деятелей
культуры  и театра, как М. Булгаков, К. Паустовский, А. Ромашов, В.П.  Кожич
(режиссер  ленинградского  театра  драмы   имени   А.С.  Пушкина  -   бывшей
Александринки), Саша Амханицкий, арестовавший в  1917 году  редактора газеты
"Киевлянин" В.В. Шульгина,  и другие,  не могла быть и  не была реакционной.
Нужно упомянуть, что выпуски Гимназии периода  1910-1917 годов почта целиком
сгорели в пламени Первой мировой и гражданской войн. Из моего класса выпуска
1914 года, в котором было 32-33 ученика (второе отделение), к  началу Второй
мировой войны осталось в живых лишь четыре человека.
     Состав  учеников представлял  пеструю  картину:  дети  местных  дворян,
помещиков  и  чиновников,  занимавших довольно крупные, но не  самые высокие
посты  в  киевской администрации  и суде; дета разночинцев -  большей частью
адвокатов, врачей, учителей и др.
     Первые отделения каждого класса гимназии были  более аристократичными и
сановными,  во  вторых  отделениях  было  сравнительно  больше  разночинцев.
Ежегодные бои  между первыми и вторыми отделениями я наблюдал не раз, но  по
причине щуплости и хилости к ним не допускался.
     По  своему  национальному  составу  учащиеся  нашей  гимназии  были,  в
основном, русскими. Преподавание велось на русском  языке. Попытки некоторых
учеников  говорить  в  гимназии  на  украинском   языке  быстро  пресекались
гимназическим   начальством.   Украинский   язык    был    объявлен   языком
простонародья, а не интеллигенции.
     Общее  число учащихся  в  гимназии  составляло,  в среднем,  около  700
человек. Число гимназистов-евреев  не превышало 20  человек  (трехпроцентная
норма). В  нашем классе из 35 гимназистов было пять поляков-католиков  и три
еврея.
     И здесь я не могу не отметить одну парадоксальную особенность. Гимназия
была консервативной, руководили ею завзятые монархисты-националисты во главе
с директором  Терещенко.  Но  травли евреев-гимназистов со  стороны основной
массы учащихся не было. И не  потому,  что все  дворянские и  сановные сынки
хорошо относились  к евреям  - своим сотоварищам  по  классу,  а потому, что
Терещенко не  допускал и  пресекал самыми решительными мерами попытки  такой
травли.  Монархист  до  мозга  костей,  он  добился в 1911  году  запрещения
принимать  евреев  в Первую Киевскую  гимназию. Но тех  евреев,  которых  он
принял  в  гимназию до 1911 года,  он  в обиду  не давал.  Они  пользовались
правами  наравне с остальными. Я хорошо  помню, что  все три еврея из нашего
класса в течение девяти лет учения в  нашей гимназии не подвергались травле,
по крайней мере открытой,  ни со стороны  преподавателей-монархистов, ни  со
стороны гимназистов. И  Саша Амханицкий, и Саша Рабинерсон (он защитил почти
одновременно  со  мной,  в  декабре  1940  года,   в  Ленинграде  докторскую
диссертацию  по химии,  а  в 1941  году  умер от  голода  во  время  блокады
Ленинграда),  и  Коля Жолквер могли жить и учиться более или  менее спокойно
под  державным крылом  директора  гимназии  Терещенко.  Попытка "дворянского
сына" Столицы в октябре 1913 года, во время процесса Бейлиса, оскорбить Сашу
Амханицкого  закончилась,  как будет показано дальше, удалением  Столицы  из
гимназии. Его выходка была чрезвычайным  происшествием, не отвечающим духу и
традициям нашей гимназии.
     Я был свидетелем и участником почти всех событий  в жизни гимназии этих
лет и знал почти всех учителей. Вместе с другими "кишатами" (приготовишками)
мы с  братом  были  захвачены  в плен старшеклассниками и выпущены как живые
снаряды-торпеды  на толстого физика  для  того,  чтобы  он  застрял в  узкой
входной двери. Я видел отца  Симеона  Трегубова, выскочившего в растерзанном
виде из старшего класса, где  на него напустили крысу, и слышал об его уходе
из гимназии после того, как в том же классе гимназисты заставили его почтить
вставанием память отлученного от церкви "еретика" Льва Николаевича Толстого.
Я спасался с уроков математики и физики в  класс ксендза Оленского. Я видел,
как швейцар Василий тискал в вестибюле сербского короля Петра I, посетившего
нашу гимназию: швейцар напяливал на короля полуспущенную шинель вместо того,
чтобы снять  ее.  Наконец, мне  и брату  пришлось  быть  жертвами повторного
"психологического  опыта",  проделанного  впервые  над  латинистом Суббочем,
когда весь класс встретил его, стоя на головах, а затем бессовестно  убеждал
Суббоча, что  это ему только показалось и привиделось. В нашем классе решили
повторить  подобный "опыт" и в добавление подвесили меня и брата, как  самых
маленьких, за пояса  на кусках двух рельсовых балок,  торчащих из стены.  Мы
висели,  как  жуки  на  булавках, грациозно  плавая  в  воздухе. Этот "опыт"
обошелся мне и брату в три часа без обеда для каждого.
     Учение в гимназии не очень увлекало нас. В первом и втором классах мы с
братом  фактически ничего  не  делали. В третьем классе  началась  латынь, и
Суббоч  заставил  работать всех. Но совершенно  захватывающими явились уроки
нового учителя истории И.М. Щербакова, прозванного "Милочкой" за то, что  он
к  каждому  гимназисту  обращался  с  этим  эпитетом. "А  вы опять, милочка,
Александра Дюма начитались", - не раз  упрекал меня Щербаков, хотя именно он
сам рекомендовал нам читать  исторические романы и в первую очередь Вальтера
Скотта и Александра  Дюма. История раскрылась предо мной с самой красочной и
эмоциональной стороны. И каких  только исторических романов я не перечитал с
третьего по восьмой классы гимназии:
     Вальтера Скотта, Дюма, Сенкевича, Крашевского, Солиаса,  Волконского  и
многих других. Постепенно исторические романы получили более солидную основу
в  виде   трехтомника  исторических   хроник   крестовых  походов,  изданных
профессором М.М.  Стасюлевичем, "Книги для чтения по истории Средних  Веков"
под  редакцией  профессора П.Г.  Виноградова,  "Книги для  чтения по истории
Нового Времени", университетских курсов  лекций  профессора  Н.М.  Петрова и
П.Я. Ардашева по  всемирной  истории,  семитомника  Н.И.  Кареева  по  новой
истории и так далее.
     Начало  серьезному  чтению по  русской  истории было  положено  курсами
лекций В.О.  Ключевского и Ф.С. Платонова, работами С.М.  Соловьева  и  К.Д.
Валишевского и другими.
     Так детское увлечение постепенно переросло в серьезные занятия, и когда
я  в  1914  году   поступил  в  Киевский  университет,  то   оказалось,  что
значительную часть  обязательных для студентов курсов и  монографий я  успел
прочесть еще в гимназии.
     История  стала  моей  страстью, моим  призванием  и  в будущем  -  моей
профессией. Любопытно отметить, что в нашей гимназии никто из многочисленных
учеников  Щербакова,  кроме меня, историком не стал.  Возможно,  что  у меня
сказались наследственные гены любви к истории и литературе,  характерные для
многих моих предков, писавших исторические книги  и  любивших литературу. Не
помню, чтобы я хоть раз в своей жизни сожалел о своих занятиях историей.
     В  1905-1906  годах у меня  началось увлечение Наполеоновской легендой,
которое продолжалось очень долго. Я прочел о Наполеоне I все, что имелось на
русском  языке  и в гимназической библиотеке,  и у  друзей,  и  в библиотеке
книжного  магазина братьев Идзиковских на  Крещатике, абонентами  которой мы
стали с 4 класса. Там же я регулярно читал петербургские и московские газеты
и журналы, а "Киевскую мысль" читали у своих квартирохозяек.
     В Наполеоновской  легенде меня  по  молодости  и незрелости  привлекала
наиболее зрительная и приключенческая  часть  -  войны, походы, сражения.  С
детства  у нас с братом накопилось  немало коробок с оловянными солдатиками.
Постепенно,  по  мере   нашего  роста,  детские   игры  в   солдатики  стали
превращаться в разбор крупнейших сражений Наполеона I .
     Помню,  как  поражен  был наш  учитель литературы  Лаврентий  Федорович
Батуев, когда, придя к  нам в дом, чтобы справиться  о  нашем  поведении, он
увидел  обеденный стол,  заставленный оловянными солдатиками  и разного рода
укреплениями.  "И  это  ученики  седьмого класса!  -  в горестном  изумлении
воскликнул он.  -  И  вам  не стыдно  заниматься такими детскими играми?"  Я
объяснил, что разыгрывается сражение при  Аустерлице, показал  карту  и план
сражения,  объяснил ход военных операций на нашем столе. Батуев пробыл у нас
полтора часа и  ни словом не заикнулся потом в классе (его острого языка  мы
все боялись) о нашей игре в солдатики.
     Чтение -  усиленное,  хотя  и беспорядочное -  дало мне и брату  много.
Хорошими учениками мы никогда не считались (мы числились во втором десятке),
но в начитанности и в развитости превосходили лучших учеников - кандидатов в
медалисты, за исключением Саши Амханицкого. Сашин кругозор был гораздо  шире
нашего, но он уступал нам в начитанности по истории.
     Для многих гимназических  учителей мы были настоящим  наказаньем Божьим
из-за бесконечных  шалостей.  Созревание  ума  не сопровождалось созреванием
характера,  и  мы  до  восьмого  класса  продолжали  быть  Томами  Сойерами.
Несколько раз  в неделю мы аккуратно оставлялись без обеда на один-два  часа
после  окончания уроков за наши  детские шалости.  Друзья  подшучивали: "Кто
дежурит сегодня без обеда, Николай или Юрий, или оба вместе?"
     После погрома 1905 года жизнь в Киеве постепенно вошла в обычную колею,
но  над  евреями  Киева страх  перед  погромом  висел,  как  грозовая  туча.
Еврейское  население было терроризировано погромом - первым в  Киеве за  сто
лет.  Богатые   люди  оправились  от  погрома  и  восстановили  свои  потери
сравнительно быстро,  но  беднота была окончательно  разорена. И  хотя после
1905 года  погромы в Киеве не  повторялись, были  погромы в Одессе,  Орше  и
других   городах,   а  в   самом  Киеве   обстановка  продолжала  оставаться
напряженной. Поэтому в 1906-1910 годах усилилась эмиграция киевских евреев.
     Полная безнаказанность  погромщиков развязала самые низменные инстинкты
среди люмпен-пролетариата и преступного мира Киева. Хищники попробовали вкус
крови и были готовы повторить погром при любом  удобном случае.  Погром 1905
года дал возможность мелким лавочникам Киева разорить еврейских конкурентов.
Другим важным следствием его явилось временное, на короткий срок, обогащение
погромщиков  из  преступного мира  - неграмотных и  невежественных  босяков,
оборванцев,  воров  и грабителей.  Они не только  приобрели вкус к  массовым
насилиям, но  и осознали  возможность легкой и  безнаказанной  наживы. Масса
имущества перекочевала  от  законных владельцев в руки грабителей. Еврейским
добром попользовались многие.
     На  процессе  Бейлиса в  октябре 1913  года выяснилось, что дни погрома
были  "золотыми  днями"  для неофициальной героини процесса Веры  Чеберяк  и
шайки преступников, периодически собиравшихся в ее  квартире,  будущих убийц
Андрея  Ющинского: Сингаевского  (брат  Веры  Чеберяк),  Бориса  Рудзинского
(жених  сестры  Веры  Чеберяк), Ивана Латышева и других. На  одном  из своих
сборищ,  незадолго  до убийства  Ющинского,  члены  шайки  вспоминали  время
погромов 1905 года.  У Чеберяк тогда был целый склад награбленных вещей. Она
продавала по дешевке шелк, серебро и прочие вещи. У нее было такое громадное
количество награбленных вещей, что она кусками шелковых отрезов топила печь.
Как-то раз она  даже  спекла пироги на таких "дровах". Это произошло потому,
что  в  Киев  в  1907  году  приехала  сенатская  ревизия,  которая занялась
розысками награбленных вещей.
     Но "шелковый" период  длился  недолго,  легкие  деньги  были пропиты  и
проедены.  Настали  более  скудные  дни, и  пришлось  вернуться  к  кражам и
грабежам. Но  эти  опасные  и  рискованные операции  давали по  сравнению  с
погромом  немного.  Поэтому  киевский  преступный мир  и  городское  отребье
мечтали о новых погромах, как о самом легком и безопасном  способе поправить
свои дела. Этими  настроениями  умело пользовались  и  разжигали  их идейные
вдохновители погромов  - черносотенные организации "Союз русского народа"  и
"Двуглавый орел", поощряемые правительством и верховной властью.
     Жизнь   нашей   гимназии   и   наши   личные   судьбы   переплелись   с
общественно-политическими   событиями   предвоенных   лет.   Гимназия   была
микромиром,    в   котором   как   в    капле    воды   отражалась    борьба
монархистов-черносотенцев  с  либерально-демократическими   кругами  "за"  и
"против"  конституции,  за  воплощение ее  в  жизнь. Эта  борьба  проявилась
особенно остро в событиях смутных лет  1911-1913 годов  -  в  деле Бейлиса и
убийстве Столыпина, всколыхнувших всю Россию.
     Для нашей  гимназии своеобразной прелюдией к этим событиям явилось, как
ни странно это звучит, празднование двухсотлетия Полтавской битвы.
     27 июня 1909 года в Полтаве состоялись большие торжества  в присутствии
царя  и  его семьи. Николай  II наградил  потомков героев Полтавской битвы и
украинских  деятелей этих лет:  князя  Кочубея,  графа  Шереметьева и  Павла
Скоропадского,  предок  которого  был избран гетманом  в  1709  году,  после
перехода Мазепы  на  сторону  Карла  XII.  Павел Скоропадский  стал гетманом
Украины во время оккупации ее германскими войсками в 1918 году.
     В моей голове в эти дни настойчиво всплывали пушкинские строки:
     Гремит анафема в соборах;
     Мазепы лик терзает кат...
     Король и гетман мчатся оба.
     Возвращаясь из  Полтавы, царь с  семьей проехал  28-го июня через Киев.
Вдоль царского маршрута на улицах были  выстроены ученики гимназий, реальных
и коммерческих училищ.  Они  составляли передний,  самый близкий  к середине
улицы и  к  проезжавшим экипажам царской  семьи ряд. За  ними  стояла вторая
шеренга  из  войск,  за войсками  -  третья  шеренга  из  "вольной"  публики
вперемежку с полицией и охранниками. Из студентов  к участию во встрече царя
были  допущены  лишь наиболее известные  монархисты  из "Двуглавого орла"  и
"Союза русского народа". Власти боялись покушения на царя.
     Стоя на Большой Владимирской улице, у Педагогического музея, мы видели,
как  ехала в колясках царская семья, и дружно кричали: "Ура!" Царевны кивали
головой, а великовозрастные гимназисты ахали и хватались за сердце: "Ах, она
взглянула на меня!" Впервые я  увидел царя, и притом сравнительно близко, но
разглядеть его как следует я не успел, так как царский кортеж двигался очень
быстро.
     Царский  визит в Киев сыграл известную  роль и в  жизни нашей гимназии.
Вскоре после  посещения  Киева царем распространились слухи, что  он посетит
нашу гимназию в 1911  году,  когда будет  праздноваться столетие со  дня  ее
основания, и что наша гимназия будет преобразована в лицей,  в который будут
принимать   только   дворян.  В   1911   году   этот  слух   частично   стал
действительностью.
     В 1911 году мы были  уже старшеклассниками и в июне должны были перейти
в шестой класс. К этому времени мы  с братом совершенно свободно разбирались
в петербургских, московских и киевских газетах, отлично знали,  какие из них
правые,  а  какие  -  либеральные.  Мы  очень  любили  "Киевскую  мысль"  за
язвительные    фельетоны    Александра    Яблоновского    и    не    уважали
националистическую правую газету  "Киевлянин".  Уменье разбираться в  прессе
очень помогло нам понять подоплеку "Дела Бейлиса".
     1911 год начался  в напряженной обстановке. В конце 1910 года в газетах
появились  сообщения, что  на  ближайшей сессии Третьей Государственной Думы
будет поставлен на обсуждение проект закона об отмене ограничений для евреев
и, прежде всего, об отмене  "черты оседлости". Впервые  Государственная Дума
собралась   заняться   этим   вопросом.   Архиправые  монархисты   -   Совет
объединенного  дворянства,  самая  влиятельная  политическая  организация  в
царской   России,  тесно   связанная  с  "Союзом   русского  народа"   и   с
черносотенными газетами "Русское знамя" и "Земщина", решила во что бы  то ни
стало  сорвать  принятие  "еврейского закона"  и  защитить "истинно  русских
людей" от евреев.
     9 февраля 1911 года  в Государственной Думе  началось обсуждение закона
об  отмене ограничений для  евреев,  и в  тот же день в Петербурге  открылся
очередной седьмой съезд объединенного дворянства.
     Курский  помещик,  дворянин  Н.Е.  Марков  2-й,  самый  правый  депутат
Государственной   Думы,  упрекавший  Александра  II  в  "преждевременном"  и
"ненужном" освобождении крестьян  от крепостной  зависимости,  открыл  поход
против евреев в своих речах в Думе и на съезде объединенного дворянства.
     "Вы уже знакомы, - заявил Н.Е. Марков 9 февраля в Государственной Думе,
-    с   моей   точкой   зрения   на    иудейскую    расу,   как   на   расу
человеконенавистническую, расу преступную... иудеи подвергались ограничениям
не  в силу каких-либо дурных  свойств остальных  народов  и,  в  том  числе,
русского народа, они подвергались всяческим стеснениям и ограничениям в силу
того, что все государства мира, все народы мира защищались от натиска на них
преступной  иудейской  расы,  на  их  благосостояние,  на  самую  душу  этих
народов...  иудейская сила - сила чрезвычайная,  сила  почти нечеловеческая.
Это сила, с  которой отдельные люди не  в состоянии бороться. С этой ужасной
силой, которой  я необычайно боюсь,  с  этой адской силой  бороться под силу
только государству... необходимо запретить администраторам в каких  бы то ни
было случаях допускать евреев жить вне черты еврейской оседлости".
     "С евреями в  России надо покончить, - потребовал Марков два дня спустя
на дворянском съезде... - Евреев надо загнать в черту оседлости - это первый
акт, а  когда это будет выполнено, приступить ко второму - к изгнанию евреев
вовсе  из России...  вот  тот минимум требований, который дворянство  должно
предложить вниманию правительства...
     Мы  боремся,  -  говорил Марков,  - и  все  государства мира борются  с
социализмом, а социализм - это не что иное, как порождение зловредного иудея
Маркса...  нас ждет вторая революция...  уже  слышны  новые  раскаты  грома.
Высшие учебные заведения - это первый авангард, затем пойдут рабочие, затем,
может быть, крестьяне".
     В  "Земщине" (от  13 февраля  1911  года,  № 559) Марков утверждал, что
постановка  в Государственной Думе  вопроса о  еврейском  равноправии в  тот
момент, когда в Петербурге собралось большинство представителей  дворянства,
является "наглым вызовом русскому дворянству на последнюю борьбу".
     К открытию дворянского съезда  была  переведена  на русский язык старая
антисемитская брошюра католического ксендза Пранайтиса, впервые изданная  на
латинском языке  в 1891  году  и  доказывавшая  наличие у  евреев ритуальных
убийств".  На  эту  брошюру  Пранайтиса ссылались Марков  и  Шмаков  в своих
выступлениях на дворянском  съезде,  обвиняя евреев в совершении  ритуальных
убийств. Брошюра  Пранайтиса  была  роздана  всем  членам съезда,  который в
особом  постановлении выразил благодарность отцу Пранайтису  за "полезные  и
опытные указания".
     Грозные  речи Маркова и  других вождей  черносотенной реакции  учащаяся
молодежь в 1911 году не приняла всерьез. К Маркову, Дубровину, Пуришкевичу и
прочим зубрам  российского  дворянства  и черной сотни огромное  большинство
молодежи  в те  годы относились как к паяцам,  кувыркающимся на политической
арене.  Архиправые  газеты  "Русское  знамя",  "Земщина"  и  тому   подобные
считались  сборниками  полупристойных анекдотов  и  выражений,  своего  рода
позорищем и посмешищем,  лакомой пищей для сатирических журналов. "Еврейская
опасность" не считалась  в кругах большинства  молодежи  и, в  частности,  в
нашей среде,  опасностью.  Монархистов  у нас  в  классе  и  вообще  в нашей
гимназии  было не  так много, и  антисемитским речам  Маркова и ему подобным
мало кто верил.
     Но  11  февраля 1911 года Совет министров постановил  ввести процентную
норму для евреев