лет оказался  полной
неудачей. Самуил Яковлевич, с которым  я  был знаком тогда уже больше  года,
грустно качал  головой, показывая мне мой "опус". Я откровенно признался ему
в своей неспособности  писать для детей: "Газетную или журналистскую статью,
научную работу я написать  могу, но не детский очерк. Это вы уговорили меня,
как уговорили  и  других.  Вы,  я  вижу,  "коварный человек",  "соблазнитель
невиннейших девушек, чистых как мак".
     Самуил Яковлевич, любивший Сашу Черного, хохотал и больше не уговаривал
меня стать детским писателем.
     Однако мне пришлось еще раз иметь касательство  к детской литературе. В
эти дни один из сотрудников городской хроники, взяв с меня обещание  хранить
тайну, передал мне  просьбу... Л.Чарской -  известной  детской писательницы,
писавшей для  молодых девиц от  10 до 16  вет а дореволюционные годы. Сейчас
она  бедствовала  и  голодала:  она  пробовала  писать  в  новую  эпоху  под
псевдонимами, - ее печатали! - но гонорар приходилось получать "на паспорт",
то  есть  на  свое   удостоверение  личности.  Деньги  выплачивали,  но   ее
литературное имя было столь одиозным в партийных кругах,  что в конце концов
ее печатать  перестали. Она  хотела  узнать, что  я  могу посоветовать  ей в
данной ситуации. Не умирать же ей с голоду! Мне было искренне жаль Чарскую.
     В молодые годы я был начитан в детективе, а в 20-е годы - в "детективах
дипломатических документов". Я передал Чарской следующий совет:
     "Пусть  имя Чарской номинально умрет. Ей следует найти родственника или
друга,  который  будет печатать ее рассказы под своим именем  и, может быть,
станет известным детским  и  юношеским писателем. Он  будет иметь "славу" и,
конечно, часть гонорара, а настоящий автор - Л. Чарская, не будет нуждаться.
Иного выхода я не вижу".
     Последовала  ли Чарская  моему .совету, не  знаю. Вспоминаю  еще одного
поэта-писателя с одиозным именем. Это был  Александр Тиняков, принадлежавший
до революции 1917  года к  группе  символистов, издавший в свое  время книгу
стихов.  Он  печатал  свои  стихи  в  "Новом  времени" Суворина, и  в  новом
социалистическом мире ему  не  было  места. Весь серый  -  серая  оборванная
шляпа, серое лицо, серо-седые лохмы волос, серое оборванное пальто, серые от
грязи старые рваные ботинки  - таким он стоял в солнечные дни у коней Клодта
на мосту через  Фонтанку и продавал книжечки  своих стихов прохожим. Те, кто
знали  его,  покупали его стихи всякий  раз, когда видели  его  на Аничковом
мосту. У многих собралось  по  10-15 таких книжечек. В конце 20-х или начале
30-х годов он исчез, как исчезли многие в эти дни.
     Своеобразное место в  наших  с Юрием  литературных знакомствах занимает
Василий  Андреев.  Это  был  честный  реалист,  писатель  большого  таланта,
видевший и знавший изнанку советской жизни и тех лет. Он принадлежал к числу
писателей, о  которых  Юрий Тынянов  говорил:  "Если  ты ушиблен  эпохой, не
охай". Вася Андреев не охал, но пил, как вкушали "от зеленого змия" и многие
другие - писатели и  не писатели,  которые, разочаровавшись в  революции, не
застрелились, не повесились или не отравились.
     Он  любил  приходить  к  нам домой. У нас он читал свою пьесу "Волки" о
нравах  советских низов. "Волки" были поставлены театральным кружком в клубе
Профсоюза работников просвещения в бывшем Юсуповском дворце на Мойке 94, где
в 1916  году "порешили" Распутина, -  но пьеса  была  снята с  репертуара по
"идеологическим"  причинам после первого же представления. У нас же он читал
повесть "Серый пиджак", о чем я уже упоминал.
     Запомнилось, как,  возвращаясь однажды с  Шурой и  с Юрием из  кино, мы
наткнулись на Васю Андреева. Он был в растерзанном виде, "еле можаху". Мы не
могли бросить нашего друга  на  произвол судьбы и подхватив Васю  под  руки,
довели  его до  трамвая.  Было  около 11  часов  вечера. Трамвай шел пустым.
Кондукторша, молодая  девушка  с  книжкой  в руке,  встретила нас  у  входа.
"Пьяных не беру", - решительно  заявила она.  Но Вася успел прочесть обложку
книги: "Серый пиджак". "М-м-моя книга! - промычал он. - Я писал ее!"
     Кондукторша ахнула и пропустила нас  в  трамвай.  "Так  это  тот  самый
Василий Андреев? Это он  написал  "Серый пиджак"?  " - растерянно спрашивала
она.  Мы дружно  подтвердили,  что это  "тот  самый", и она  в конце  концов
поверила нам, в  особенности Шуре. Она раза два  подходила к Васе, лежавшему
бесформенной массой на сиденье, и всматривалась в его лицо. По молодости лет
она не  могла поверить, что известный писатель  может так пить. На остановке
она задержала трамвай, чтобы мы могли не спеша вытащить Васю из вагона.
     Васе Андрееву я обязан знакомством с Александром Грином. Он  только что
выпустил "Алые  паруса" и "Сердце пустыни", и романтическая молодежь сходила
с ума от них.
     О Грине знали, что он был эсером  в  1905  году, дезертировал из армии,
был "смертником", но приговор  был смягчен, и он  отделался ссылкой. Он стал
писателем еще до революции, но только "Алые паруса" дали Грину всероссийскую
и даже мировую известность.
     В   фантастической,   "очарованной",  "воображаемой"  стране,   которую
описывал  Грин в своих романах, люди были честными, добрыми,  великодушными.
Они уважали друг друга, не боялись говорить свободно, и это было как раз то,
чего  не  знали в Советской стране. Читатели Грина, в  особенности молодежь,
отдыхали душой  в фантастической стране Грина. Отсюда огромная  популярность
Грина  и любовь к  нему. Он  стал кумиром  молодежи, получал от  издательств
огромные гонорары, но они не задерживались в его руках.
     В один прекрасный день Вася явился ко мне и попросил взаймы денег. Зная
его повадки, я или Юрий давали обычно в таких случаях 10 рублей (пол-литра и
закуска). Но Вася сказал, что он пришел с Александром Грином, который ждет в
садике  напротив дома. Я бросился с Васей  на улицу  к Грину,  захватив  все
деньги,  какие  были  у  нас дома. Вася познакомил меня с  Грином,  и я  так
искренне и с таким увлечением хвалил "Алые паруса", что угрюмый и  сумрачный
Грин оттаял. Он сказал, что не получил гонорара в издательстве в назначенный
день  (это бывало сплошь и рядом со  всеми авторами),  и у него недостаток в
деньгах. Я дал 100 рублей, и мы дружески распростились.
     Но на следующий день  Вася явился  снова  и опять просил "дать взаймы".
Денег у меня не было, и я с трудом наскреб десятку.
     В тридцатые годы Вася Андреев "исчез".  О судьбе его в  Союзе писателей
ничего не было известно.
     С Осипом Эмильевичем  Мандельштамом, чье имя мне  стало известно в годы
Первой мировой войны, когда его первый сборник  стихов "Камень" (1914) дошел
до Киева,  я  познакомился в  Союзе  поэтов  в  1923  году.  Знакомство  это
продолжилось. Я помню,  что при встречах и беседах с ним мы говорили много о
Петербурге и о поэзии Петербурга, так как первый сборник стихов Мандельштама
"Камень"  неотделим  от  этого  города.  Осип  Эмильевич  радовался  каждому
поклоннику  своих  стихов,  и  так  как  я  был  усердным  и   восприимчивым
слушателем, то он, изредка бывая в "Ленинградской правде", всегда заходил ко
мне. Он вполголоса  читал стихи -  как вошедшие, так и не вошедшие во второй
его сборник "ТпхНа". Я слушал с великим удовольствием, хотя мне было сначала
неясно, почему Осип  Эмильевич так часто ищет  вдохновения  в античности,  в
Древней  Греции в  особенности. Но потом я понял, что он  вспоминал разлом и
гибель  старого мира, крушение его под  напором  варваров, пророчески  видел
будущее  -  гибель  цивилизации  и  гуманизма.  Гражданская  война,  система
военного коммунизма, НЭП  -  все эти  разломы хода истории тревожили  его. У
Осипа Эмильевича в эти годы сложилось ощущение мировой катастрофы.
     Разговоры со  мной,  повидимому, были  интересны  для Мандельштама, ибо
ничем иным я не могу объяснить его подарок, сделанный им в одно из последних
посещений "Ленинградской правды":  он  принес мне  только что вышедшую книгу
воспоминаний   о   своей   молодости   "Шум   времени",   изданную   частным
издательством. Я  был искренне тронут и горячо  поблагодарил его.  Вскоре он
уехал с женой из Ленинграда, и больше мне не пришлось с ним встречаться.
     Во второй половине тридцатых годов в  Союзе писателей разнеслись слухи,
что  Мандельштам  репрессирован, что он голодает  в каком-то  концлагере  на
Дальнем Востоке,  так  как  не  выполняет  трудовую  норму,  необходимую для
получения ежедневного пайка.
     О  смерти  О.Э.Мандельштама я  узнал в  1943 году,  когда Ленинградский
Университет находился  в Саратове. Летом 1943 года саратовские власти решили
отправить  "в  порядке  показательного  примера" профессуру и преподавателей
Ленинградского  университета на  сельскохозяйственные  работы  в колхоз  под
Саратовом на два-три дня. "Точные науки" было решено оставить в Саратове, но
"бездельников"  - филологов,  историков, философов, - посадили на автобусы и
сплавили в  колхоз. Мы работали целый день - кто как мог и как  умел. Пользы
от нашей  работы для колхоза было  немного, но "агитпример" был показан, и о
нем было сообщено в саратовских газетах.
     Вечером мы вернулись с поля в наш  шалаш на берегу пруда. Один из наших
коллег-профессоров  сообщил  (не  помню,  от  кого  пришло   известие),  что
Мандельштам умер в 1940 или в 1941 году.
     После  ужина в  шалаше  начался  вечер-концерт стихов Мандельштама. Все
знали,   в   особенности   филологи   и   литературоведы,   что  Мандельштам
репрессирован, что  его имя и произведения под запретом, и  все же стихи его
читались до  рассвета.  В шалаше  на  земле  лежали  десять  или  пятнадцать
профессоров  и  докторов наук, многие из которых были известны  не  только в
России,  но  и за  границей. Двое  из них знали  сборники "Камень"  и "Тшйа"
наизусть, и  они читали стихи Осипа  Эмильевича с упоением. Никто  не  спал.
Распорядителем  этого   вечера-концерта  был   доктор  филологических  наук,
профессор  кафедры  русской  литературы  Григорий  Александрович  Гуковский,
блестящий  лектор и ученый, по-новому осветивший в литературоведческой науке
русскую  литературу  XVIII  века. Г.А.Гуковский  погиб в  концлагере в конце
сороковых годов.
     Г.А. Гуковский давал очередному чтецу-профессору заказ на то или другое
стихотворение Мандельштама и те послушно читали.
     Вечер  стихов  Мандельштама  продолжался  до рассвета.  Университетские
власти могли "раздуть историю", но, повидимому, не решились на это.


 * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *
ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ. ГОДЫ ТЕРРОРА
     Вокруг "Сараевского убийства"
     В грустном умонастроении я бродил в  один  из  осенних дней 1928 г.  по
коридорам  редакции "Ленинградской правды", терзаясь вопросом, куда  идти  и
что  делать в будущем, когда случайная и  неожиданная встреча  в  редакции с
доцентом П.П.Щеголевым перевернула еще раз мою судьбу.
     П.П.Щеголев был  сыном известного  историка Павла  Елисеевича Щеголева.
Щеголев-отец был историком общественных движений в России. Он был редактором
журнала "Былое" и многотомной публикации "Падение  царского  режима". Он был
автором исследования "Дуэль  и смерть  Пушкина",  изданного  в 1923  г.,  и,
вместе  с  писателем  А.Н.Толстым,  одним  из  авторов  знаменитой  пьесы  о
Распутине "Заговор императрицы", несколько лет не сходившей со сцены театров
в советской стране.
     П.П.Щеголев-сын был  аспирантом, а затем доцентом у академика Е.В.Тарле
в университете. В "Ленинградскую правду" П.П.Щеголев был приглашен (конечно,
в пику мне) писать еженедельные обзоры о  международном положении. Рабинович
хотел   иметь  в  качестве   автора  таких  обзоров  "научное  имя".  Обзоры
П.П.Щеголева  были  солидны,  академичны и  своей  добротностью не  вызывали
никаких сомнений у редакции.
     Я  был  знаком с  П.П.Щеголевым  еще  раньше, как потомок  семьи, члены
которой были  друзьями Пушкина, (а Идалия Полетика, жена А.М.Полетики,  была
его врагом  и немало способствовала гибели поэта). П.П.Щеголев  знал, что  я
окончил  два факультета и изучаю  историю подготовки  мировойвойны 1914-1918
гг.
     Естественно, что  наш разговор начался с вопроса П.П.Щеголева, как идет
моя работа. Я ответил, что занимаюсь сейчас Сараевским убийством.
     - Вот как? А каковы ваши выводы о нем? - спросил Щеголев.
     -  Конечно,  сербское   правительство   знало   заранее  о   подготовке
Сараевского  покушения и дало ему  возможность совершиться. Сербия виновна в
этом.
     -  Что  вы говорите!  А вам известно, что академик Тарле  категорически
отрицает  осведомленность и тем  более соучастие  сербского правительства  в
подготовке Сараевского убийства?
     - Не понимаю, как Тарле мог придти к такому выводу.  На основании каких
источников он отрицает то, в чем признаются сами сербы?
     - Но  ведь в журнале "Историк-марксист" сейчас идет полемика по вопросу
о  том, знало  ли сербское  правительство  заранее о  подготовке Сараевского
покушения. Вы знакомы с журналом?
     -  Что вы, Павел  Павлович!  Таких идеологически  высоких изданий я  не
читаю, - ответил я.
     -  В  последних  номерах  "Историка-марксиста"  напечатаны   возражения
Покровского, ответ Тарле и другие материалы."
     Через  неделю   мы   снова  встретились  в  "Ленинградской  правде"   и
П.П.Щеголев прежде всего спросил меня: "Прочли ли вы "Историк-марксист"? Кто
прав - Покровский или Тарле?"
     Я ответил, что более прав Покровский и совершенно не прав Тарле. Но вся
полемика  производит странное  впечатление: обеим сторонам неизвестны  самые
важные  и решающие материалы  об осведомленности  сербского правительства  о
подготовке покушения.
     И  тут  по  просьбе  П.  П.  Щеголева,  для  которого  мои  слова  были
совершенной новостью, я рассказывал ему  почти целый час о тайнах подготовки
Сараевского убийства. Наконец, он спросил:
     - Вы могли бы сделать  доклад об этом? Я поговорю с Г.Зайделем и  узнаю
его мнение.
     На  следующий  день  П.П.Щеголев  сказал  мне,  что  Зайдель,  директор
Ленинградского    отделения     Института    марксизма-ленинизма    (будущая
Коммунистическая Академия) хочет поговорить со мной.
     Я  отправился  к  Зайделю,  захватив  с собой  часть  перепечатанной на
машинке  главы "Сараевское  убийство как повод  к  мировой  войне".  Зайдель
слушал меня с полчаса, а затем попросил меня дать ему мою рукопись, чтобы он
мог  внимательно ознакомиться  с  моими материалами. Когда через два  дня  я
снова  зашел  в Институт марксизма-ленинизма, Зайдель вернул  мне рукопись и
сказал:  "Мы  решили поставить  ваш  доклад о Сараевском убийстве, ввиду его
значимости,  на открытом пленарном  заседании  Института. На заседание будут
приглашены все наиболее  видные историки Ленинграда, в том числе и  академик
Е.В.Тарле. Возможно, что кое-кто приедет и из Москвы.  Будет человек двести.
Вы уверены в себе? Не боитесь возражений Тарле?  В противном случае не стоит
делать доклад".
     Но  я  был  научный  пролетарий, и мне нечего было  терять, кроме своих
цепей...
     Мой  доклад  состоялся  в  назначенный  срок.  О  нем  были  напечатаны
объявления  в газетах.  Большой зал Института (он находился на Невском между
Набережной Мойки и улицей Герцена - бывшей Большой Морской)  был переполнен.
Тарле сидел в первом ряду сбоку, так что я мог видеть его все время и судить
по его лицу о его  впечатлении о докладе. Г. Зайдель представил меня ему как
докладчика.
     Мой доклад продолжался два  часа.  Я ни с кем не полемизировал, ни разу
не  назвал  имен  М.Н.Покровского  и  Е.В.Тарле,  а просто излагал  факты  -
фактический  ход  событий и  мои оценки их. Публика  смотрела не  столько на
меня, сколько на Тарле, хотя его имени я ни разу  не упомянул. Тарле краснел
и бледнел, но старался сохранить величавую осанку.
     Председатель  собрания  Г.Зайдель  поблагодарил меня.  Аплодисментов не
было: публика,  ошарашенная моими "сенсациями", угрюмо  разошлась, толкуя  о
"сербских зверствах".
     С  этого   дня   началась   новая,   вторая   по  счету   фантастически
неправдоподобная сказка моей жизни.
     Через  неделю после  доклада  .я получил  письмо  со  штампом  редакции
"Историк-марксист". Секретарь  редакции журнала любезно просил меня прислать
копию  доклада,  сделанного мной в  Институте  марксизмаленинизма.  В Москве
слышали  о  моем   докладе,  и   редакция   "Историка-марксиста"  хотела  бы
ознакомиться с ним.
     Тем временем с началом 1929 года издательство "Красной газеты" добилось
крупного финансового  успеха. В 1928  году оно стало  издавать для любителей
истории  и исторических сенсаций популярный  исторический  журнал  "Минувшие
дни".  В этом журнале  в нескольких номерах его прошла публикация "Дневника"
Анны Вырубовой, подруги императрицы Александры Феодоровны и "святого старца"
Григория  Ефимовича  Распутина,  убитого великим князем Дмитрием Павловичем,
князем Феликсом Юсуповым и В.М.Пуришкевичем в декабре 1916 г.
     По  рассказам  "братьев-писателей"  из Всероссийского союза  писателей,
"Дневник"  А.Вырубовой появился следующим  образом. У  одной светской  дамы,
приятельницы Вырубовой, сохранилось несколько писем последней. Из этих писем
П.Е.Щеголев-отец как историк этих дней и А.Н.Толстой как писатель - соавторы
пьесы  "Заговор  императрицы"  - состряпали  "Дневник",  широко  использовав
разного  рода исторические материалы кануна войны и военных  лет. Получилось
очень интересное и занимательное, но полностью сфабрикованное "чтиво" (кроме
нескольких подлинных строчек из писем  Вырубовой), которое привело любителей
исторических сенсаций в исступление.
     Апокрифический "Дневник" Вырубовой имел огромный успех. На исторический
журнал  "Красной  газеты"  появился  большой спрос.  Любители  исторического
чтения  за отдельные  номера "из-под полы"  платили десятки рублей. В  кассе
издательства в  изобилии звенели  деньги,  и  директор издательства "Красной
газеты" эстонец Класс, с трудом  говоривший по-русски,  ходил с победоносным
видом.
     Успех "Дневника"Вырубовой, несмотря на резкую  критику М.Н.Покровского,
объявившего   в   "Историке-марксисте"   "Дневник"   фальшивкой,   вдохновил
издательство  "Красной  газеты"   на   новую   научно  -литературную  аферу:
издательство решило дать в 1930 г. в качестве приложения к 12 номерам своего
исторического журнала  12  монографий  советских  и  иностранных  историков,
мемуаров  (переводных) деятелей  Первой  мировой войны  и т.п. Так  появился
перевод   "Военных   дневников"    германского   генерала   Макса   Гофмана,
продиктовавшего в 1918  г. Брестский мир  Советской  России (самые  ядовитые
выпады   Гофмана   против  советской   власти  были  изъяты  при   издании);
ленинградскому историку Семеннинову  была  заказана  монография  "Германские
влияния в России  во время мировой  войны 1914-1918 гг.", изданная в 1930 г.
Наконец,  в поисках авторов  монографий  в издательстве вспомнили о том, что
какой-то журналист "Ленинградской правды" сделал недавно сенсационный доклад
о Сараевском убийстве.
     В один прекрасный день Класс пригласил  меня в издательство. Последовал
примерно такой разговор:
     Класс:   Ты   знала,  что   мы  хотим  печатать  приложения  до  нашего
исторического журнала?
     Я: Я не знала, но ты мне сказала.
     Класс: Я слушала, что ты говорила доклад о Сараевском убийстве?
     Я: Да, я говорила.
     Класс: А ты могла бы написать большой  книга  о Сараевском убийстве для
нас? Листов на 20 печатных.
     Я: Я могла бы.
     Класс: И там все будет - и выстрелы из револьвера и бомбы?
     Я: Будут и выстрелы, и бомбы.
     И я подписал с Классом договор на книгу о Сараевском  убийстве размером
в 20 печатных листов.
     Не  успел  я  написать  первые  главы "Сараевского  убийства",  как  от
заведующего Госполитиздатом  пришло письмо.  Он писал мне, что слышал о моем
докладе в Ленинграде о Сараевском убийстве и предлагает за