уд", а  литературные  статьи и рецензии - в  вечерке "Красной газеты" и в
журнале "Русский современник", это его особенно ценил Е.И.Замятин. Но в 30-е
годы писать так свободно и так остро, как могли еще писать в 20-е годы, было
невозможно.  Критика  не  допускалась.   Нужно  было  хвалить  и  умиляться,
восхищаться и  хвалить.  Юрий  стал  писать очерки для  "Наших  достижений".
Горький их  охотно  печатал, несмотря на то, что Юрий  критиковал  некоторые
методы, посредством которых достигались успехи.
     В  "Красной  вечерке"  перестали печатать  литературные, театральные  и
кинорецензии Юрия.  Он хвалил то, что не позволялось хвалить, и  порицал то,
что  от  него требовали  хвалить. Юрий  стал работать корректором в редакции
газеты "Смена" (газета ленинградского комсомола) и печатал иногда в ней свои
очерки.   Присяжными   и   штатными   очеркистами   "Смены"   была   публика
малоинтеллигентная,  не  блиставшая  литературными  способностями.  Редакция
"Смены" браковала их очерки и заказывала их Юрию.
     Юрий был  менее осторожен, чем я.  Увлекшись, он мог сболтнуть что-либо
такое, что  могло быть поставлено ему в вину. В  30-е годы  было  достаточно
одного  неосторожного  слова,  чтобы  попасть  в тюрьму  или в  ссылку.  Так
случилось  с  Юрием и  его  напарником  по  корректорской работе  в  "Смене"
Долматовым.     Осенью    1936     года,     после    окончания     процесса
"троцкистскозиновьевского  центра"  (Зиновьева,  Каменева и  др.), очеркисты
"Смены" задали моему брату вопрос:
     "Как вы думаете, Юрий Павлович, почему эти злодеи так  долго могли быть
на  свободе,  могли  строить  заговоры, заниматься шпионажем?  Почему Ягода,
глава НКВД, своевременно не арестовал и не обезвредил их?"
     Юрий, не  предвидя ловушки, брякнул:  "Вероятно, потому, что  сам Ягода
был  в  этой  компании". Напарник  Юрия  по корректорской  работе в  "Смене"
Долматов подтвердил мнение Юрия:  "Если бы Ягода не  был  в этой шайке,  они
давно были бы арестованы и казнены".
     "Слово"  было  произнесено, и  его  оказалось достаточно.  Был ли  этот
вопрос Юрию и Долматову задан очеркистами по поручению органов  НКВД или они
задали его по своей собственной инициативе, ни брату, ни  Долматову выяснить
не удалось. Затем началось  "дело": очеркисты  немедленно  подали  на Юрия и
Долматова донос "в органы", и дело сразу приняло серьезный  оборот. Редакция
"Смены" немедленно уволила Юрия и Долматова с работы и предупредила их,  что
они будут преданы суду.
     В тот же  день  в  10 часов  вечера Юрий и Долматов  явились ко мне  на
квартиру  под  тайным  наблюдением,  как  выяснилось впоследствии  на  суде,
агентов НКВД.
     Тут  я впервые узнал  от брата, в чем  дело. Он и  Долматов  спрашивали
меня, что  будет с ними. Я сказал, что дело серьезно и все  зависит от того,
отнесется ли НКВД к их мнению о Ягоде  сквозь пальцы, или  вопрос очеркистов
был задан специально по заданию НКВД.
     Тогда будет создано "дело" с судом и прочими последствиями.
     Все  это произошло в  конце августа или  в начале  сентября  1936 года,
когда Ягода еще находился на свободе и был наркомом связи СССР.
     В  ту  же  ночь под  утро или в  следующую ночь  Юрий и  Долматов  были
арестованы.
     Так завязалось "дело", столь обычное и шаблонное в СССР для этих лет.
     Друзья нашли Юрию порядочного  человека в  качестве защитника  -  члена
коллегии защитников. Он бесплатно защищал брата и Долматова.
     Следствие  по  их  делу  тянулось  два  месяца.  Следователи  старались
припутать к этому делу и меня. Но никакой связи между "преступниками" и мной
следователю НКВД не удалось установить.
     На  другой  день  после ареста Юрия  на меня  в  университете обрушился
заведующий кафедрой  новой истории  проф. А.И.Молок, который  еще недавно, в
мае 1936 года, пригласил меня на работу в университет:
     "Почему  вы,  Николай  Павлович,  не  пришли  в деканат  истфака  и  не
сообщили,  что  ваш  родной брат арестован?"  Я  ответил: "Мне известно, что
члены  партии обязаны сообщать в партком об аресте близких родственников. Но
я беспартийный и не думал  поэтому,  что  обязан сделать такое  сообщение. К
тому же, деканат получил сведения  об аресте моего  брата и помимо меня, ибо
вы сами узнали об этом, вероятно, в деканате".
     А.И.Молоку было нечего возразить на мои слова, но на  истфаке, пока шло
следствие по делу  Юрия, ко мне стали "присматриваться".  Никаких свиданий с
родными, даже с женою, Юрию  до  окончания следствия, не давали. Но его жене
разрешили носить Юрию в тюрьму передачи.
     Наконец  через  два  месяца дело  было передано в  "особое присутствие"
ленинградского городского суда. Адвокат сделал все что мог,  но приговор был
предрешен  заранее.  К  тому  же  на  суде  Юрий  и  Долматов,   надеясь  на
"беспристрастие" и "честность" суда,  заявили, что  показания, данные ими на
предварительном следствии,  были получены  от них силой, и  они, подсудимые,
отказываются от  своих  показаний. Это  еще  более раздражило  суд,  который
приговорил их по ст.  58-10  Уголовного  кодекса (клевета и агитация  против
советской власти) к заключению  каждого на 5 лет  в лагеря Дальнего Севера с
поражением в правах и запрещением жить в больших городах.
     Это был по тем временам очень жестокий приговор.
     Мне  было разрешено только  одно свидание с  Юрием. Одно свидание  было
разрешено  и  нашей матери.  Жене Юрия,  насколько я помню,  было  разрешено
несколько свиданий.
     Не буду говорить о своем свидании  с Юрием. Оно длилось всего полчаса и
было  очень горьким. Я обещал Юрию помочь его жене  и дочери, чем могу, если
уцелею.  Мы все время  плакали и старались  успокоить друг друга.  Тюремщики
равнодушно смотрели на нас. Для них это была столь обычная и столь привычная
картина...
     Мама решила приехать в Ленинград,  чтобы проститься с Юрием.  Ведь было
неизвестно,  выдержит  ли  Юрий  5 лет  тяжелой физической работы  в лагерях
Дальнего Севера и проживет ли мама эти 5  лет до окончания ссылки Юрия. Маме
было больше 60 лет,  и она была почти слепой. Но она решила все-таки поехать
в Ленинград, где ни разу в жизни не была. Отчим проводил ее из Конотопа, где
они жили, до станции Бахмач и там посадил ее на поезд Бахмач-Ленинград.
     Мама  ехала  в  бесплацкартном вагоне третьего  класса,  набитом  самым
простым  людом, надеясь на помощь и заботу спутников.  Пассажиры вагона  как
только  узнали, что  она  едет к сыну, осужденному на  5  лет, что ее сын  -
беспартийный, что  он работал у  Горького  в  журнале "Наши достижения", всю
дорогу о маме заботились, как о родной сестре. Я. встретил мать на Витебском
вокзале  и  ушел  с   ней,  провожаемый  благословениями  и  пожеланиями  ее
попутчиков, которые крестились нам вслед.
     Свидание мамы  с Юрием  прошло  очень  тяжело, и они простились  друг с
другом  навсегда,  не рассчитывая на  встречу через  5 лет. К  счастью, этот
расчет оказался ошибочным. Мама дождалась возвращения Юрия с Колымы, где  он
пробыл до окончания войны, то есть около 10 лет, и увиделась с Юрием.
     После свидания с Юрием  мама  просила показать ей Ленинград, о  котором
она знала лишь по описаниям  Пушкина, Гоголя  и Достоевского. Показать ей  я
ничего не мог, т.к. она ничего не видела, кроме смутных контуров. Она просто
хотела поговорить со мной и дать мне последние напутствия и советы, не зная,
уцелею ли я в кровавой бане 30-х годов.
     Мы  гуляли  по  Ленинграду  несколько  часов,  часто   присаживались  и
отдыхали.  Я рассказал маме, что  Ленинград 1936 года уже не  тот, который я
застал, приехав  сюда в 1923 году. В Ленинграде 1923 года еще было много  от
Петербурга, бывшей  столицы. Москва постепенно подрывала значение Ленинграда
как  центра культуры, дававшего  два  столетия  импульс всей России.  Теперь
Москва хотела сама стать центром страны.
     Мама  говорила  о  моем  будущем  и  умоляла,  чтобы  я  берег  себя  в
разразившейся с 1934 года катастрофе:
     "Будь осторожен! Ты видишь, к чему привело Юру одно неосторожное слово!
Если  с тобой случится  то  же самое,  что  случилось  с Юрой,  я  этого  не
переживу".
     Она  опасалась,  что  при  обыске  у меня  НКВД может найти  какие-либо
компрометирующие меня рукописи и документы. Я признался, что храню несколько
таких  документов,  в  том  числе  запись  беседы  Зиновьева  со  знаменитым
английским экономистом Кейнсом в 1925 году. Мама взяла с меня честное слово,
что я сожгу эти материалы, что я и сделал после ее отъезда из Ленинграда.
     "С Юрой мне вряд ли придется свидеться, - говорила мама, - но ты вскоре
будешь  защищать докторскую диссертацию, и от  этого  зависит  твое будущее.
Поэтому не пиши часто Юре и не посылай ему посылок.
     Связь с "политическим преступником",  а Юра сейчас как раз является им,
может   помешать  твоей  защите  и  утверждению  тебя  как  доктора  наук  и
профессора, может  повредить положению и других  братьев. Поэтому  заботу  о
посылках для  Юры на Колыму  я беру  на  себя.  Я и другим  сыновьям скажу и
напишу то  же  самое,  что сейчас  говорю тебе:  посылайте  деньги  мне, кто
сколько может, а я буду посылать Юре посылки с продуктами".
     Так мы помогали  Юрию,  не подвергаясь упрекам со стороны "органов" или
ближайшего начальства за связь с "преступником".
     Мама  была  в Ленинграде  всего три  или четыре  дня.  Я  посадил  ее в
бесплацкартный вагон третьего класса ("Мне так легче и спокойнее на душе", -
говорила она) на Витебском вокзале на поезд Ленинград-Бахмач, телеграфировал
отчиму, чтобы  он  мог  встретить мак:у  в Бахмаче.  Она  приехала в  Бахмач
благополучно, окруженная заботой и помощью пассажиров.
     Юрий оставался в пересыльной  тюрьме Ленинграда  до весны и  тепла, для
того,  чтобы  часть "этапа" на  Колыму (отрезок  Охотск - Магадан)  проехать
морем  с другими ссыльными, отправленными на Колыму. И тут, в ожидании весны
и  этапа,  произошло нечто фантастическое  и невообразимое: 3-го апреля 1937
года  Ягода был  арестован и присужден к смерти за соучастие в преступлениях
Зиновьева, Каменева и др. Юрий, сам того не зная, оказался "провидцем".
     По  нашей просьбе адвокат, защищавший Юрия и Долматова в  ленинградском
суде, поехал в  Москву, чтобы  подать апелляцию в Верховный суд о пересмотре
решения  ленинградского суда по делу  Юрия и Долматова: за что же карать их,
если  они  сказали  правду   и  Ягода  действительно  оказался  соучастником
"троцкистско-зиновьевского   центра"   и   несет  ответственность   за   его
преступления?
     Но недреманая советская  Фемида не собиралась  выпустить жертв из своих
когтей.   Верховный  суд  ответил   на  прошение  об  апелляции  потрясающим
юридическим "изыском". В Верховном суде адвокату заявили: "Да, ленинградский
суд  не знал, что Ягода был соучастником  Зиновьева  и Каменева,  но  и Юрий
Полетика  и  Долматов также этого не  знали, а  Ягода в  1936 году  еще  был
наркомом  связи СССР, и  осужденные оскорбили в его лице члена правительства
СССР".
     Исходя из этой аргументации, Верховный суд отказал в пересмотре решения
этого дела и оставил в силе решение ленинградского суда.
     Вернувшись в Ленинград,  адвокат просил, чтобы  мне  разрешили еще одно
свидание с Юрием. НКВД отказал,  и Юрий уехал на Колыму, не  простившись  со
мною. Я увиделся с ним в Конотопе лишь через 10 лет.
     Через  два  месяца  после  отправки  Юрия  на  Колыму  его  жена Лида и
десятилетняя   дочь   Ольга  были  высланы  из  Ленинграда   "на  постоянное
жительство" в глухую деревню в Башкирии.
     "Пришла беда - отворяй  ворота", - говорит старая пословица,  указывая,
что за одной бедой могут прийти и другие. Так и вышло.
     Едва  Юрий  был отправлен на Колыму,  как моя  жена Шура была  напугана
появлением опухоли под  левой рукой. Я повел Шуру в поликлинику. Отсюда Шуру
направляли в онкологический институт. Исследование среза ткани показало, что
у Шуры рак груди. И профессор Петров, директор  онкологического института, и
его ассистент доктор Холдин советовали ей лечь  на  операцию.  Все понимали,
что  Шура больна смертельно, что рак  груди перейдет  в  конце  концов в рак
легких  с неизбежной смертью и что только операция может  дать какой-то шанс
на жизнь.  Но Шура согласилась лишь  на  частичную резекцию  груди,  которую
сделал Холдин. Операция, прошла, как казалось, удачно,  и  Шура оправилась :
опухоль исчезла. Но  с тех пор у Шуры исчез ее звонкий смех, и облако печали
и тревоги не сходило с ее лица. Она предвидела свое будущее...
     В тридцатые годы я входил с верой в лучшее будущее для нашей  страны, с
верой  в  быстрое  строительство социализма.  Так  думало и верило  огромное
большинство интеллигентной молодежи, родившейся перед Первой мировой  войной
и  выросшее в годы  гражданской войны. В двадцатые годы вся эта молодежь еще
верила в революцию, в социализм, обещанный большевистской партией, как верит
сейчас, в  60-70-е годы, в "еврокоммунизм с человеческим лицом" свихнувшаяся
западноевропейская  молодежь.  Но к концу тридцатых годов советская молодежь
потеряла веру в социализм и коммунизм, проповедуемые ВКП (б).
     Когда  осенью  1930  года  я  начал занятия в  Ленинградском  институте
инженеров   гражданского   воздушного   флота,   профорганизация   института
посоветовала мне вступить в члены ВАРНИТСО.
     "ВАРНИТСО"  - это "Всесоюзная ассоциация  работников  науки  и  техники
социалистического общества". Председателем ее был академик-биохимик А.Н.Бах,
в молодости - участник  революционного движения и автор  революционной песни
"Царь-голод".   Председателем   ленинградской  организации   был   профессор
физиологии  Ленинградского  Университета А.Немилов.  Ее отделения имелись  в
республиках  Советского  Союза, в  крупных  городах, где были вузы, в каждом
крупном вузе.
     Создание этой  ассоциации  имело  целью  оторвать  научную  молодежь  и
"середняков" от  влияния  стариковученых,  консерваторов  и  реакционеров по
своему политическому  прошлому, объединить идущую научную смену под лозунгом
революционной науки.
     В моем  институте в  ВАРНИТСО  записались все преподаватели - члены ВКП
(б) и  кандидаты партии и  почти весь беспартийный научный молодняк,  в  том
числе и я.
     Секретарь институтской ассоциации П.И.Краснов, типичный  чекист  (он не
скрывал,  что  работал в  "органах")  , рассматривая анкеты кандидатов  в ее
члены, вел "задушевную беседу" с  каждым кандидатом, выясняя его пригодность
быть  членом  организации. Мне  он  сказал: "Вы,  товарищ Полетика,  человек
искренний,  не  чета  тем,  кто притворяется.  Но вы  будете  с  нами (т.е.с
партией), пока вы нам верите. А  когда вы перестанете нам верить, вы станете
нашим врагом".
     Врагом я не стал. Но я потерял веру в социализм, проповедуемый ВКП (б),
и в социалистическое строительство  в СССР. Последний удар моей вере нанесла
Вторая мировая война.