выйдете?"  -
"Нет, мне не за кого..." Это сами Котовы  говорят. Деньги - в университете -
отослать.  В Академии сегодня получила - за  квартиру и  за  Тапу. Сегодня к
управдому  пойду  -  за квартиру.  Семирамида.  Была у Срезневской  сегодня.
Ребенок здоров. О Мане - застраховать...

     О Лозинском - шел  на банкет... Очень милый, очень хороший был  и очень
несчастный. Рассказывал все,  что уже известно. Самое худшее, что может быть
- ничего не помнит. Хочет, но не может. В лоб поцеловал.

     "Revenons   nos moutons" -  Кривич - о трилистниках. Убили Анненского -
письмо Анненского к Маковскому, письмо в Аполлоне. "Моя тоска".

     "О Волчце".
     В типографии с меня спросили 100 рублей  (1000 экз.), а продавать такую
книжку в магазины можно копеек  по 35.  АА вспоминает, что в то время, когда
она  издавала "Вечер", условия были совершенно другие. (Стоила книжка что-то
около 100 рублей.) АА говорит, что сейчас нет спроса ни книги,  а потому нет
и предложения.
     -  Совершенно  не  то было, например  в 21 году, когда и Рождественский
находил  издателей,  и  т.  д. А  если сейчас не  издаются стихи - то только
потому, что нет на них спроса.
     (АА, как  об аксиоме,  говорит,  что  спрос  рождает  предложение, а не
наоборот.)

     Во 2-м часу к АА пришла Маня, стала топить печку, а около 2-х пришла Л.
Замятина. Замятина спросила АА о том, в каком положении дело в отъездом АА в
Царское Село.  (Значит, АА хотела ехать  в санаторию.) АА отвечает,  что  не
поедет, потому  что нет  денег.  "А  Вы  не получили  разве  за  декабрь?" -
"Получила, но послала в Бежецк".
     Замятина рассказывает  о своих семейных делах,  о  том,  что у  Евгения
Ивановича заболела мать и он срочно уехал к ней.
     В 2 часа дня я попрощался и поехал домой.


     27.12.1925

     Вечером направился к М. Фроману. Пришел к нему в 9 1/2. У него -  нечто
вроде вечеринки, собрались: Лавреневы, Спасский с С. Г. (его женой уже дня 4
- 6), Баршев, Эрлих, Вера Кровицкая.
     Говорили  о самых разных разностях.  Лавренев  - о политике, о пьянстве
всем "содружеством"  у  Баршева  в  Сочельник, рассказывал легенды  из  свое
жизни.  Баршев  лебезил перед  Наташей  Лавреневой,  Эрлих болтал о каком-то
необычайном  психиатре,  о  литературе,  пел  песенку  блатную,  рассказывал
анекдоты  о Сергее  Есенине - о том, как  Есенин читал стихи проституткам  в
ночлежном  доме  и  одна   из  них  зарыдала,  чем  очень  тронула  Есенина,
порадовавшегося, что его стихи могут  шевелить  сердца. Но  потом оказалось,
что та, которая зарыдала, была глухая.  Каплун, Спасский - болтали со мной о
зимнем  спорте,  о  лыжах,  о  коньках,  Эрлих  тоже  примкнул  к  нам.  Ида
Наппельбаум хозяйничала. Все вместе ругали книжку Н. Чуковского "Приключения
профессора Задыки". Ужинали, пили Шато Икем, а в начале  2-го я со Спасскими
ушел и, расставшись с ними у Инженерного замка, направился домой.




     28.12.1925

     В половине 12-го я пришел к АА, чтобы взять у нее деньги и отправить их
Шилейке  в Москву.  АА лежала и  очень плохо чувствовала  себя. У  нее дикая
бессонница.  Сегодня  она  спала ровным  счетом  2 часа,  а  вчерашнюю  ночь
совершенно не спала  - то есть  так,  как  не  спят, когда  играют  всю ночь
напролет  в  карты. Такая бессонница у нее все последнее время, а днем она -
"как мертвая".  Все же встает, выходит -  и вчера, и третьего дня обедала  у
Срезневских. Я прочел  ей  воспоминания  Лозинского, то, что он  мне сообщил
позавчера.  АА нашла,  что  Лозинский сообщает  дельно,  хоть  и очень плохо
помнит.  Но во всяком  случае - все это  нужно.  Показал  ей найденную пьесу
Николая Степановича - "Охота на носорога". АА перелистала ее, но отнеслась к
ней без интереса и даже не прочла. Она знает, что это вещь "халтурная"...
     Говорили  о  работе. Я жаловался  на свою плохую память. АА  удивлялась
этому и сказала, что ей это так  же трудно себе  представить, как человеку с
очень хорошим зрением трудно представить себе близорукость, и так же, как ей
самой  трудно представить себе очень  тонкий слух. (АА страдает  недостатком
слуха  - он у нее "завуалирован" после очень давней кори.  АА даже вспомнила
как  пример  - в  Бежецке  часто говорили  ей:  "Слышишь  бубенцы", -  и  АА
прислушивалась  напряженно и  ничего  не  слышала.  Но,  во  всяком  случае,
сказать,  что  АА  плохо  слышит,  -  нельзя.  Недостаток  этот  -  в  очень
незначительной степени.)
     По поводу разговоров о работе вспоминали и  некоторые даты из биографии
АА:  так, в августе  1905 года АА из Царского Села  уехала в Евпаторию. Так,
весь 1906 год - до Рождества -  АА не была в Петербурге  и  в  Царском  Селе
(была  в   Севастополе   -   в   декабре,  во  всяком  случае.  Вернулась  к
Рождественским праздникам).
     АА сообщила, что первое  письмо Николая  Степановича к ней из Парижа, в
1906, было насыщено оккультизмом, что Николай Степанович в этом письме  даже
объяснял свое пребывание в Париже интересом к оккультизму.
     АА  вспомнила еще одну вещь: недавно - с неделю  или две тому назад - я
задал ей вопрос: переписывался ли Николай Степанович с Анненским? АА сказала
тогда, что одно письмо Анненского  к Николаю Степановичу он ей показывал, но
что  было  в этом  письме  - она  совершенно не может  вспомнить. Сегодня АА
сказала,  что вспомнила: Николай  Степанович  просил  у  Анненского  "Фамиру
Кифаред", то  ли  для  "Sirius'a",  то  ли  для  "Острова"  (это АА  еще  не
установила).  Анненский  в письме отвечал, что он видел журнал и понял,  что
"Фамира Кифаред" велик по объему для  него.  Было и еще что-то в письме - но
это АА уже не вспомнила.
     Говорила об "Актеоне", о том, что она нашла в нем большое влияние Готье
и что влияние  на эту вещь "Фамиры  Кифаред" по сравнению с влиянием Готье -
незначительно.
     АА получила сегодня письмо из Бежецка. Деньги, которые она  выслала (50
руб.), они  наконец  получили; сшили  Леве костюм и  купили санки. В  письме
сообщают, что Лева только что заболел, что у него 39  и чт  именно - еще  не
выяснено. АА сказала это с тревогой и очень обеспокоена этим.
     Пришла Маня, стала готовить еду (именно "еду"  - не завтрак,  не обед -
ее "роскошное" приготовление на примусе нельзя назвать иначе, чем "едой").
     Печь натоплена, и в квартире ровно 5  полен. АА хотела послать Маню  за
дровами, но я решил  это  сделать сам, дабы  это  было сделано раньше, чем к
вечеру. АА  дала  мне  9 рублей, и через  час я привез дрова. За время моего
отсутствия АА заснула, и я осторожно, не желая будить ее, написал  и положил
на ночной  столик записку и взял приготовленные для отправки  Шилейке деньги
(Шилейко получил 70 рублей,  из  них 60 АА  отсылает ему, а 10  оставила  на
прокормление Тапа - так распорядился Шилейко).
     Ушел от АА и на трамвае прикатил домой. Было без 20 минут четыре.

     В 6 часов по телефону от Фромана я узнал,  что  сегодня ночью повесился
С. Есенин, и  обстоятельства  таковы: вчера  Эрлих, перед тем, как  прийти к
Фроману, был у Есенина, в гостинице "Angleterre", где остановился С. Есенин,
приехав сюда  в Сочельник, чтобы  снять здесь квартиру и остаться здесь  уже
совсем.
     Ничего необычного  Эрлих  не заметил  -  и  вчера  у  Фромана  мы  даже
рассказывали анекдоты о  Есенине. Эрлих ночевал у  Фромана, а сегодня  утром
пошел опять к Есенину. Долго стучал и, наконец, пошел за коридорным. Открыли
запасным ключом дверь и увидели Есенина висящим на трубе парового отопления.
Он был уже холодным.  Лицо его  - обожжено трубой  (отталкивая табуретку, он
повис лицом к стене и прижался носом к  трубе) и обезображено: поврежден нос
- переносица. Никаких писем, записок не нашли. Нашли только  разорванную  на
клочки фотографическую карточку его сына. Эрлих сейчас же позвонил Фроману и
тот сразу же явился. Позже об этом узнали и еще несколько человек - Лавренев
в том  числе - и также пришли туда.  Тело Есенина было  положено на подводу,
покрыто  простыней и отправлено в Обуховскую  больницу,  а  вещи  опечатаны.
Кажется, Эрлих  послал телеграмму в Москву, сестре Есенина. Фроман, Лавренев
совершенно удручены увиденным, по их словам - совершенно ужасным зрелищем. Я
сейчас  же  позвонил  в  несколько мест и сообщил  об  этом.  Позвонил и  Н.
Тихонову -  он уже знал, но не  с  такими  подробностями. Тихонов расстроен,
кажется, больше всех. Говорит, что это известие его выбило из колеи совсем.
     Сегодня  вечером экстренное  заседание  "Содружества",  завтра утром  -
правление Союза  поэтов.  Хоть  я  лично знал Есенина  только по  нескольким
встречам (в прошлом году, например, возвращаясь из Михайловки,  я оказался в
одном вагоне с  ним, и мы долго и много говорили -  до самой Москвы), но и я
очень расстроен. Жаль человека, а еще больше жаль поэта.
     Предполагают, что  ночью у Есенина  случился припадок,  и не было около
него никого, кто бы мог его удержать, - он был один в номере.


     29.12.1925

     В  9 часов утра меня поднял с постели звонок АА. Она просила меня зайти
к  ней часа через  два, а до  этого отправить телеграмму в Бежецк - узнать о
здоровье Левы. Расспросила  меня  подробности о Есенине. Рассказал  все, что
знал. В 11 часов, отправив телеграмму и отправив Шилейке  деньги (60 рубл.),
я  пришел к АА в Мр. дворец. Она сегодня совершенно  не спала -  и в 5 часов
утра решила встать и выйти на улицу.  Пролежала так до 8 часов, а в 8 встала
и пошла  к Пунину. После  того, как  она  мне звонила, она от Пунина пошла к
Кузьминым-Караваевым  -  хотела  узнать,  нет  ли  известий  из  Бежецка.  Я
расспрашивал, как  она себя чувствует.  Говорит, что такого состояния, какое
бывает, когда не спишь ночь в гостях, у нее нет: голова совершенно ясная, не
болит,  слабости большой тоже  нет.  Но так  бывает с  утра. А  уже  днем ей
неодолимо хочется спать. "Сегодня я решила не спать до вечера... Чтобы ночью
заснуть... Но если и ночью не удастся заснуть... Это было бы жестоко...".

     Есенин... О нем долго говорили. Анну Андреевну волнует  его смерть. "Он
страшно жил и страшно умер...  Как хрупки эти крестьяне,  когда  их неудачно
коснется  цивилизация... Каждый  год  умирает  по  поэту...  Страшно,  когда
умирает поэт..." - вот несколько в точности запомнившихся фраз...
     Из разговора понятно  было, что тяжесть жизни,  ощущаемая всеми и остро
давящая культурных людей, нередко их приводит к мысли о самоубийстве. Но чем
культурнее  человек, тем крепче его дух, тем он выносливее... Я применяю эти
слова, прежде всего к самой АА. А вот такие, как Есенин  - слабее духом. Они
не выдерживают.
     Как не быть бессоннице - АА мучает все:  "Я дрожу над каждой травинкой,
/  над   каждым  словом  глупца..."  -  сказала  мне  как-то  Валерия  Серг.
Срезневская, говоря об АА.
     А Есенина она не любила, ни как поэта, ни, конечно, как человека. Но он
поэт и человек, и это  много. И когда он умирает  - страшно. А когда умирает
такой смертью - еще страшнее. И АА вспомнила его строки:

     Я в этот мир пришел,
     Чтобы скорей его покинуть...

     (Цитирую на память и, может быть, неверно.)

     Мы сидели у стола. Я не хотел  больше говорить о Есенине. И заговорил о
работе. Тогда АА взяла Верлена (книжку свою, так же  переплетенную,  как  ее
"Fleurs du mal). Показывала мне влияние Верлена на Анненского.  Но - говорит
-  она напряженно  и внимательно искала, нет ли влияния на Гумилева? Нет, ни
намека.  Потом  показывала  "Фамиру  Кифаред".  В "Фамире"  АА  нашла места,
повлиявшие  на  Гумилева.   "Фамира"  повлиял  на  "Актеона",  на  несколько
стихотворений "Жемчугов", на "Гондлу"...
     -  Это даже не  влияние. Это нельзя  назвать влиянием.  Просто  Николай
Степанович был в кругу идей Анненского.
     О работе говорили много; АА показывала мне все свои находки.

     ...с виду  абсолютно  нормален.  Дальнейшее  -  все  так,  как  у  меня
записано. 28-го утром приехала жена Есенина - С. А. Толстая. Ее встретила М.
Шкапская.  Толстая сразу же хотела ехать  в Обуховскую  больницу, но так как
она  очень волновалась,  Шкапская  решила  ее  сразу не  допускать  туда,  и
заявила,  что  необходимо  предварительно  заехать в  Госиздат  и  выправить
какие-то бумаги, без которых не  пустят  в покойницкую.  Шкапская  и Толстая
одевали тело, убирали, мыли и т. д.
     Слышал  какие-то разговоры  о Князеве, который забрался в покойницкую и
всю ночь пил там пиво. Не знаю, так ли это.
     Около  6 часов  тело Есенина  привезли в  Союз.  В Союзе уже было полно
народу.  Были  Н.  Тихонов,  Рождественский,  Клюев,  Каменский,  Полонская,
Шкапская Баршев,  Четвериков, Ел  Данько, Браун, Садофьев и др. и  др. - без
конца.  Не  видел  Вагинова, Лавренева,  Сологуба, Кузмина, Крайского  - так
называю первых пришедших на память.  Ионов приехал позже. Фроман, замученный
беготней,  ушел  часов  в  8... В  средней комнате дожидался  гроба  оркестр
Госиздата. Гроб подняли наверх - несли Тихонов,  Браун, я,  и много  других.
Под  звуки  похоронного  марша внесли  и  поставили  в  большой  комнате  на
катафалк.  Открыли. Я  и  Полонская положили в гроб приготовленные цветы.  В
течение часа, приблизительно, гроб стоял  так и вокруг  него толпились люди.
Было тихо. Но все же многие разговаривали  между собой и говорили - о  своих
делах (!).  Никаких речей, слов - не  было. Ощущалась какая-то  неловкость -
люди не знали, что им нужно делать и бестолково переминались с ноги на ногу.
Какая-то старушка робко заговорила, что надо бы что-нибудь сказать. Слова ее
остались без ответа. Жена  стояла у стены  и смотрела на Есенина  - смотрела
довольно спокойно, без слез.
     Есенин мало  был похож на себя.  Лицо его  при вскрытии  исправили, как
могли, но все же  на лбу было большое красное пятно, в верхнем  углу правого
глаза - желвак, на переносице - ссадина, и левый глаз -  плоский: он  вытек.
Волосы были гладко зачесаны  назад, что  еще больше делало  его непохожим на
себя.  Синевы в  лице не было: оно было бледно  и выделялись  только красные
пятна и потемневшие ссадины. К гробу подошла какая-то миловидная молоденькая
женщина  в белой шляпе. Встала на  колени, потом поднялась, прильнула к руке
Есенина, перекрестилась и отошла. Через  несколько  минут  подошла  какая-то
хромая старушка с палкой, простонародного вида - в зипуне и  платке. Сделала
то же, что  и  та,  и тоже отошла. Несколько человек были глубоко и искренне
расстроены: Н. Тихонов, В. Эрлих, вероятно -  Клюев: он стоял, не обращая ни
на кого внимания, и плакал,  смотря на гроб. Глаза его  были  красны. Другие
были расстроены меньше, главным образом, "сочувственно".  Но  были и  просто
любопытствующие, из которых  большая  часть совершенно не умела  вести себя.
Оркестр проиграл первый марш,  забрался в маленькую комнатку и выражал  свое
нетерпение: "Как долго все это тянется...".
     Скоро явились скульптор (Золотаревский?) и мастера, чтобы снять  маску.
Гроб подняли с катафалка, перенесли  в среднюю комнату и поставили  на стол.
Публика осталась  дожидаться в большой, но и в этой скопилось много  народу,
внимательно наблюдавшего за "интересным" (!) процессом снятия маски.
     Маску  делали  под руководством скульптора Золотаревского. Мастер рьяно
принялся за работу,  улыбаясь и весело  тыкая  в лицо Есенина пальцем что-то
объяснял своему товарищу. Жена Есенина со Шкапской сидела в углу, в кресле у
печки,  и смотрела. Когда лицо закидали  гипсом -  заплакала. Потом  позвала
скульптора. Тот стал говорить о  том, какой должна быть маска, о  технике...
Она стала спокойной.
     Да...  Перед тем, как  стали снимать  маску, Толстая отрезала  локон  у
Есенина и спрятала  его. Ножницы для  этого я достал  в нижней  квартире - в
Союзе их не оказалось. Тихонов сидел в противоположном углу, один, на стуле,
опустив  голову  вниз или  оглядывая  публику  невидящими  глазами.  К  нему
подскочил какой-то тип из "Красной газеты: "Несколько слов, товарищ Тихонов,
только несколько слов..." - требовал  интервью. Тихонов возмущенно отстранил
его рукой.
     Рождественский  протискался  к гробу, поглазел на него,  потом прошел в
маленькую комнату  - повертелся там, вызвал меня, стал показывать мне разные
бумажки:  "Как  все   это  ценно  сохранить!"  -  и  фальшиво  выражал  свои
соболезнования по поводу смерти Есенина. Потом подсел к Брауну и заговорил о
чем-то  постороннем. Наконец,  маску сняли -  с лица и с руки -  и перенесли
гроб  опять на  прежнее  место,  на катафалк.  Фотограф  Булла, маленький  и
вертлявый,  поставил  сбоку  аппарат.  Немедленно  с  другой  стороны  гроба
появились лица - Ионова, Садофьева, Четверикова и  других. Всеволод стоял за
моей  спиной,  не  попадая  в  поле  зрения  аппарата.  Немедленно  он  стал
протискиваться  вперед - чтобы сняться с остальными.  Я не выдержал и злобно
повернулся  так,  чтобы  преградить ему  дорогу.  Он сунулся  другим  путем,
работал локтями. Но толпа стояла  так плотно, что пробраться  он все  же  не
сумел. Публика  стала выкликать  имена тех, кто,  по ее мнению,  должен  был
сняться  с гробом. "Клюева!  Клюева!" Клюев медленно прошел и стал на место.
Вызвали Каменского, Шкапскую, Полонскую, Эрлиха, Тихонова...
     Яркая вспышка магния, густой дым...
     Принесли  крышку  гроба. Хотели  закрывать.  Вспомнили,  что надо  ведь
прощаться  с  покойником.  Держали  крышку  боком,  пока  несколько  человек
подходило  к гробу, прощались.  Клюев низко наклонился  над  лицом  Есенина,
целовал  его  и долго что-то шептал. Перекрестил  его.  Незаметным движением
положил  ему  на грудь,  за  борт одежды  - образок.  В этот момент раздался
женский  визгливый  голос -  это была, если не  ошибаюсь, артистка Ненашева:
"Довольно  этой  клюевской  комедии!..  Раньше  надо  было  делать  это!"  -
повторила,  когда  Клюев целовал  Есенина. Даже самым тугим на ум показалось
это непристойным, и они зашикали. Клюев сделал вид, что не слышал...
     Гроб закрыли.
     Нетерпение  оркестра  кончилось. Гроб вынесли на  улицу  -  только  что
подъехала колесница  (вторая уже.  За ней ходил Н. Тихонов... А  первая,  на
которой  гроб привезли, исчезла  куда-то). Я взял венок - их  всего  два. На
том, который  взял я, была лента с надписью: поэту Есенину от Ленинградского
отделения Госиздата.
     Поставили гроб на  колесницу и  отправились в путь. От Союза  пошло, на
мой взгляд, человек 200. Оркестр Госиздата плохенький и за всю дорогу сыграл
три марша. Темный  вечер. Мокрый снег.  Почти оттепель. Публика  спрашивает,
кого  хоронят; получив ответ "поэта  Есенина", присоединяется. Думаю, что  к
вокзалу пришло человек 500.
     Вагон-теплушка стоит уже на пути,  отдельно.  (Вагон устраивал Баршев.)
На  вокзале  - возня  с установкой гроба  в вагон. Поставили  в  ящик,  ящик
прибили гвоздями к  полу. Ионов из вагона стал держать  речь. Прежде  всего,
это было неуместно, а потом уже - плохо. За ним выступил Садофьев.  Этот уже
абсолютно плох. Говорил по такой системе: вот, товарищ Ионов сказал то, то и
то-то...  Это,  дорогие  товарищи,  совершенно  правильно, он сказал...  Еще
товарищ Ионов говорил..." - и т. д.
     Однако было бы все ничего.  Не случись тут Эльга  Каминская. Как  же не
воспользоваться  случаем показать себя? Стала читать стихи Есенина, и  какие
стихи! - из "Москвы кабацкой"! У гроба  невыносимо звучали:  "Я  читаю стихи
проституткам  и с бандитами жарю спирт"... Я не мог слушать дальше, вышел из
вагона, бродил по  вокзалу, пока эта дура не кончила. То же сделали Шкапская
и С. А. Толстая, которые все время были вместе.
     Потом  стали  тянуть  за  рукав  Н.  Тихонова,  чтобы  он  тоже  сказал
что-нибудь. Тихонов едва открутился.
     Гроб  привезли на  вокзал в  8  часов.  Поезд  отходил в 11.15  вечера.
Оркестр ушел сразу же, толпа сильно уменьшилась... И на вокзале стояло опять
человек  200.  Постепенно  и  они стали расходиться. К  10  часам  вечера на
вокзале осталось  человек