бость" по отношению к АА: "Очень плохо, Анечка, что у
вас недостаточно смелости, чтобы иметь собственное суждение...".
     АА  передала  мне расчетную книжку и доверенность Шилейко  на получение
для него денег в университете. Я получил 119 р. 20 к. Принес в Шереметевский
дом. Шилейко все взял себе, и когда  АА стала просить, чтоб он дал часть ей,
потому что она хочет купить ему панталоны, а иначе он все растратит и сам не
купит, Шилейко все же забрал все.
     АА  говорила  со  мной  о  Шилейко,  и  по  поводу  моей  фразы  о  его
нестеснительности сказала, что Шилейко "может стилизовать  грубость", но что
в действительности, в глубине, он очень деликатный человек.

     Б. Томашевский.
     Я  заговорил  о Томашевском,  на поэтическом семинаре которого  сегодня
случайно был. Осуждал его критику  в семинарии.  АА заметила, что  не думала
этого, а знает его как пушкиниста и считает его хорошим пушкинистом.


     23 или 24.03.1926

     В 12 1/2 мне позвонил Пунин и сказал,  что АА сейчас придет  ко  мне. У
меня кто-то  сидел, и я выпроводил  его, но тут подошла и АА и, не заходя ко
мне, пошла со мной в Мраморный дворец - я ее проводил.
     Поехал в университет, получил деньги для Шилейко и вернулся в Мраморный
дворец в  пятом  часу -  застал и АА,  и  Шилейко. Шилейко поднял разговор о
книжке Вагинова, которую АА только что  читала для себя и для него  - вслух.
Разговор прервался, потому  что Шилейко скоро ушел, а  вслед за ним и АА  со
мной  вышли, чтобы  идти в  Шереметевский дом.  Шли и всю дорогу говорили  о
книжке Вагинова, которую АА считает  плохой - и нисколько не талантливой,  и
эпигонской. Проводив АА до Шереметевского дома, я с ней расстался.
     АА  чувствует  себя  неважно,  хотя и  утверждает обратное. Думаю,  что
встала она сегодня только  потому, чтобы позаботиться  о Мраморном дворце  с
его Шилейками и Тапами.


     24.03.1926

     О комнате в Мраморном дворце: "Здесь так тихо, так спокойно, так далеко
от людей!". Говорит, что не может понять людей, которые могут жить в комнате
"обще-гражданского" типа.


     25.03.1926

     Вечером  был у АА в Шереметевском  доме. Лежит на  диване, но сегодня в
очень хорошем настроении, тихая веселая, "благостная". Разговаривая,  шутит,
но и юмор примиренный какой-то.
     На стуле лежит том  Гонкуров  на французском языке - том,  которого она
еще не читала. Собралась его читать.
     Читала недавно статью к "Vita Nuova" - по-итальянски.
     Говорили много - о работе и на все темы, которые являлись по ассоциации
с чем-нибудь связанным.
     В  девять часов  я ушел  домой  и сейчас посмотрел на  первую  редакцию
стихотворения "Слоненок", как  АА просила меня (она  нашла сходство в ней  с
итальянским  стихотворением,   цитируемым  в  статье  к  "Vita  Nuova",   но
сравнивала  текст  по  памяти  и не  могла  точно  вспомнить  одной  строчки
"Слоненка").

     Рыбаков - завтра. Вино - два бокала, хорошее.
     Гуковские - о "Финском празднике" Тихонова.
     Мандельштам  - был перед отъездом. Денег не возвратил. Получил переводы
Талтани и Бальзака (?).  Жена  зовет скорей;  Маня  -  о Вагинове; кулисы  -
квадраты. В них  заключает. Узнавал о поезде.  Поехал  домой,  а оттуда - на
вокзал.

     Гизетти был у Пунина. Об Анненском -  указала на Верлена ("Шарманка") и
что-то еще.

     Удивительная способность  говорить  без  смысла.  Через  такую  точку я
воспринимаю...  Философствования. Ничего не могла понять и уловить. Такая же
работа, как у АА о Гумилеве.

     Кривич  -  несчастный,  голодный, нищий,  придавленный.  Жалко.  Сейчас
понятно, что не делает, а раньше? Столоначальник.

     Шилейко  не повезет  и не поедет к Тапу. Сегодня упрашивал  выпить чаю.
Вчера беспокоился о Тапе - "Я уж не решилась сказать".

     Тап. Болен. Вчера возили (на Васильевский остров),  остригли - холодно.
Беспокоилась,  ночь  не  спала,  а еще опухоль  у  Тапы.  Сегодня поехали на
Васильевский остров, опять взяли Тапу,  привезли. Опухоль с прошлого года  -
пустяки.


     26.03.1926

     Мои  стихи.   На   улице  у  Инженерного   замка.   Нескромный  вопрос.
"Синезвездность" -  "Ц. Л. Ф." Цецилия? "Видите, на какие выдумки приходится
идти поэту". Даты. "Это мой способ! Александр Сергеевич тоже так делал". Мой
нескромный вопрос. "Пишу иногда".  А в тетради -  правильные  даты. "У  меня
тоже".
     "Стихи брызжут - Николай  Степанович советовал записывать, когда у меня
так бывало".
     "Тебе я писем не пишу..." - не индивидуальное.
     "Оставь любви веретено..." - хорошее стихотворение.
     "И плакать не  надо, и думать не надо..."  - "свет, а впереди  - плохо.
Окончание плохо".
     "Оленем или лебедем..." - криминальная строфа,  а изменить жалко, может
быть, она лучшая во всем стихотворении.
     На обратном пути. "Перебежал дорогу черный  кот..."  - "Летает ветер" -
Мандельштам.  "Есть Гумилев и moi". "В котором пленниками пели тени"  -  "во
взоре"? Ничего не поделаешь - грамматика. Сборное стихотворение.
     "Твоим дыханьем  навсегда нетленны..." - хорошо сделано. Штампы?  Может
быть, но они  не звучат как штампы, хорошо звучат.  "Перепиши мне,  я покажу
Николаше (Пунину) - как ценят. Не скажу чье. Отдайте переписать на машинке".
     "Я  улыбнулась  тебе  при  встрече..."  -  хорошее   окончание,  но   в
стихотворении  есть дефект. Не знаю, в чем причина, не  уловила. Может быть,
психологический: "Я уж так тебе улыбнусь, что ты перевернешься!"..."
     Лунная ночь. На Марсовом поле снег.  Я провалился, АА - нет.  Снег, как
сахар, плотный. Весна. Чудная погода. Хороша луна в деревьях. Запомню.
     В хорошем, в очень  хорошем  настроении,  спокойная, веселая, ласковая.
Шутит, и - юмор, но не ирония.
     Покупала хлеб (три фунта), сыр (пол-фунта), грушу.
     Обратно: вино, белое, апельсин, два яблока, шоколад.
     "Пить не буду вина, хочу воду пить. Я не всегда  могу пить вино. Иногда
даже запаха слышать не могу. А вот у Рыбаковых нельзя отказываться".

     Гумилев  - "Синяя  звезда"  -  от провансальских  поэтов.  "Благородное
сердце твое"  (по-итальянски).  Вымышленное  имя:  "Синяя  Звезда".  Вся  от
прованс. А если бы было -  стилизация, скучно  до тошноты было бы. А здесь -
Гумилев  похож  на себя  до последней степени  - и  точность,  и  реализм до
Маяковского, и адрес, и себя называет...

     Опять лечит больного Тапу. Вчера возила его в лечебницу на Васильевский
остров, оставила его там, сегодня ездила опять, взяла его...

     В Москве пресыщены  Пастернаком. Наступает реакция  против него: у всех
на зубах вязнет его "школа".

     Гизетти был в  Шереметевском доме, у Пунина. АА  разговаривала  с ним -
говорила об Анненском, указала на влияние Верлена ("Шарманка") и др.
     Гизетти говорил довольно бессмысленно.

     Говорили  о Белинском. Сказала, что  "не выносит" его,  что он  скучен,
необразован, обладал  грубыми вкусами.  АА  считает, что  Белинский сыграл в
литературе отрицательную роль.


     26 (?).03.1926

     Позвонил ей. Решили, что я сейчас же выйду встретить ее, потому что она
идет в Мраморный дворец, по магазинам, и обратно в Шереметевский дом.
     Встретил ее на Фонтанке.  Пошли по  скользкому, заледеневшему тротуару.
Сегодня лунная,  прозрачная  сине-зеленая ночь, бодрящий весенний порывистый
ветер и бездонное небо. Хорошо.
     Шли  в Мраморный дворец. В проходе  у Инженерного замка АА заговорила о
"синезвездности"  моих  стихов.  Я  стал  читать  ей  стихи  свои  -  прочел
несколько.  На Марсовом поле АА сошла с дороги и осторожно ступила на снег -
плотный,  заледеневший,  хрустящий  - твердый, "как сахар", - сказала АА.  Я
последовал за АА. Она  ступала легко,  я проваливался, чем  даже  удивил ее.
Вышли  снова на  дорогу... Я предложил читать стихи  - и говорили о  них.  У
Мраморного  дворца  я  остановился и поджидал ее минут пятнадцать, пока  она
была там. Вышли.  Шилейко  очень ее  уговаривал пить чай,  но она  не хотела
заставлять меня ждать. На обратном пути - опять через Марсово поле. Я прочел
АА еще три стихотворения (всего - пять-шесть).
     Потом  вышли  на  Симеоновскую,  на Литейный  -  ходили из  магазина  в
магазин,  покупали - бутылку вина, два  яблока, апельсин, плитку  шоколада -
все в разных.


     27.03.1926

     Говорила о контрафакциях. Известны три таких издания стихотворений АА:
     1. "Четки" (Берлин);
     2. "Четки" (Одесса, во время пребывания там белых);
     3. "Белая стая" (Кавказ, Рафалович);
     АА: "Богатая невеста!"
     Я у АА от трех до пяти. Она  лежит.  Скоро  пришел Пунин, мы поговорили
еще немного, и я ушел.


     28.03.1926

     Ко мне приехал Горнунг. Я условился по телефону с  Пуниным, что приду с
Горнунгом в пять часов.
     В  пять  АА  лежала -  все  так же  больная. Мы пробыли  очень недолго.
Горнунг сидел как в воду опущенный, а я читал вслух воспоминания Кардовской,
которые он привез из Москвы.
     АА  при чужих всегда старается  быть  оживленнее и не показывать своего
плохого  самочувствия; так и здесь - больше обыкновенного шутила и говорила.
Я увидел, что  это ее  утомляет, и быстро ушел с  Горнунгом.  Вечером пришел
снова, уже один. АА просила меня отпечатать фотографию, где она снята в позе
сфинкса, обещанную ею Пастернаку, - она хочет переслать ее с Горнунгом.
     Пунин был дома. Мы втроем говорили - Пунин  и АА наперебой рассказывали
мне  о  Комаровском,  описывали  его  внешность:  он был  громадного  роста,
широкоплечий, полнолицый; жесты  - они у него были  особенные, широкие, рука
двигалась от  плеча;  манеры и  прочее. АА заметила, что  замечает иногда  у
Пунина жесты,  перенятые им  от  Комаровского.  Говорили о  взаимоотношениях
Комаровского и Гумилева.
     Тема  о Комаровском - очень  приятная тема и для  АА,  и  для Пунина, и
говорили они о нем очень оживленно.


     29.03.1926

     Получила  письмо  от  Кареевой  с  просьбой дать  разрешение на перевод
"Четок" на итальянский язык.


     30.03.1926

     В шестом часу  вечера АА звонила  мне и сказала, что придет  сегодня ко
мне.
     Я  с  Горнунгом весь день  сегодня - показываю ему  город, музеи и  мою
работу; надо ублажить его, чтобы он энергичней сам работал...
     Около  девяти АА  пришла  ко мне.  Стала расспрашивать Горнунга  о  его
впечатлениях от музеев, о Москве. Но Горнунг молчит и отвечает односложно, и
поэтому,  чтобы развеять напряженность, АА стала читать из  моей папки вслух
ненапечатанные стихи Гумилева. Прочла их  много -  все поздние  и почти весь
альбом Кузьминой-Караваевой. Читала медленно, тихо и внятно. В стихотворении
"Дочь Змия"  упомянула про  влияние  Некрасова, о  "Памяти"  (М. А.  К.  К.)
сказала,  что  это  одно из ее любимых  стихотворений у Гумилева; некоторые,
видимо, не нравящиеся  ей стихотворения ("Дева-Лилит", например), пропускала
не читая.
     Сидела на диване, прямо... Последнее время она обычно в черном  платье,
а  поверх него - белая фуфайка. Воротник  то отстегнут,  то наглухо облегает
шею...
     Дала  мне полученное  ею письмо  от некоей неизвестной ей  Кареевой,  в
котором та  просит АА разрешить ей  перевод "Четок"  на итальянский язык; АА
просит меня ответить на это письмо за нее.
     Вчера я отпечатал  для  АА фотографии -  две,  снятые мною в  Мраморном
дворце,  в  постели (в  двух  экземплярах  каждый),  и  "сфинкса"  (в  одном
экземпляре). Отдал их ей.  "Сфинкса" она  передала Горнунгу для  Пастернака,
надписав  ее предварительно.  Надписывая, АА несколько раз стирала  резинкой
что-то, писала снова.
     О том, что хуже муки, чем процесс писания, для АА нет, я знаю давно, но
каждый раз,  когда она  что-нибудь  пишет,  я с любопытством  слежу  за  той
мучительностью, с какой она это делает.
     Говорили о Гумилеве. Пили  чай. АА звонила Пунину, чтоб он зашел за ней
- и Пунин около двенадцати зашел ко мне. Выпил чаю, и вскоре АА с ним ушла.
     Очень долго и очень  много АА  говорит о работе, рассказывая Горнунгу о
влиянии на Гумилева И. Анненского, указывает на отдельные моменты, например,
на то, что "Последний придворный поэт" - это фигура  Анненского (Горнунг рот
раскрыл, пораженный простотой и очевидностью такого заключения).
     Говорили  о  Боричевском: АА подтрунивает  над всеми его недостатками -
хвастливостью  и прочим  - замечая  при  этом,  что  если отбросить все  эти
недостатки (а я добавлю - их сотня), то Боричевский - хороший человек.
     Но зато о Дмитриеве ни я, ни АА не можем сказать ничего хорошего.
     Сегодня, работая  с Горнунгом, я  на примерах  материалов, доставленных
мне  Дмитриевым,  показал  Горнунгу всю  его  небрежность,  неспособность  и
недопустимое отношение к работе. У АА мы с Горнунгом говорили обо всем этом.
АА  слушала,  молча соглашаясь,  что  репутация Дмитриева как "историка" или
"исследователя" литературы  загублена  для нас навсегда. И  в заключение  АА
добавила только: "Да... У него заяц в голове...".
     Попозже АА отозвала меня в  другую комнату и дала пять рублей и просила
купить  вина  и  чего-нибудь  к  нему,  прибавив, что хочет "почтить  меня и
Горнунга".
     Вернулся  я через  пятнадцать минут,  скоро пришел и Пунин,  А. Е. тоже
откуда-то появилась, и мы впятером пили чай  в столовой, а после чая вышли -
все, кроме А. Е. Пуниной.
     Вместе  дошли  до  угла  Симеоновской  и Литейного,  а  там  АА пошла к
остановке,  чтобы  ехать  в трамвае в Мраморный  дворец, и  Пунин  с  ней  -
провожать ее.
     Я  с  Горнунгом  поплелись  домой.  На Симеоновском  мосту  нас обогнал
трамвай, и Пунин с трамвая окликнул меня. АА махнула рукой, я - в ответ...


     31.03.1926

     Вечером я  снова повел Горнунга  к Ахматовой. Горнунг  в  Шереметевском
доме говорит мало. Но это не мешает ему порой ляпать такие наивности, что мы
-  АА  и  я  -  переглянувшись друг с другом, едва удерживаем  смех. В таких
случаях АА  трогательно,  с  исключительной мягкостью,  затушевывая неловкое
самочувствие Горнунга, объясняет ему самые примитивные вещи.  При этом  -  с
детской серьезностью, как будто говорит о самых сложных вещах.
     АА  поражает меня своим уменьем  тонко  и  мягко,  не  дав  собеседнику
заметить его неловкий вопрос или фразу, вывести разговор с кочек  на прямую,
ровную дорогу.
     Мы в  креслах сидели  у  дивана, на  котором полулежала покрытая зимним
пальто АА. В комнате холодно -  холодней, пожалуй, чем на улице, де струится
тающим снегом весна. Горнунг после признался мне, что промерз, сидючи у АА.
     АА  расспрашивает Горнунга о впечатлениях  его  от Эрмитажа и  Русского
музея. В  разговоре выясняется, что  одна  из  любимых ее вещей в Эрмитаже -
"Мадонна  Литта"  Леонардо  да  Винчи,  Мадонна  в "синем  мире"...  Бывая в
Эрмитаже,  она всегда  прежде  всего идет взглянуть  на  нее  - в  маленькую
комнату, где она висит.


     1.04.1926

     Получила  письмо из Парижа и в  нем - программу концерта 10 февраля, на
котором  читались  два  и  исполнялось  положенное  на  музыку  одно  из  ее
стихотворений.


     Как просто можно жизнь покинуть эту,
     Бездумно и спокойно догореть,
     Но не дано российскому поэту
     Такою светлой смертью умереть...

     Всего верней свинец душе крылатой
     Небесные откроет рубежи,
     Иль просто ужас лапою мохнатой
     Из сердца, как из губки, выжмет жизнь.

     1 апреля 1926
     А. Ахматова

     (Вписано  в альбом В. В. Горнунгу 1 апреля  1926 в  Шереметевскм  доме.
Дата - написания в альбом.)

     С  утра Горнунг одолевал меня  просьбой  позвонить АА,  потому  что  он
сегодня уезжает и хочет зайти к ней попрощаться.
     Я его удерживал до семи часов, а в семь  часов позвонил. АА была дома и
сказала, что с удовольствием примет Горнунга.
     Были  мы в Шереметевском доме часа полтора.  АА спросила Горнунга о его
впечатлениях от Петербурга.  Тот рассказывал. Выяснилось, что любимые здания
АА  в  Петербурге  - Адмиралтейство  и  Смольный.  А  Исаакиевский  собор не
производит  на  нее  большого впечатления - его  портит многое; в  соборе  -
например, из мелочей - слишком вычурно и поэтому нехорошо облицованные окна.
     Академия  наук - превосходное здание,  но  сейчас  совершенно испорчено
отвратительной коричневой краской, благодаря которой оно похоже на торт.
     Лучшая окраска для домов - розовая, по  мнению АА (конечно, если удачно
подобран  оттенок).  Очень  хороша  и  голубая.  АА,  которая  считает,  что
Петербург   построен   итальянцами   (за  немногими  исключениями;   русских
архитекторов   было  мало)...   Но   Адмиралтейство,   построенное   русским
значительно превосходит все - Сенат, построенный Росси, и тот теряется рядом
с  великолепно  врезанным углом Адмиралтейства. Розовый цвет, по  мнению АА,
занесен  сюда  именно итальянцами.  (АА  вспоминает к  этому:  в 1912 году в
Италии Николай  Степанович обращал ее  внимание  на  розовые  дома: "Смотри,
совсем как в Петербурге").
     А что делает Петербург совершенно особым - это освещение.
     Я спросил АА: "А  не  знаете,  есть  ли где-либо  в Петербурге  здание,
окрашенное в черный цвет? Это  нелепый цвет, но меня интересует просто, есть
ли  хоть одно такое здание?".  АА  ответила, что если я  пойду к Никольскому
мосту, то  на набережной увижу такой  дом  - он стоит вторым или третьим  от
угла.
     АА получила письмо из  Парижа  и в  нем программу концерта, устроенного
там  10  февраля.  В  программе  указано  "deux  berceuses"  AA  (как  АА  и
предполагала, это  -  "Мурка, не ходи, там сыч..." и  "Колыбельная"). Третье
стихотворение  -  музыка  Лурье.  И все три  переведены на французский  язык
(отвратительно переведены) и приводятся в программе.
     Говорили о музеях, о работе и о прочем. Все было чудесно. Но неожиданно
Горнунг стал просить АА вписать ему в альбом стихотворение. АА заметалась: с
одной стороны, ей  не хотелось  обидеть  Горнунга  отказом, с  другой  -  ей
казалось совершенно  невозможным  писать в альбом.  Она  отказалась. Горнунг
стал  упрашивать  ее.  АА  смущенно перелистывала альбом, как  будто  ожидая
какой-нибудь помощи извне,  подыскивала все возможные формы отказа. Умоляюще
смотрела на меня - как будто ждала от меня защиты.
     Положение было очень неловкое и глупое...
     Горнунг  спросил: "Вам  очень не  хочется писать?".  АА  помедлила,  но
решительно,  хоть и  жалостно, ответила:  "Да,  мне  очень  не хочется,  мне
неприятно. Можно не писать?". Горнунг молчал упорно и туго. Наконец, я решил
вмешаться.
     "Напишите,  АА!"  - АА взглянула на меня удивленно. Я  отвернулся, чтоб
скрыть улыбку, и стал  усердно разглядывать книги в шкафу. Наконец АА, видя,
что  это  все  же самое простое средство  положить  конец  общему  неловкому
состоянию, решила написать.  "Что же?" - "Напишите старое стихотворение",  -
просил  Горнунг.  АА  подумала  и стала писать.  Писала -  я  не могу  найти
другого,  более  подходящего слова - с  отвращением, как будто делает что-то
неподобное.  Жалобно взглянула  на  написанное:  "Ну  вот... И  все  неверно
написала!". Стала исправлять, потом вычищать перочинным ножом. Исправила.  В
этот момент ее позвали  к телефону. Дала на ходу альбом Горнунгу  и  ушла. В
альбоме  было  написано  стихотворение  "Как  просто  можно  жизнь  покинуть
эту...".
     Звонила ей  Замятина, звала к себе. Пунина  все  не  было дома. Горнунг
заторопился - было 9 1/2, а поезд его идет в одиннадцать.
     Вышли.  Скользко. На  Симеоновском  мосту  Горнунг  попрощался с  АА  и
побежал домой - собирать вещи. Я  пошел провожать АА к Замятиным. Говорили о
Горнунге.
     Проводив АА, вернулся домой. Горнунг  через  десять минут  уехал, но до
этого и меня просил вписать в альбом ему "Мечеть".

     Почтовый чиновник  - Готье. Тоже  "несчастный"  символ мещанства, а тут
захотел иначе.


     2.04.1926

     Стихотворения   "Мурка,  не   ходи,   там   сыч..."   и   "Колыбельная"
переведено... (? - у