ности ученых степеней и званий.  Конечно, я уважал их, так как
они достались мне с большим трудом, на основании моей научной работы. Я стал
уважать  хорошие,  добросовестные  научные работы  больше ученых  степеней и
званий. Ученые  степени и  звания высоко  ценились  и  уважались во  времена
царизма, теперь уважение к ним  стало исчезать,  а  после  войны  степени  и
звания резко упали в мнении широких масс населения СССР.
     Моя книга о  гражданской авиации имела свою судьбу  и  своих читателей.
Она была издана тиражом в 3 тыс. экземпляров, семьсот из них были куплены за
границей. Сдержанные рецензии появились лишь в журнале "Гражданская авиация"
и в "Авиационной газете".
     Больше  повезло ей  в  некоторых  иностранных  изданиях.  О  книге  был
напечатан короткий, но  хороший  отзыв в "Транспортном бюллетене Лиги Наций"
(League of  Nations Transport Bulletin). Другую  короткую, но  одобрительную
рецензию я читал в "Международном журнале воздухоплавания", и журнал отметил
богатство материала и его яркий анализ.
     Третий  одобрительный отзыв  я прочел в итальянском авиационном журнале
"Крылья Италии", и он привел меня  в ужас.  Меня хвалил  авиационный  журнал
итальянского фашизма! Подкаминер  и Ростиков могли  сделать вывод: "Полетика
занимается не  только  контрабандой троцкизма,  но  и  пишет  книги, которые
вызывают похвалу у агентов Муссолини!"
     Не  следует  думать,  что  этот  плод  болезненного   воображения.  Мой
друг-историк   после   войны  защитил   успешно  докторскую  диссертацию  по
археологии  древнего  Рима.  Она  была  напечатана  издательством  АН  СССР.
Итальянские  и европейские  исторические журналы  немедленно обвинили его  в
научной краже. Они указывали,  что мой друг  списал  у итальянских историков
данные о  раскопках  в  Риме  в последние  годы,  не  назвав  имен  авторов,
производивших  и описаввших раскопки.  Мой  друг не  отрицал  этого:  "Пусть
дураки на Западе обвиняют меня  в плагиате. Ведь  если бы я  назвал авторов,
писавших  об этих недавних раскопках, то,  значит, Италия не погибающая  под
пятой Муссолини страна, где искусство и наука пришли в упадок, а страна, где
Муссолини  тратит  большие  средства  на  развитие  науки.  Меня  немедленно
упрекнут  в  нашей  советской  печати  в  том, что  я  поклонник и  апологет
Муссолини. Сами понимаете,  чем могло бы это кончиться для меня. Пусть лучше
меня ругают за границей, а не хвалят. Ругань из-за границы -  лучшая похвала
советским ученым в глазах наших властей".
     Итальянский  журнал   хвалил  мою  книгу  за  правдивый  анализ  работы
воздушного транспорта Англии, Франции, Германии, США только потому, что я ни
слова  не  сказал  о гражданской  авиации фашистской  Италии.  Экономические
основы  гражданской авиации  в  Италии  были  в еще  худшем  состоянии,  чем
экономика авиации указанных четырех держав.
     Но по той же причине  самые крупные и  влиятельные  авиационные журналы
Англии, Франции, Германии, США замолчали мою книгу  о  гражданской  авиации,
точно этой  книги  не  существовало.  Они применили старый  обычный  прием -
"метод  Тэна",  состоявший  в  том, что  замалчивается  все  невыгодное  для
интересов  своей  страны или партии. Кстати  сказать, этот прием умолчания -
самый распространенный прием в современной науке в почти всех без исключения
странах.
     Несколько слов о последних годах моей работы в институте ГВФ.
     Весной  1937 года вызвал меня в Москву Иоффе  - заместитель  начальника
Аэрофлота.  В  кругах  Аэрофлота  говорили,   что  Иоффе  был  родственником
покойного  соратника Троцкого  А.А.Иоффе  -  сначала  советского полпреда  в
Берлине, а  затем в Вене,  покончившего с  собой в  1929 году.  Аэрофлотский
Иоффе  обвинялся  в  связях  с  троцкистами, и  сам одно  время  примыкал  к
троцкистам, но затем "покаялся".
     Иоффе  предложил мне написать в форме учебника  исследование  о  роли и
работе гражданской авиации  и, в частности, воздушного транспорта в СССР. Он
предложил, чтобы  этот  учебник  стал для  меня  и диссертацией  на  степень
доктора экономических наук, что позволило  бы окончательно утвердить  меня в
ученом звании профессора.
     Между нами состоялся такой разговор:
     Я:  "Но  вы  понимаете,  что для  этого меня  нужно допустить  в  архив
Аэрофлота"?
     Иоффе: "Это более сложное дело,  и я поговорю кое с кем. Я  не могу сам
решить  этот   вопрос.  Учтите   мое  положение:   меня  считают  участником
троцкистской оппозиции, и я им был одно время. Но затем отошел от нее. Какие
данные вам нужны?"
     Я:  "Мне  не  нужны  данные  о количестве  самолетомоторного  парка,  о
техническом оборудовании  воздушных линий  (световые маяки,  радиомаяки) или
данные о частоте и регулярности рейсов по воздушным линиям,  так как по этим
данным  можно подсчитать  количество  самолетомоторного парка  в  Аэрофлоте.
Секретные  данные мне не нужны. Мне нужны материалы об экономичности  работы
каждой воздушной линии, каждого управления  ГВФ и всего Аэрофлота в целом по
годам:  иначе  говоря,  данные  о  перевозках пассажиров,  почты  и  грузов,
коммерческие  доходы от  воздушных перевозок и размеры  дотаций Аэрофлоту от
казны.  У  меня  создалось  впечатление,  что  на  многих  линиях  Аэрофлота
коммерческие  доходы  от  перевозок  гораздо выше, чем  на воздушных  линиях
зарубежных  стран, что  ряд линий Аэрофлота менее убыточен и получает меньше
дотаций от казны, чем  воздушные линии Англии, Франции, Германии и США. Надо
показать и стоимость тонно-километра и пассажире-километра. Вот эти  данные,
а они у вас в Аэрофлоте, конечно, должны быть, мне действительно нужны".
     Иоффе: "Мы посоветуемся, что можно будет дать вам".
     Далее Иоффе обещал, что  перепечатка необходимых для меня материалов  -
архивных  и  не  архивных  -  будет  производиться  за  счет Аэрофлота,  мои
командировки  и  жизнь  в  Москве  - суточные  и  квартирные -  для  розыска
материалов будут оплачиваться Аэрофлотом.
     Через два  дня Иоффе дал согласие предоставить мне просимые материалы и
обещал  содействовать в  получении аналогичных данных  и по воздушным линиям
Полярной авиации Северного морского пути. Приказ о поручении мне этой работы
был составлен начальником управления учебных  заведений Аэрофлота, человеком
моего возраста, то есть человеком 35-40 лет, и подписан Иоффе.
     Во время беседы Иоффе не стеснялся в выражениях по адресу Подкаминера -
"очковтирательство", "болтолог", "пенкосниматель", "враль и хвастун" и т.д.
     - Почему же вы не снимете его? - спросил я.
     - За ним стоит партком института, - ответил он мне.
     По распоряжению  Иоффе я получал все необходимые материалы  для  работы
над книгой. Но  затем дела застопорились. Иоффе  был обвинен в  троцкизме  и
арестован.  Новое  начальство в  Аэрофлоте, напуганное  арестом  Иоффе,  как
бывает обычно в таких случаях, "ничего не знало и не хотело знать" о задании
старого начальства: "Кто поручил это Полетике? Иоффе? Как бы чего не вышло!"
     В  результате  приток ко мне материала из архива Аэрофлота прекратился.
Мне было отправлено из Москвы всего два пакета. Один я получил, другой пакет
был  передан  спецотделом  Подкаминеру. Вероятно,  искали  крамольных связей
Иоффе   со   мной.  Все  мои   протесты  в  спецотделе  института   остались
безрезультатными.  Моя жалоба в  спецотдел главного  управления  Аэрофлота в
Москве также осталась без ответа: "как бы чего не вышло!"
     Вмешались  в  это дело  и  "ведущие  экономисты"  Аэрофлота  в  Москве,
обиженные  тем, что  составление учебника по  экономике  гражданской авиации
СССР  поручено  не  им, а  мне. Отношения  с  ними, дружественные  в  начале
тридцатых  годов, резко ухудшились  после  издания  моей книги  о  воздушном
транспорте стран капитализма и стали почти враждебными после того, как Иоффе
поручил мне написать  книгу  об  экономике гражданской  авиации СССР. Они со
своей стороны воздействовали на новое начальство Аэрофлота в Москве.
     По мере того, как моя работа приближалась к концу, я  все более и более
склонялся  к мысли, что  после  окончания  этой  книги  и  получения степени
доктора экономических наук  по экономике авиации, для меня будет лучше всего
и    безопаснее    всего    уйти    из    ГВФ   и   прекратить    дальнейшую
научно-исследовательскую работу по экономике авиации. В обстановке вражды со
стороны подкаминеров  и  ростиковых в  ленинградском  институте  и  "ведущих
экономистов" Аэрофлота в Москве, я мог каждую минуту  стать жертвой доноса и
клеветы. Доносов  и арестов в  те  годы  массового террора  и  показательных
судебных  процессов было  хоть отбавляй. Арест и тайный суд над  моим братом
Юрием были достаточно ярким предзнаменованием моей возможной судьбы.
     Мне незачем было оставаться в гражданской авиации.  Ведь я по призванию
историк,  с 1936  года  работал  на  историческом  факультете Ленинградского
Университета  и  близилась  защита  моей  диссертации   на  степень  доктора
исторических наук. Я защитил ее в декабре
     1940 года, но не успел закончить и защитить свою докторскую диссертацию
по экономике авиации: в марте
     1941  года Ленинградский  институт  инженеров  гражданского  воздушного
флота  был   спешно  реорганизован  во   Вторую   военно-воздушную  академию
специальных  служб (маленькое доказательство,  что "верхи" в СССР предвидели
войну    с     Германией)    и    стал     военным    учебным    заведением.
Инженерно-экономический факультет был закрыт, и мне в новой военно-воздушной
академии было нечего делать. Я подал заявление об  увольнении из института и
перешел полностью на работу в Ленинградский Университет.
     С экономистами ГВФ в Москве сложилось гораздо хуже. О судьбе их я узнал
лишь в  1946 году,  когда после окончания войны я впервые приехал в  Москву.
Перед  эвакуацией,  точнее,  бегством ответственных  партийных  и  советских
работников из Москвы 15-17 октября  1941 года, оба "ведущих экономиста" были
арестованы по обвинению "в умысле сдать Москву Гитлеру" и получили  сроки  в
концлагерях. С одним  из них  я встретился уже в пятидесятые годы, когда  он
был  реабилитирован в период  оттепели, после  смерти  Сталина. Другого  мне
увидеть не пришлось: он был застрелен без предупреждения лагерной охраной за
то, что отошел больше пяти шагов в сторону от дороги, по которой заключенные
возвращались с места работы в лагерь.
     М. Горький и судьба моей книги "Возникновение мировой войны"
     Когда  в конце  августа  1931  года я сдал в издательство  Соцэгиз свою
книгу  "Возникновение  мировой  войны",  началась  настоящая  борьба  за  ее
напечатание.  Длилась  она  четыре  года.  Первые  ее  итоги  были  поистине
плачевны. Соцэгиз при первом удобном поводе  (а точнее - без всякого повода)
разорвал со мной договор и не собирался восстанавливать  его просто  потому,
что  московские историки, специалисты по истории  международных  отношений и
Первой мировой войне, хотели зарезать издание моей книги.
     В  этой безотрадной обстановке мой брат Юрий посоветовал мне обратиться
за  помощью к  А.М.Горькому, предлагая  в этом  свое  содействие.  Юрий  был
литературным  сотрудником журнала  "Наши  достижения", который  редактировал
А.М.Горький,  и напечатал  в журнале несколько очерков, сговариваясь о  теме
каждого очерка с редакцией.
     Журнал "Наши достижения", созданный А.М.Горьким, имел целью  показать и
советским гражданам и заграничным поклонникам  Октября все новое и полезное,
что  принесла  Советская  власть  народам  СССР.   А.М.  собрал  в  качестве
сотрудников этого  журнала  многих  "идеалистов-романтиков" двадцатых  годов
вплоть до К.Г.Паустовского.
     Пользуюсь  случаем еще раз  напомнить  здесь,  что  иллюзии  населения,
взлелеянные пропагандой большевиков, тогда еще не развеялись. Основная масса
молодежи слепо верила в коммунизм, пролетарский интернационализм и  братство
трудящихся  всего мира,  в  строительство социализма  и в пятилетку.  Только
принудительная коллективизация крестьян, бывшая "головокружением" Сталина от
его  успехов  в  борьбе с  оппозицией,  нанесла первый  удар  этим  иллюзиям
молодежи, особенно крестьянской.
     С другой  стороны стало ясно -  и  прежде всего  журналистам, критикам,
писателям,   -   что   нельзя    изображать   или   критиковать    советскую
действительность  так, как писали  и критиковали в 20-е годы, сейчас,  после
установления  единодержавия  Сталина  и  его  письма в  журнал "Пролетарская
революция"  о  троцкистских  контрабандистах  и  двурушниках.   Со   страниц
центральных  газет - "Правды", "Известий",  "Труда" - исчезли ставите широко
известными имена советских фельетонистов Л.Сосновского, А.Зорича и др.  Лишь
имена М.Кольцова  и  Д.Заславского  еще  мелькали  на  страницах  московских
центральных   газет,   и  то  только  потому,  что  эти  авторы  перешли  от
внутриполитических тем  на темы внешней политики. В  частности и фельетоны и
очерки Юрия  сначала перестали печататься в "Правде", затем в "Известиях" и,
наконец,  в  "Труде".  Тогда   он  и  начал  сотрудничать  в  журнале  "Наши
достижения".  А.М.Горький  знал  и одобрял его очерки, и  секретари Горького
дружески относились к брату.
     Словом, в  феврале  1932 г. после выяснившегося краха с  изданием  моей
книги в Соцэгизе и  наглого надувательства со стороны исторической редакции,
Юрий,  уезжая на  несколько  дней  в Москву,  вызвался мне прозондировать  у
секретарей  А.М.Горького,  могу  ли  я обратиться  к Горькому с  просьбой  о
содействиии изданию моей книги.
     Ничего  чрезвычайного и  необычного  в моей просьбе к  А.М.Горькому  не
было. В 20-е годы  любой ученый или литератор мог  обратиться к нему с такой
просьбой, и  Горький шел  в  ЦК,  к  Ленину,  в  издательство;  мало кто  из
литераторов и ученых получал отказ после ходатайства А.М.Горького.
     Секретари  Горького   читали   мое   "Сараевское   убийство"  и  охотно
согласились помочь его  автору: "Пусть ваш  брат  напишет  короткое письмо к
Алексею Максимовичу, указав на научное и общественное значение своей книги о
войне, приложит к письму справку о своих мытарствах и переговорах в Соцэгизе
и  привезет  свою  рукопись  к  нам  в Москву,  а  мы  уже передадим все эти
материалы Горькому".
     Так  мы  с  Юрием и  сделали.  Я  написал  письмо  Алексею Максимовичу,
составил справку о переговорах с Соцэгизом, взял рукопись книги и  экземпляр
"Сараевского убийства" и в  марте  1932 г. отправил в Москву.  Горький жил в
особняке  Рябушинского, вблизи Никитских ворот.  Дежурный секретарь,  увидев
меня, воскликнул: "Вы же брат Юрия Павловича Полетики!"  Он  взял у меня все
материалы, которые я  привез,  и сказал: "Не беспокойтесь,  мы передадим все
это  с нашей  рекомендацией  Алексею Максимовичу. Он  знает вашего  брата и,
возможно, заинтересуется вашим делом. Ждите ответа".
     Спустя два месяца я получил письмо от А.М.Горького:
     Н.П.Полетике
     Уважаемый профессор!
     Я просил Л.П.Томского обратить внимание на вашу работу "Ответственность
за мировую войну". Требуется, чтобы вы прислали рукопись в ОГИЗ.
     26 мая 1932 г.
     А. Пешков
     Эти три-четыре строчки, по  сути  дела, спасали  судьбу  зарезанной  и,
казалось, похороненной навсегда книги! Уже через  неделю я получил  письмо с
уведомлением о том, что мой договор с издательством восстановлен.
     Как отнесся  к моей просьбе А.М. Горький и почему он решил помочь мне в
издании моей книги, я узнал лишь несколько лет спустя, уже после его смерти.
В 1937 или 1938 г. исторический факультет Ленинградского Университета, где я
уже  работал,  пригласил  на   защиту  одной  докторской   диссертации  двух
московских профессоров, докторов исторических наук, в качестве оппонентов,
     После  защиты я зашел  пообедать в  Ленинградский дом  ученых. Здесь  в
большой столовой  я встретил обоих оппонентов  и ученого  секретаря  истфака
М.А.Гуковского,  специалиста   по  истории  Возрождения.  Я  кончил  обед  и
расплачивался, когда Матвей Александрович подошел к моему столику. "Идемте к
нам, Николай Павлович, московские  историки хотят познакомиться  с вами. Они
хорошо отзываются о вашей книге".
     "Вот это странно, - воскликнул я, пожимая руки москвичам (имена их я не
называю,  потому что они еще  живы и  находятся в СССР), - ведь  это чудо, -
встретить москвичей, хорошо отзывающихся о моей книге! Я ничего не слышал из
Москвы, кроме гадостей и ругани по моему адресу".
     Гуковский увел одного москвича под предлогом показать ему Дом ученых, а
я остался с другим, более старшим по возрасту.
     - А  знаете, Николай Павлович, - заявил Н.Н., - я ведь читал вашу книгу
в рукописи.
     - Как это могло быть? - удивился я. Он рассказал следующее:
     -  Как раз когда рукопись поступила вместе с  вашим письмом к Горькому,
он пригласил меня  погостить несколько недель у  него на  даче  под Москвой.
Горький мне сказал,  что  прочел несколько глав вашей  рукописи, равно как и
вашу книгу "Сараевское убийство". Ваши главы ему понравились тем,  что  вы в
своей   книге  выступаете   не   как   германофил,  защищающий  Германию   и
Австро-Венгрию,  и  не как  антантофил, защищающий  Англию, Францию, Царскую
Россию, а всех их считаете виновниками войны, даже Сербию.
     Горький  попросил меня прочитать эту рукопись и дать ему о ней короткий
отзыв. По просьбе Горького,  - продолжал  мой собеседник, -  я прочитал вашу
рукопись,-и  она  мне тоже понравилась.  Я написал рецензию с указанием, что
после исправления отдельных выражений и идеологической  доработки "Введения"
книгу надо издать возможно скорее, чтобы она вышла к 20-ой годовщине мировой
войны в 1934 г. На ближайшем заседании  правления ОГИЗа А.М.Горький прочитал
ваше письмо и записку о войне с Соцэгизом по поводу вашей книги, зачитал мой
отзыв  и разгромил  Соцэгиз,  а потом написал  вам. Но вам, кажется, еще три
года пришлось возиться с изданием книги?
     - Хотя договор со мной был возобновлен в июнеиюле  1932 года, - ответил
я, - книга вышла в свет только в 1935 году после ряда новых попыток Соцэгиза
зарезать  ее: ее хотели сократить на 20 печатных  листов,  а потом рассыпали
набор трехсот гранок.
     Я горячо благодарил моего нового знакомого за рассказ. Матвей Гуковский
с другим москвичом уже  подходили к столику после осмотра Дома ученых, и мой
собеседник  прекратил  разговор. Он,  повидимому, не хотел  раскрывать перед
ними своих дружеских связей с Горьким.
     Мой собеседник остался моим другом в науке и в последующие годы.
     Уже  здесь, в  Израиле, я читал  свидетельство о том, что  Горький  был
отравлен  агентами  ГПУ.   Смерть  его  в   1936  г.  поразила   всех  своей
неожиданностью.  Кстати, мало  кто  из  интеллигенции  верил  в  официальные
сообщения  о  том, что  Горький пал  жертвой  мирового империализма,  -  был
отравлен агентами империализма. Читающая  и интересующаяся книгой публика не
верила  в  это  после  того,  как  выяснилось,  что  журналы,  основанные  и
руководимые Горьким,  в  том  числе  и  "Наши  достижения"  были закрыты,  а
секретари Горького и почти весь постоянный состав сотрудников журналов, чуть
ли  не вплоть  до машинисток, были арестованы. Часть секретарей А.М.Горького
была расстреляна, другие исчезли в ГУЛАГе. В 60-х  годах мои бывшие студенты
30-х годов, теперь доктора наук, говорили мне, что только один из секретарей
Горького  вернулся  живым  из  ГУЛАГа.  Юрий  рассказывал мне,  что  Алексей
Максимович в последние  годы своей жизни находился в удрученном, подавленном
состоянии.  Он, "буревестник  революции" в начале века, не мог примириться с
единодержавием и террором Сталина.
     На даче в Крыму, под Форосом (в Форосе  я в 60-х годах  прожил с семьей
два  сезона),  старожилы  говорили,  что  Горький  находился  фактически под
домашним арестом и к нему пропускали лишь избранных. В Москве в особняк, где
он жил, могли  попа