тему. Он сам был автором небольшой статьи об этой
реформе для 4-го тома "Великих реформ" (юбилейное  издание  1911-1912 гг. по
случаю 50-летия  крестьянской реформы 1861 г.).  Николай Прокофьич  был  так
любезен, что пригласил меня пользоваться его личной библиотекой -  приходить
к нему на квартиру и читать книги в его кабинете. Его небольшая квартирка на
Тарасовской ул., в особенности  крошечный  кабинет,  была забита  книгами по
истории  Украины  и  украинского  крестьянства.  В  квартиру  впускала  меня
прислуга. Когда Н.П. был дома,  он гостеприимно угощал меня чаем, а затем мы
читали книги, усевшись в  разных углах кабинета. Разговоры  о том, что и как
читать по  истории крестьянства, оценка  прочитанных  книг (я больше слушал,
чем  говорил)  перемежались  разговорами  о  политических  событиях. Николай
Прокофьич считал,  что советская  власть на  Украине установлена надолго. Он
осуждал Петлюру  за  еврейские погромы,  говорил  о  неуживчивом  характере,
безмерном тщеславии и честолюбии М.С. Грушевского.
     О знакомстве и встречах с Николаем Прокофьичем у меня сохранились очень
теплые  воспоминания.  Его   внимание  и  симпатия  к  начинающему  молодому
историку,  его  скромность  и  отзывчивость  оставили  у  меня  незабываемое
впечатление.
     Много  времени и труда в  эти  годы  (1920-1923  гг.) я уделял изучению
иностранных языков. Гимназия дала мне весьма скудные знания французского и в
особенности  немецкого  языков.  Университет по  этим  языкам ничего не дал.
Однако  со временем  я свободно владел не только немецким и  французским, но
также английским и итальянским. Итальянский изучил так, что я знал разницу в
итальянских    говорах    и    мог    отличить   венецианский    говор    от
неаполитано-сицилийского, тосканского или римского.
     С каждым новым иностранным языком  для  меня открывались ворота в новый
мир.  Знание  языков обеспечило  мою жизнь  в последующие  годы. Без  знания
языков  я  не  мог  бы вести литературную работу в Ленинграде, написать  мои
книги, успешно вести преподавательскую работу.
     Лето  1922  г.  прошло  грустно.  Дядя  Бенця  готовился  к  отъезду  в
Палестину.  Граница  с  Польшей  и  Румынией  еще  не  была  "на  замке",  и
контрабандисты и специальные  проводники людей, желавших бежать из Советской
России, переходили границу  сравнительно  свободно. Конечно, надо было иметь
деньги: на  оплату  "проводников" и  солдат пограничной  стражи, на  жизнь в
приграничной  полосе,  на  проезд через  Польшу и другие страны  и  моря  до
Палестины. Расходов и хлопот было немало.
     Я терял друга и недоуменно спрашивал дядю  Бенцю, почему он уезжает  из
России:  ведь погромы уже прекратились, евреи получили то, о чем они мечтали
столетия, -  полное  равноправие,  свободу  селиться  и  жить,  где  угодно,
заниматься  всеми профессиями... Дядя Бенця  скептически качал головой: "Да,
погромов сейчас  нет, а  вы  гарантируете, что  их  завтра не будет?  Старых
ограничений тоже  нет,  но их  могут  восстановить  и добавить  новые!"  Его
увлекала  мысль  принять  участие   в  строительстве  "еврейского  очага"  в
Палестине, внести свою долю в жизнь и культуру своего народа.  Он предвидел,
что  еврейской  интеллигенции  в  Советской  России  в  конце  концов  будут
поставлены жесткие рамки, что первые удары падут  именно на нее, если она не
ассимилируется  полностью   с   другими  народами  России.   Он   помнил  об
индивидуальности еврейского народа, сумевшего сохранить эту индивидуальность
в  течение тысячелетий.  Никакие посулы и  обещания  со  стороны  "еврейской
секции"  ЦК  не соблазняли его. Он  хотел  покинуть Советскую Россию также и
потому, что она была страной диктатуры и насилия. Он задыхался в ней.
     Распалась  и семья Зороховичей: старики и  старший сын Юрий, окончивший
накануне войны 1914-1918 гг.  Политехнический  институт в Германии,  уехали.
Старшая  дочь Маруся вышла замуж за какого-то американца, работавшего в АРА,
и  тоже  уехала  с  ним.  Ее жизнь  в стране Советов могла  быть лишь  очень
бледной:  дочь  богача, помещика,  сахарозаводчика и владельца винокуренного
завода - на  что она могла надеяться в Советской России? Только в конце 60-х
годов  я узнал  случайно от  одного профессора консерватории  в  Москве, что
Маруся Зорохович жила в  Англии и давала уроки  музыки (она хорошо играла на
виолончели) . Младшая дочь Ирен вышла  замуж  за офицера-еврея, служившего в
русской  армии  в  1917  году,  и через несколько  лет, когда  я  уже жил  в
Ленинграде, кажется, тоже уехала за границу. Младший сын Альфред поступил на
какую-то фабрику и женился на работнице.
     Летом 1922  г. из  Киева  уехала  семья М.М. Каткова. Михаил Михайлович
Катков был профессором  Киевского  Университета,  где  читал много  лет курс
"Догма римского права".
     Он был сыном знаменитого консервативного деятеля второй половины XIX в.
Михаила Никифоровича Каткова. В молодости - в 30-40 гг.  XIX века  - студент
Московского Университета  Михаил Катков был  близок  к  кружку Станкевича  и
изучал вместе  с его членами: АЛ. Герценом, М.А.  Бакуниным, Н.П.  Огаревым,
В.Г. Белинским - философию Гегеля. Революция 1848-1949 гг.  в странах Европы
отбросила МЯ. Каткова в лагерь  защитников  самодержавия. Он был профессором
Московского  Университета  и   долголетним  редактором   газеты  "Московские
ведомости",  которая  при Александре  III  стала личным  органом российского
императора.  В лагере русской радикальной и революционной  демократии второй
половины  XIX в. МЛ.Катков считался  "злым  гением"  России, "черной овцой",
знаменосцем  реакции,  вдохновителем  Александра  III,  особенно в  вопросах
внешней политики.  МЯ-Катков ненавидел  Бисмарка, толкал  Александра  III на
войну  с  Австро-Венгрией и к ужасу  официальных  руководителей Министерства
иностранных  дел  М-Н.Гирса и НЛ. Ламздорфа - на заключение  франко-русского
союза, до которого сам он не дожил.
     Естественно, что Михаилу Михайловичу Каткову, сыну такого  отца вряд ли
удалось бы  уцелеть  в  Советской  России. Уж  если в 1919 г. ЧК расстреляла
профессора  С.Т. Флоринского  "за инакомыслие", то вряд  ли  она пощадила бы
сына защитника самодержавия. Поэтому семье Катковых бежать было нужно, и чем
скорее, тем лучше,  пока  ЧК не  занялась  ими. Катковы  начали готовиться к
бегству в Чехословакию еще в 1921 г. Их семья состояла из 3 или 4 человек, и
перейти границу ей было довольно трудно. К тому же глава семьи, М.М. Катков,
был  глубоким,  больным стариком.  Он с  трудом передвигался  по Киеву  и  в
университете бывал очень редко. Госпожа Каткова организовала побег с толком:
сначала через границу был переправлен сам Михаил  Михайлович и только  через
две недели,  после получения известия о его  благополучном переходе границы,
отправились она и молодые члены семьи. Катковы устроились в Чехословакии.
     В эти годы наша  семья раскололась.  Старики и  самый младший сын  Шура
жили  в Конотопе,  а остальные  сыновья, всего  пятеро братьев, собрались  в
Киеве.
     Володя,  вернувшись  в   1919   г.  из  германского  плена,  учился   в
Политехническом, а  затем  в  Сельскохозяйственном институте. Одно  время он
работал  вагоновожатым  грузового  трамвая,  ходившего  ночью с  грузами  по
Лукьяновской  улице. Но  в  1920-1921 гг.  в его  жизни наступила  роскошная
перемена.   Он   был  единственным   в   семье,  кто   обладал  музыкальными
способностями.  Еще  в  гимназии  он  научился  играть  на  кларнете  и стал
музыкантом  гимназического оркестра.  В 1920-1923 гг. он  играл в  оркестрах
военных  школ  Киева, получал повсюду пайки  и  жил не только не голодая, но
подкармливая брата Васю, поступившего  на  финансово-бухгалтерский факультет
Киевского кооперативного  института. Мало того, военные оркестры,  где играл
Володя, угрожая перейти в другие военные школы,  ухитрялись получать  каждые
полгода по одной английской шинели (наследство  от  Деникина!) на каждого из
своих оркестрантов. Шинели  немедленно шли на рынок  и превращались в свиное
сало, масло, яйца.
     Я  поселил у себя  в комнате  на Мариинско-Благовещенской брата Сережу,
поступившего на правовой факультет Института народного  хозяйства. Словом, в
Киеве постепенно собрались 5 братьев.
     Но моего брата-близнеца Юрия постигла жизненная неудача.
     Весной 1921 года, после голодной и холодной зимы, Юрий решил поехать на
юг, в  Бердянск, расположенный на  берегу Азовского  моря. В  голодном Киеве
считали Бердянск  землей обетованной,  где белого хлеба, рыбы, мяса и  масла
вдоволь  и все  по дешевке. В компании  с  одним конотопским  студентом  они
двинулись в Бердянск налегке, в расчете  пожить там 2-3 месяца, подкормиться
и отдохнуть. Но через две недели спутник Юрия вернулся в Киев и сообщил, что
они оба  были  арестованы около Екатеринослава особым  отделом  (ЧК)  Первой
конной армии Буденного. Его как  студента быстро освободили, но Юрий, бывший
офицер царской  армии,  был признан подозрительным.  Военный трибунал Первой
конной армии осудил его к заключению до окончания гражданской войны.
     Я немедленно выехал с одним из наших друзей-конотопчан  в Екатеринослав
и  в  местном  лагере  разыскал  брата.  Юрий был  в  ободранной  солдатской
гимнастерке и брюках, в сандалиях. Все вещи получше были конфискованы. Но он
не  голодал, так как  работал  по уборке  лагеря. Брат  сказал  мне, что его
хотели приговорить  к  расстрелу  как офицера  царского времени, но  военный
следователь, разбирая  вещи Юрия, нашел его стихи. Они ему понравились, и он
настоял на  заключении  Юрия  в  лагерь, так  как  никаких  доказательств  о
контрреволюционных действиях  и  мыслях Юрия не было, а его стихи показывают
наличие  у  него несомненных литературных  способностей. Если ему  сохранить
жизнь,  то  этот  молодой  человек  еще может  исправиться и  стать  хорошим
советским поэтом. Я простился с Юрием, обливаясь слезами.
     У  советской  юстиции  в  эти  годы  (1920-1923)  можно  отметить  одну
любопытную черту: смертные приговоры она приводила в исполнение стремительно
и беспощадно, приговоры  же к срокам заключения  быстро смягчались,  а затем
сокращались при каждой амнистии. Ведь больших строек на Севере и в Сибири не
было,  зачем  же было  зря кормить лоботрясов, чьи преступления не доказаны?
Поэтому амнистий в эти годы было много по любому поводу, вплоть до майской и
октябрьской годовщин.  Юрий попал Под амнистию, объявленную по случаю мира с
Польшей. Он просидел в концлагере не то три,  не то  четыре месяца.  К осени
1921 г. он уже был в Конотопе.
     И  тут  перед ним  тоже  стал вопрос,  как  жить  и что  делать.  Стать
командиром Красной армии он не хотел:
     военная  дисциплина  ему  надоела. К  счастью, соседи  и  друзья  наших
родителей пришли  на помощь.  В  Конотопе  в  октябре  происходил  ежегодный
уездный   съезд  волостных  и  сельских   советов.  Юрию,   как  человеку  с
литературной жилкой,  поручили  вести протокол  съезда (о стенографистках  в
Конотопе  не приходилось и мечтать). Он успешно справился с этой задачей. Он
ничего не убавил, не прибавил к докладам и выступлениям ораторов, но так как
был хорошим  стилистом, то настолько хорошо отредактировал протоколы съезда,
что все конотопские власти увидели в себе скрытых Цицеронов и Демосфенов.
     В  результате  Юрию  за  ведение  и  редактирование  протоколов  съезда
уплатили 20  пудов  пшеницы  (зерном) , сделали  его  постоянным  хроникером
местной конотопской газеты и назначили конотопским корреспондентом Укр-ГОСТА
и черниговской губернской  газеты. В черниговской  газете  он познакомился с
журналистом, который,  подобно  ему,  вышел  из литературных низов. Это  был
Зорич, в 1923-1926 гг.  фельетонист московской  "Правды", позже сосланный  в
места отдаленные за свои резкие сатирические фельетоны о советской жизни.
     Словом,  будущее в Конотопе для  Юрия было обеспечено. Но запереть себя
на всю жизнь в этом городе он не хотел и решил попробовать  счастья в Москве
и  Петрограде.  Москва  ему  не  понравилась.  Она  уже  тогда  была  забита
приезжими,  и  получить комнату  в  Москве  было  трудно, если не невозможно
вовсе. Никаких протекций  ни в Москве, ни в Петрограде не было. В Петрограде
он нашел комнату  в большой шестикомнатной  квартире, хозяевами которой была
семья из двух человек.
     Юрий  быстро  нашел  работу  корректора  в "Вечерней  Красной  газете".
Фактическим редактором  ее  был  Иона  Рафаилович  Кугель,  брат  известного
критика-театроведа Александра Рафаиловича Кугеля.
     Иона, "не проглоченный китом", как  острили в "Вечерке",  поскольку кит
его "не выдержал", быстро  оценил литературные  способности  Юрия  и  охотно
печатал его заметки, рецензии и статьи. С зимы 1922- 1923гг. повелось, что в
"Вечерке"  литературные  подвалы  Н.С.  Лернера,  А.Н.  Горнфельда  и   Б.М.
Эйхенбаума  чередовались  с подвалами Юрия.  Он был  принят во Всероссийский
союз  писателей  и  Всероссийский союз поэтов и там на  вечерах литературной
молодежи   читал  свои  стихи.  Он  быстро  познакомился  с   петроградскими
писателями  -  "Серапионовыми братьями",  а  также  с Е.А.  Замятиным,  К.И.
Чуковским  и  АД. Тихоновым  (Серебровым). В  1923-1924 гг. он  стал "своим"
автором в журнале "Русский современник". В отделе рецензий этого журнала он,
пожалуй, занимал  первое место. Его фельетоны и очерки начали появляться и в
"Правде".
     Одним  словом, Юрий получил  возможность выявить  себя  как  творческую
личность. Его талант признавали в литературных кругах Ленинграда  и Москвы и
друзья и враги, и читатели. Но ему не хватало усидчивости и упорства. Он был
типичный  газетчик-журналист,  но  не автор больших и серьезных книг. На это
его не  хватало. В дореволюционной России  он пошел бы  по пути Дорошевича и
Александра Яблоновского, но в Советской России он не мог развернуться во всю
полноту  своих  творческих  способностей.   Странная  судьба  постигла  всех
наиболее  известных фельетонистов  Советской России  - Сосновского,  Зорича,
Михаила  Кольцова. Все  они  не  избежали  репрессий  властей, и эта  судьба
постигла в 1937 г. и Юрия.
     Родители и я получали  восторженные письма Юрия о красоте и величавости
Петрограда  и вырезки его статей  из  газет. Было видно, что  он нашел себя,
счастлив и  доволен.  В каждом  письме он приглашал меня  приехать  летом  в
Петроград, погостить  у  него,  посмотреть  воспетый  в  русской  литературе
великий и прекрасный город.  Мне к тому времени  исполнилось 27 лет, но я не
видел ни  Перограда, ни Москвы. Я охотно принял приглашение Юрия, тем более,
что дорога мне ничего  не стоила: как преподаватель железнодорожной  школы я
имел  право на  бесплатный  билет до любого пункта советской страны, хотя бы
вплоть до Владивостока в оба конца. Когда в  школе закончился учебный год  и
настали каникулы, я выехал налегке в Петроград.
     Не думал я, что эта поездка в гости к брату повернет мою жизнь на новый
путь.

     Первые годы в Ленинграде. Работа в газете

     Утром  15 июля  1923 года я вышел  из  вагона  на  перрон  Октябрьского
(Николаевского)  вокзала  и,  следуя  по  заботливо  присланному  мне  Юрием
маршруту, прошел по  Знаменской  улице  на Ковенский переулок,  11  (рядом с
французской католической  часовней), где  жил Юрий. Хозяин  квартиры, открыв
мне дверь, всплеснул руками: "Тут и спрашивать не нужно, -  воскликнул он. -
Вас от Юрия Павловича не отличишь!"
     Юрий,  ушедший на  работу в  "Красную газету",  пришел через  два часа.
После обеда мы отправились осматривать город.
     Выйдя  на  Невский,  мы  двинулись к  Адмиралтейству.  По  дороге  Юрий
показывал  самые красивые  исторические  дома и наиболее  важные  учреждения
бывшей столицы.
     Усевшись на набережной  у каменных львов рядом с Адмиралтейством, я как
зачарованный смотрел на Неву. Солнце  уже  зашло, но  темноты не было. Белые
ночи еще  не  кончились,  и  читать  книгу  без света можно было  совершенно
свободно. Потрясенный и ошеломленный красотой и величием города, бывшего 200
лет  столицей мощной империи,  строгостью очертаний и контуров петербургской
графики,  просторами  площадей,  прямизной  улиц,  обилием  каналов  и  рек,
придававших  Петрограду какое-то неизъяснимое очарование, я  смотрел во  все
стороны, не зная,  на чем остановить свой  взор. Да, это город, созданный по
мановению Петра, на крови  и  костях сотен тысяч крепостных рабов, строивших
его, город Пушкина, Гоголя, Достоевского, город декабристов и народовольцев.
     Наконец, не в силах сдержать себя, я воскликнул:
     - Вот бы найти работу и жить здесь!
     -  Попробуй,  - ответил Юрий.  - Поищи! И  тут  же начался наш  военный
совет: где и как искать работу?
     - Ты еще молодой учитель, у тебя всего  2  года учительства,  - говорил
Юрий,  -  а  здесь  в  Петрограде  сотни  старых и  опытных  учителей  ходят
безработными и не могут найти работы. Конечно, ты  можешь  стать  на учет на
бирже труда, записаться в  очередь,  но вряд ли что-нибудь получишь, не имея
здесь ни  знакомств,  ни протекции.  Остается газета,  корректорство. У тебя
есть опыт в этом деле. Но в "Красную газету" не ходи. Близким  родственникам
запрещено работать в одном учреждении, а  ты мой родной брат. Поэтому тебя в
"Красную газету" не возьмут. Попробуй сходить в "Ленинградскую правду". Там,
к  тому  же,  есть  и иностранные  газеты. Ты  знаешь  нескол