тили...  лекции.  За  чтение  лекций
молодых преподавателей увольняли из института. "Старикам"  с большой научной
репутацией   лекции  еще  кое-как   сходили  с  рук.  Они  не  могли   сразу
"перестроиться",  а  без   них  институт  не  мог  обойтись.  Преподавателям
института,   созданного   летом  1930   года,   был  принудительно   навязан
бригадно-лабораторный  метод преподавания: состав  студентов  каждого  курса
делился на бригады по  6-8 студентов, преподаватель давал им тему очередного
занятия,  они  самостоятельно  изучали  материал  по  учебникам и  пособиям.
Преподаватель был консультантом. Он мог консультировать студентов, но читать
лекции ему было запрещено.
     Кто-то  "наверху" слышал, что  бригадно-лабораторный метод был принят в
самых старых английских  университетах - Оксфорде и Кембридже,  где студенты
изучали учебники под руководством тьютора и  только после проверки их знаний
тьютором могли идти на сдачу экзамена к "лектору" - доценту или  профессору.
Лекции   студентам    читались    очень    редко    и,    главным   образом,
научно-исследовательского или парадно-торжественного, юбилейного характера.
     Увлечение      бригадно-лабораторным       методом       в       высших
административно-педагогических   сферах   Советского   Союза   доходило   до
помешательства. И так как по многим курсам не было учебников, преподавателям
рекомендовалось  составлять  в спешном порядке методразработки  по отдельным
темам своего курса. Участие в этом деле принял и я, составив методразработку
о борьбе школ Дена и Бернштейн-Когана в экономической географии. Я  никак не
думал, что в 1934 г. разгромная статья в многотиражке института обвинит меня
за это в троцкизме.
     Лихорадка  бригадно-лабораторного метода свирепствовала  по всем  вузам
Союза в течение двух лет. Но оказалось, что при бригадно-лабораторном методе
учебный материал знали лишь руководители бригад и  один-два лучших студента,
остальные же студенты, игравшие роль немого хора, обычно  ничего не знали. И
в "верхах" в конце концов сообразили, что социалистическому  хозяйству СССР,
которому  история судила "догнать и  перегнать" страны  капитализма, инженер
или  техник,  который  не может сделать самостоятельный  чертеж  или простой
технический  расчет,  врач, который  не  может  прописать рецепт  и  лечить,
учитель,  который  не  может  написать  грамотно  заявление  начальству  или
показать  школьнику  Донбасс на географической карте, - такие специалисты не
нужны.
     Поэтому помешательство на бригадно-лабораторном методе стало постепенно
спадать. В 1934  г. он был  осужден "верхами" в особом декрете,  и  лекции в
вузах снова были разрешены.
     В  конце апреля  1931 года  я  простудился и  схватил тяжелую  болезнь,
положившую  начало  моей  глухоте,  - воспаление среднего  уха  (мастоидит).
Спасти слух, как  сказал профессор-ларинголог,  можно  было  лишь тяжелой  и
очень болезненной  операцией -  просверлив  ушную кость, чтобы избавиться от
внутреннего нагноения.
     Однако  один старенький доктор, бывший земский врач, решил обойтись без
операции,  на  которой  настаивал  специалист-профессор.  Он  поставил мне у
левого уха такой  горячий компресс-припарку из  льняного  семени, что  следы
ожога  в виде сожженной и  омертвевшей кожи под левым  глазом сохранились  у
меня на всю жизнь. Припарка  помогла,  нарыв рассосался,  и операции удалось
избежать.
     Через несколько дней я выздоровел, но вести  занятия со  студентами был
не  в  состоянии.  Так как лекции читать было не нужно и  студенты в течение
года уже привыкли изучать  материал  и бродить  по карте  самостоятельно, то
учебная  часть  института  освободила  меня временно  от ведения  дальнейших
занятий до 1 октября 1931г.
     Эти  месяцы  я  использовал  для  окончания моей  книги  "Возникновение
мировой войны". Лето прошло в  работе  над  книгой, которая была закончена в
середине августа 1931 г.
     В  конце  августа  я  уехал  в  Москву и  сдал  рукопись в историческую
редакцию Государственного социальноэкономического издательства.
     В 1931 г. я впервые познакомился со Средней Азией. По заданию института
я  побывал  в  Ташкенте, где  десять  дней отдыхал  от  работы  над книгой и
мучительного, хотя и интересного  перелета  Москва - Средняя  Азия.  Задача,
ради  которой  я  был  послан  в  Ташкент,  имела  целью  создать  еще  один
бюрократический  очаг - комитет  экономики  и  права воздушных сообщений при
Осоавиахиме  Средней  Азии.  Свою  задачу я  выполнил. Но в  следующем  году
пришлось посылать  в Ташкент нового  человека, чтобы возродить почти умерший
комитет, основанный мною. Так бывало сплошь и рядом.
     В  Ташкенте, разгуливая по базару,  я  наткнулся на молодого  человека,
который удивленно воскликнул:
     - Николай  Павлович,  откуда  вы  здесь,  в Ташкенте?" Это был художник
Нестор Сурин, делавший в двадцатых годах  рисунки для "Ленинградской правды"
и ее изданий, в том числе и для журнала "Ленинград". Я рассказал ему о своей
командировке, и Сурин воскликнул:
     - То-то я  вижу издали, идет  какой-то дурак  из Ленинграда или Москвы,
потому  что кто другой напялит  на  себя  в такую дикую жару черный суконный
костюм?
     Я рассмеялся и спросил:
     - А вы, мил-человек, что вы здесь делаете?
     - Я  работаю  художником в труппе Леонида  Утесова, приехавшей сюда  на
гастроли, - ответил Сурин. - Идемте, я познакомлю вас  с Леонидом Осиповичем
и его артистами. Приходите каждый вечер  к нам в театр, по крайней  мере вам
не будет так скучно в Ташкенте.
     Леонид Утесов оказался на редкость обаятельным человеком. Он представил
меня  своей дочери Эдит и другим артистам своей труппы и  дал  распоряжение,
чтобы кассир давал мне каждый вечер бесплатный билет на спектакль труппы.
     Так  несколько вечеров я  провел в окружении Утесова  и  его  артистов,
просмотрел весь репертуар,  привезенный  ими  в Ташкент,  наслушался шуток и
анекдотов.  Утесов был поражен,  когда Сурин  ему рассказал,  что  я, сидя в
редакции "Ленинградской правды",  был иностранным  корреспондентом из столиц
Европы и крупнейших городов США. Утесов  читал и литературные рецензии моего
брата в журнале "Русский современник" и в вечерней "Красной газете". Нашлись
и общие  знакомые среди писателей, художников и артистов Ленинграда. Словом,
мои ташкентские  вечера  оказались  гораздо интереснее и содержательнее, чем
ташкентские дни.
     Имя Леонида  Утесова в те годы  гремело по всему Советскому  Союзу,  но
тогда дальше "заслуженного артиста" он не пошел  и ордена ему не  дали, хотя
трижды представляли к ордену. Сам он мрачно шутил:
     "Трижды  орденопросец,  но  все же не орденоносец".  Впоследствии Сурин
рассказал мне, что Утесов в двадцатых  годах пытался бежать в Финляндию.  Он
перешел ложную границу, которую пограничная охрана установила специально для
поимки  беглецов. Думая,  что он уже на финской территории, Утесов  радостно
воскликнул: "Слава  Богу,  наконец-то  вырвался  из  этого  советского ада!"
Спрятанные в зарослях пограничники немедленно  арестовали его,  и  Утесов  с
ужасом узнал,  что настоящая  граница между СССР  и  Финляндией проходила на
несколько километров дальше. Его судили "закрытым"  судом, но ввиду огромной
популярности Утесова  и больших доходов от гастролей труппы  его выпу стили.
Однако "зуб" на него сохранили навсегда.
     Моя   преподавательская  работа  продолжалась.  Но   приехав  как-то  в
институт, я заметил, что студенты и  преподаватели  сторонятся меня, отходят
или обходят бочком. С.В.Крылов подошел ко мне с огорченным лицом и, протянув
институтскую газету-многотиражку, сказал: "Я сам до сегодняшнего дня (он был
членом  профкома)  не  знал,  что  против  вас  готовится  такая статья!"  Я
развернул  газету  и  обомлел:  целая  полоса  была занята  статьей  "Против
троцкистской  контрабанды на лекциях по экономгеографии". С.Б.Крылов сказал,
что  статья  была  изготовлена  профессорами  Подкаминером  и  Ростиковым  с
участием доцента каф. политэкономии Сысоева. Сысоев знал цитаты из классиков
марксизма гораздо лучше этих профессоров,  но статья была подписана Сысоевым
и двумя малоизвестными  личностями, чтобы оставить профессоров  в стороне от
этого  доноса. Заголовок  статьи  в многотиражке  повторял  в известной мере
заголовок письма  Сталина  в  журнале  "Пролетарская  революция"  -  "Против
троцкистских двурушников и контрабандистов".
     Письмо Сталина  не было понято  в  1931 г.  во всей его глубине. Только
старые партийцы и умудренные  жизнью  дельцы  оценили письмо Сталина как его
манифест  о  самодержавии.  "Нам  остается  лишь  умиляться  и  благодарить,
благодарить и умиляться перед  образом Сталина", - так оценил письмо Сталина
один из моих газетных друзей. Имя Троцкого было изъято из истории партии, из
истории октябрьской  революции  и  гражданской  войны, как будто бы Троцкого
никогда на свете не существовало.  Историю этих  событий приходилось писать,
упоминая лишь имя Ленина и "продолжателя его дела"  -  Сталина.  Они сделали
все. На изложении этих  событий "погорели",  то  есть  подверглись разгрому,
такие историки, как М.Н.Покровский, Е.А.Ярославский, Д.Н.Рязанов. Ряд видных
партийцев из оппозиции был смещен со своих должностей и отправлен в ссылку.
     Понятно,   что   погромная   статья   против   меня   была   воспринята
преподавателями и студентами как начало конца моей работы в институте. Когда
Сысоев   в   1930  г.   увидел  мою   методразработку  о   школах   Дена   и
Бернштейн-Когана,  он знал,  что  эта методразработка  имеете хрестоматийный
характер и не является изложением моих мыслей.  Поэтому статья обвиняла меня
не в троцкизме, а в контрабанде  троцкизма.  Она  была построена по ставшему
впоследствии классическим образцу: автор  утверждает  то-то и то-то, из  его
утверждений можно сделать такие-то выводы, а  из этих выводов можно  понять,
что автор  близок к позициям троцкистов. Иначе говоря, критики вкладывают  в
уста автора то,  что он не говорил  и не думал, и на  основании выдумки  они
обвиняют  автора  в  троцкизме,  в  зиновьевщине, в  каутскианстве  и прочих
смертных  грехах. По совету  С.Б.Крылова я написал в  редакцию  институтской
многотиражки письмо, в котором выразил сожаление, что отрывки из Монтескье и
Л.И.Мечникова,  приведенные  в  моей  хрестоматийной  методразработке,  были
написаны  задолго до рождения  Троцкого.  Поэтому  обвинять этих  авторов  в
троцкизме  невозможно,  и  я очень сожалею, что эти  отрывки дали повод  для
обвинения  меня в  контрабанде  троцкизма. Мое письмо, конечно, редакция  не
напечатала,  но  на коекого  в  парткоме института  и  в райкоме  партии оно
подействовало, и меня оставили в покое. История с этой статьей напомнила мне
слова  Сысоева, которые я слышал от него в 1930 г.: "Вам-то хорошо,  Николай
Павлович, вы беспартийный.  Вы можете  писать  и  ошибаться,  вас выругают и
забудут.  А у нас, партийцев, дело  другое. Вы думаете, я  не хотел бы иметь
больше научных трудов? Но официальные установки  быстро меняются,  и  я могу
сделать ошибку. А какая мне тогда цена как члену партии?  Обо мне в парткоме
или   горкоме  скажут:  "Он  сделал  тогда-то  такую-то  ошибку.  Как  можно
продвигать его вверх на более высокие должности и  посты,  когда  он  делает
ошибки?"
     Но больше всего мне помогло то,  что я начал чтение специального  курса
"География воздушного транспорта".  И  сразу положение  изменилось. Студенты
бросали намеченные по расписанию занятия и бегали на мои лекции. Они впервые
слышали от меня то, что еще ни от кого не слышали. К концу осеннего семестра
1931  года  институт издал на стеклографе в  количестве 100  экземпляров мою
методразработку   -   "Воздушный  транспорт  Англии".   В  осеннем  семестре
последовали две других  методразработки -  "Воздушный  транспорт Франции"  и
"Воздушный транспорт США".
     Успех  моих  лекций и моих  методразработок  был  неожиданным  для меня
самого. Я  читал лекции, показывая на географической карте трассы  воздушных
магистралей  и  рассказывая по данным аэролоций и  иностранных  журналов  об
условиях  полетов  по  этим трассам.  Реакция  студентов была  удивительной:
"Слушая вас, мы точно  читаем  авантюрный  роман Райдера  Хаггарда или Клода
Фаррера", -  говорили  начитанные  в этих  авторах  студенты.  Они забыли  и
разгромную  статью,  и  то,  что  у меня был слабый  голос.  Я  стал  модным
лектором, как  бывают  модными  врачи, адвокаты или проповедники.  Несколько
экземпляров моих методразработок, несмотря на мое противодействие,  попали в
Москву  и вызвали  сенсацию  среди ведущих экономистов  главного  управления
Аэрофлота. Словом, интерес в институте к моим лекциям достиг таких размеров,
что  заместитель  декана  факультета  воздушных  сообщений,  бывший  летчик,
командир Красной армии, малоинтеллигентный, но весьма начальственный, вызвал
меня  к  себе  и...  запретил  мне  чтение  лекций  о  размещении  воздушных
магистралей: "Я буду сам читать об этом в моем курсе".
     В институте  царила  почти  военная  дисциплина.  Заявление заместителя
декана  было  фактически  приказом.  Я  ответил, что материал  моих  лекций,
собранный мной, - это моя  научная собственность, и я не  допущу плагиата. Я
немедленно  подал  заявление в  администрацию  института. Заместителю декана
дали нагоняй и вынесли выговор по административной и партийной линии.
     1933-1934  учебный  год  прошел относительно спокойно,  хотя из  Москвы
приехала  высокая партийная комиссия, имевшая задачу  чистки преподавателей.
Комиссию  возглавлял  ответственный  работник ЦК  ВКП(б)  Доценко.  Комиссия
решала   судьбы  преподавателей  закулисно,  лишь  нескольких   вызвали  для
объяснений. Партком, комсомол, дирекция,  профком,  отдел  кадров, спецотдел
давали преподавателям оценки.
     Когда "переоценка" преподавателей была закончена, председатель комиссии
Доценко назначил общее собрание преподавателей  института для  информации об
итогах  работы комиссии. Собрание было  назначено в актовом зале,  у  дверей
которого  были  поставлены  в  качестве  стражей  два  студента  со  списком
преподавателей  в  руках.  Они не  пропускали  в  зал  вычищенных  комиссией
преподавателей. Те  немедленно бежали в  соседнюю аудиторию, где восседал со
своей  комиссией  Доценко,  и   подавали  жалобу,  которая   оставалась  без
последствий.  "Одобренных"  преподавателей архангелы у дверей  пропускали  в
зал. С.Б.Крылов  и я  стояли, разговаривая, на площадке перед актовым залом.
Каждый из нас  боялся за свою судьбу, боялся, подойдя к дверям, услышать: "В
зал вам нельзя". Но один из архангелов, студент  нашего факультета,  заметив
наши колебания, подошел и  сказал  мне:  "Вам  можно,  Николай Павлович".  И
обратившись к Крылову, добавил:
     "Вам тоже". Мы с облегчением вошли  в зал. Но сама  ситуация, когда два
профессора  института узнают от  своего же студента,  что  они  благополучно
прошли чистку и могут войти в  зал, была  для нас - мы оба чувствовали это -
очень унизительной.
     "Исполнив  свой  партийный долг", комиссия Доценко уехала  в  Москву. А
буквально через  два-три дня из Москвы пришло сообщение, что Доценко вычищен
из  партии  и  арестован  как  троцкист.  Какой  пассаж!  Весь институт  был
ошеломлен.  Но  спрашивать,  почему   Доценко   позволили   провести  чистку
преподавателей,  никто и не  думал. "Вычищенные", несмотря на  свои жалобы в
партийные и административные инстанции  Ленинграда и  Москвы, так и остались
"вычищенными".
     1934 г. принес преподавателям вузов две сенсации:
     Во-первых,   постановление,  осуждавшее  бригаднолабораторный  метод  и
"загибщиков"  педагогической науки. Декрет  восстанавливал лекционный  метод
преподавания в вузах.
     Во-вторых, еще  более  важное постановление о  введении ученых степеней
кандидата и доктора наук по широким  специальностям, как история, экономика,
философия,  медицина,  физика, химия,  математика  и т.д.  и  ученых  званий
ассистента,  доцента,  профессора  по  более  узким   специальностям,   как,
например,  история  нового  времени, экономика воздушного транспорта  и т.д.
Переквалификации   подлежали  все  преподаватели   высшей  школы  и  научные
работники научно-исследовательских институтов, музеев и пр.
     Тогда же был создан Всесоюзный комитет по  делам высшей  школы, который
сосредоточил в своих руках учет и  контроль над научными работниками вузов и
институтов. Была создана  также  Высшая аттестационная  комиссия (знаменитый
ВАК), от которой зависели работа и жизнь каждого научного  работника. В ВАКе
были  организованы высшие квалификационные комиссии по всем  специальностям.
Эти комиссии  возглавляли  наиболее крупные ученые - члены партии, академики
СССР.  Комиссии направлялись  в вузы разных городов,  где  и  проводили свою
работу.
     В  общем   поездки   на   места   таких   полномочных  комиссий   можно
охарактеризовать песенкой послевоенного времени:
     Приезжала выездная сессия Верховного Суда...
     Этому дала, этому дала и этому дала,
     Кому вышку, кому срок...
     Крупный  бой  в  квалификационной  комиссии  ВАКа  разгорелся  по моему
поводу. Подкаминери  Ростиков, получившие без  всяких научных заслуг  звание
доцентов, заняли по отношению ко мне жесткую формальную позицию: да, товарищ
Н.П.Полетика  -  знающий  географ,  но  у  него пока  еще  нет  кандидатской
диссертации в области экономгеографии.  Напрасно  С.Б.Крылов указывал, что я
разработал  совершенно  новый  нигде  еще  не   читавшийся  курс  "география
воздушного  транспорта",  что  институт  издал  на   стеклографе   три  моих
методразработки  по воздушному  транспорту  Англии,  Франции,  США, что  мой
теоретический доклад на 1-м Всесоюзном географическом съезде об общих чертах
развития воздушного транспорта в странах капитализма только что  опубликован
в  "Трудах" съезда  и  т.д.  На  это  неизменно  возражалось:  "Мы  ведь  не
отказываем товарищу Полетике в ученом звании доцента, но пока у него еще нет
работы, которую можно было бы представить  на защиту в качестве кандидатской
диссертации".
     Приговор  комиссии ВАКа был таков: допустить  Н.П.Полетику к исполнению
обязанностей  (и.о.) доцента  по кафедре "экономика воздушного транспорта" с
обязательством защитить кандидатскую диссертацию по этой специальности.
     Таким  образом  я  потерпел тяжелое  поражение.  Двум  очковтирателям и
болтологам удалось убедить комиссию ВАКа, повидимому  закулисно  шепнув, что
одна  моя  "методразработка" (о  научных  школах  Дена  и  Бернштейн-Когана)
встретила резкую критику со стороны ряда  работников  кафедры политэкономии,
считавших ее "контрабандой троцкизма".
     А  после отъезда  комиссии ВАК  из Ленинграда С.Н.Подкаминер,  как зам.
директора по учебной части "использовал  ситуацию"  и "сделал оргвыводы": он
перевел меня с  должности профессора на  должность исполняющего  обязанности
доцента  с  почасовой   оплатой.  В  институте  считали,  что   я  "погорел"
окончательно и бесповоротно.  Но  я  верил  в свои  силы и  не  считал  свое
поражение катастрофой, а только временной  неудачей. Так оно и вышло.  Через
два года я стал первым в СССР кандидатом экономических наук по специальности
"Экономика воздушного транспорта".
     Должен  сказать,  что  долгая  травля  со  стороны  Подкаминера  и  его
единомышленников произвела на меня отвратительное впечатление. Я часто в эти
годы вспоминал  слова С.Б.Крылова:  "Помните, Николай  Павлович,  они (члены
партии)  имеют  билеты,  а  у  нас  - лишь  контрамарки".  И  действительно,
достаточно  было сговора двух  или трех бездарных  и  неспособных к  научной
работе  болтологов, вооруженных партийными билетами и занимающих в институте
ответственные посты, чтобы сломать жизнь способного научного работника.
     Другим  итогом  этих  лет  для  меня  была потеря  веры  и  уважения  к
абсолютной цен