трусость  с моей
стороны! Я не дала стихов в т а к о е издание!".
     О Чуковском АА говорила еще,  что он действительно справедливо поступал
в  отношении к  Николаю Степановичу - так,  он,  как и она, не дал ничего  в
журнал, в котором печаталась  статья Блока  "Без божества, без вдохновенья";
АА знает, что Чуковский возмущался печатанию этой статьи и уговаривал  ее не
печатать.
     АА вполне  верит словам Чуковского, что он  уговорил Блока выкинуть  из
этой статьи места наиболее обидные для Николая Степановича.
     В альбоме Чукоккала вклеена вырезка из газеты:

     ГАТИРАПАК
     литературно-художественный кружок
     в среду 8 марта в 9.30 - 34-е очередное собрание
     вечер
     АННЫ АХМАТОВОЙ
     поэты Познер и Струве прочтут стихи из книги Ахматовой
     Вход 50 сант. (участ. в расходах)

     Помета рукой Чуковского: "1922".
     В альбоме  "Чукоккала"  имеется только один  автограф  АА. На стр.  239
написано  стихотворение: "Чем хуже этот век предшествующих... Разве..."  Под
стихотворением подпись АА и дата - 11 янв. 1920 г.
     Исчерпав  тему  о  Чуковском,  АА  перешла   опять  к  теме  о  Николае
Степановиче в  связи с какой-то  статьей,  в которой  говорится  о том,  что
Николай Степанович обращался к меценатам.
     Николай Степанович  никогда не имел дела с меценатами, и никогда к  ним
не   обращался:  "Путь  конквистадоров"  он  издал   на   свои  деньги  (см.
воспоминания матери - А. И. Гумилевой), "Сириус" -  тоже  на последние свои;
"Романтические цветы" - на свои. "Жемчуга" взял "Скорпион" - даром. (Николай
Степанович ничего не получил за Жемчуга".)
     "Чужое небо" издавал сам. За  "Эмали и камеи"  - он получил 300 рублей,
проработав над ними год. "Колчан" - сам.
     АА помнит, как было с "Колчаном".
     Кожебаткин  (издатель "Альциона" - Москва) приехал в Царское Село к ней
просить у нее сборник. Это было зимой 15 - 16 (вернее, осенью 15  г.). В это
время  выходило  третье  или четвертое (кажется, третье) издание "Четок". АА
сказала ему, что  всегда предпочитает издавать сама, и кроме того, у нее нет
материала на сборник ("Белая стая" еще  не  была готова). Во время разговора
Николай Степанович спустился из своей находившейся во втором этаже комнаты к
ней. Кожебаткин предложил взять у него "Колчан" (об издании которого Николай
Степанович уже  начал хлопотать).  Николай Степанович согласился и предложил
ему издать также "Горный ключ" Лозинского, "Облака" Г. Адамовича и  книгу К.
Иванова  (АА,  кажется, назвала  -  "Горница".  Не  помню).  Кожебаткин  для
видимости согласился. А потом рассказывал всюду, что Гумилев подсовывает ему
разных не известных в Москве авторов...
     Из этого видно,  что  Николай Степанович хлопотал о том же  Г. Иванове,
который  его бесчестит сейчас. Да надо только вспомнить, что говорят в своих
воспоминаниях и С. Ауслендер,  и другие -  все они рассказывают, как Николай
Степанович всегда выдвигал молодых.
     Потом - издатели (а издатели,  как известно, не меценаты: известно, как
они стараются выжать все соки): Михайлов, издавший пять книг, Вольфсон, Блох
- которому Николай Степанович продал книги  за мешок картошки. Уже осенью 18
года,  то есть получив деньги от Михайлова за пять книг,  Николай Степанович
голодал, не имея ни гроша, - велики же, значит, были эти деньги!

     АА  позвала из соседней комнаты Пунина. Просительно посмотрела на него,
протянула ему руку, перебирая быстро тонкими  пальцами...  Сказала "детским"
голосом:  "Я  хочу  "домку" идти! Можно?" Смотрела  на него  с просьбой  и с
улыбкой.  Шутила,  Пунин  задержал   ее  пальцы   своей  рукой...  Помолчал,
придумывая,  что   ответить.  Потом,   пытаясь  шутливой  интонацией  скрыть
недовольство, сказал:  "Уж не знаю... Что Вам на это  ответить... Можно  или
нельзя... -  и совсем  недовольный отошел, стал перебирать листочки с другой
стороны стола:  - "А зачем Вы хотите  уйти?"  АА стала ему объяснять, что не
хочет мешать  ему  работать,  что ему  ведь штук  пять статей  надо написать
сегодня... Пунин,  не ответив определенно, ушел в  спальню.  Я  сделал жест,
показывающий, что  хочу  уходить.  АА  дотронулась  рукой до  моих  колен...
"Подождите..."  Встала, пошла  в  спальню.  Говорили  они тихо.  Пробивались
сердитые интонации Пунина.  АА с видом побежденной вернулась, села в кресло.
Я понял, что Пунин настоял на том, чтобы она не уходила. Попрощался. Встал.
     Я  интуитивно угадал:  через  полтора  часа  по моем  возвращении домой
раздался  звонок.  Предлог  был:  "Перепишите мне планы стихов... Это только
одна страничка..." -  "Сейчас?" - "Нет,  когда Вам это будет удобно". -  "Вы
пойдете домой?" - "Да".


     16.11.1925. Понедельник

     Днем я звонил  212-40.  Ответила  Аннушка  и сказала, что  АА не придет
сегодня до  вечера.  Вечером я  пошел  к Куниной, с  которой  уговорился  по
телефону.  Кунина меня обманула.  Ее не оказалось дома.  Я вернулся  к себе.
Узнал: АА только что мне  звонила. Позвонил, и направился в Шер.  дом. Пунин
был дома. Сидел на диване и просматривал какую-то французскую монографию. АА
сегодня оживлена и очень  интересна. Объяснила мне, что целый день пролежала
и только что встала, пришла сюда. "Почему лежали? Плохо чувствовали себя?" -
"Просто  не  могла  встать  -  и  пролежала".   Этим  АА  и  объясняет  свою
оживленность.  А   я,  напротив,   сегодня  хмур   и  чем-то  недоволен.  АА
продиктовала   мне   (по  моей  вчерашней  просьбе)  вопросы.   Как   Браудо
редактировал  переводы  во  "Всемирной  литературе"...   Что  хотел  сделать
Шилейко, и что ему сказала на это АА...
     Сегодня -  в  черном шелковом  платье и на левом плече - большой  белый
платок.
     Стал читать стихотворение "Странник идет", но был прерван: "Я знаю  это
стихотворение.  Дальше  будет:   "Вечером  лампу  зажгут  в  коридоре".  Это
нехорошее стихотворение. Читайте", - и я  прочел его до конца. Откуда  знает
это   стихотворение  -  не  помнит.  Другое  стихотворение  "Слепой",  также
известное, было выслушано без замечаний.
     Был  - недолго - в  Мр. дв. Рассказывал о посещении  меня О. Мочаловой,
дурой-бабой, приехавшей из Москвы  на два дня, со мной почти  не знакомой, и
явившейся ко мне,  чтоб я непременно познакомил ее с  Сологубом, Ахматовой и
Пястом (!). Мне едва удалось отговорить Мочалову от похода к АА.
     ("А это сегодня было бы особенно неудачно: я плохо чувствовала себя".)
     После прихода Пунина я ушел из Мр. дв.


     17.11.1925. Вторник

     В 11 часов утра я зашел  к АА в Шер. дом. Она  еще на вставала - лежала
на  диване  в  кабинете. Зашел  я для  того, чтобы исполнить ее  просьбу: за
прислугу, Маню, ей нужно уплатить два рубля страховки (с жалованья 16 рублей
- с 1 октября по 1 ноября). Взял нужные бумаги. Пунин еще не был одет, когда
я  пришел. Оделся, вышел в кабинет. Стали искать "Мифку", в которой были эти
бумаги. "Мифка" долго не  отыскивалась. Нашли ее в  ногах  у  АА на  диване.
Только нашли - опять исчезла. АА с виновато-кокетливым видом искала ее.
     Я собрался уходить - АА протянула  мне руку и жалобным голосом протяжно
сказала: "Благодарю Вас, душенька"... Мы расхохотались, я сказал: "Вы всегда
такая - испортит человеку жизнь, а потом жалобным тоном говорит!" Шутили, АА
в хорошем настроении была.
     Вечером, в половине седьмого, я опять пришел к АА. Со взносом ничего не
вышло - разные формальности требуются, нужно расчетную книжку В. К. Шилейко,
а он не дает ее, да Маня и не на него записана, а на АА.
     Вечером Пунин  проявлял  фотографию  -  он  сегодня  при  свете  магния
сфотографировал всех находящихся в  квартире за обедом (АА,  троих детей, А.
Е. Пунину, ее брата с женой).
     Я  принес купленную мной сегодня книгу "Les fleurs du mal".  Читала их,
сидя за письменным столом. Читала много  стихотворений - вслух и переводя те
места, которые были мне  непонятны. Читала  "B n diction" -  12 и 13 строфы,
сравнивала    со    стихотворением   Николая   Степановича   ("У    цыган"):
"Correspondances"  (первая  и  вторая строки  "У  цыган").  "А  Th odore  de
Banville"; "Un fant me" (7-8 стр. - "Крест"), "Toute  enti re", "XLIII", "Le
flambeau vivant" ("Я сам над собой насмеялся"); "R versibilit " ("Подражание
персидскому"  - композиция, план); "L'autre  spirituelle";  "L'invitation au
voyage"; "Moesta et errafunda" ("Сентиментальное путешествие") и другие.
     Я пошутил, что если в ее стихах так же порыться, то и в них можно найти
что-нибудь  общее с  Бодлером. АА стала протестовать, сказала, что она очень
хорошо помнит свои стихи и что есть только одно место, точно соответствующее
ее  строке:  "Двадцать  первое. Ночь.  Понедельник". - Это: "Vendredi treize
nous  avons". Но - и АА, улыбнувшись, сказала:  "Вот вам крест, клянусь, что
это простое совпадение...".
     Читали, разбирали, говорили, Пунин принес негатив, рассматривали...
     Потом  Пунин притащил  аппарат и магний в  кабинет  и фотографировал на
диване детей...
     Я ушел в половине десятого вечера.


     19.11.1925. Четверг

     Сегодня день моего ангела. Я пригласил к себе АА и Пунина. АА, пообедав
в Ш.  д., ушла  в  Мр.  дв.,  и  была там до вечера.  А вечером  - в  начале
одиннадцатого пришла ко мне. Пунин пришел на несколько  минут позднее (прямо
с  лекции из Инст. истории искусств). АА вошла,  поздравила меня и дала  мне
подарок -  переплетенную  в шелк,  старую любимую книжку, которую она годами
хранила у себя -  книжку стихотворений Дельвига. Я  раскрыл книжку и  прочел
надпись: "Милому Павлу Николаевичу Лукницкому  в день  его Ангела. 19 ноября
1925 г. Мраморный дворец". АА поздоровалась с моей мамой (больше никого дома
не  было) и прошла в  мою комнату. АА была в новом черном  шелковом  платье.
Белый платок  на одном плече.  Белые шелковые  чулки и черные  туфли  -  все
единственное у АА...
     Я  показал  АА "Красную газету"  со  стихами  Ал. Блока  и  со  статьей
Горького  о  Блоке. АА  прочла  стихи: "Это  все те же..." (из стихотворений
ранних лет Блока). Про статью  Горького  сказала, что  она уже читала  ее  в
заграничном  журнале.  АА сказала, что  Блок в последние  дни  перед смертью
говорил о своей нелюбви к Горькому.

     Вчера у Шилейки были его гости, пили до пяти утра, и АА пришлось быть с
ними, так как нельзя же лечь спать при посторонних.

     Сегодня приходили к АА из б. Женского медицинского института приглашать
на вечер, устраиваемый 29-го.
     АА с улыбкой:
     - Прислали  студента, который по всем признакам был выбран потому,  что
он "самый красивый"! Это  так видно было! Подумайте - какая у них прекрасная
мысль: к Ахматовой надо присылать самого красивого!
     Я - со смехом:
     - Что ж, он был высокого роста и все такое?
     - Да,  да,  и высокого  роста  и вообще все,  как  полагается...  И  он
говорил:  "Мы надеемся, что  Вы не  откажетесь  участвовать,  ведь  Вы у нас
лежали весной"...
     (Прежде всего, АА лежала не у них, а в Рентгенологическом институте. Да
и что это за манера приглашать!)
     АА смеется: "А если б я лежала в гробу, так меня пригласили бы читать в
похоронном бюро?!".

     Пришел Пунин, мама возилась с примусом, пили чай, ужинали.
     Мама ушла на бал, и мы остались одни. Я притащил свои фотографии, чтобы
похвастаться   ими   перед   Пуниным,   который   очень   гордится    своими
фотографическими  способностями.  Показывал   их.  АА   приняла  участие   в
рассматривании. Потом показал  АА два моих замечательных документа -  мандат
Алгембы и удостоверение Управления  Северных шоссейных дорог, выданное мне в
1918 г.
     АА заметила: "Храните, храните их!..".
     Мы  перешли в мою комнату.  АА  и Пунин сели на диван. Я стал разбирать
автографы  Николая  Степановича  и  дал  АА  автограф  "Духовный  странник",
разобранный мной сегодня.
     АА  не  соглашалась с  моим чтением одной  и  строчек ("Какие  спели во
слезах"), сказав, что правильно: "Какие сеяли в слезах"...  Одно слово так и
осталось  неразобранным.  Пунин  долго  вертел  в руках  листок, но и  он не
разобрал этого слова.
     Вино  развеселило меня и Пунина  и  оживило АА. Поэтому и беседа  стала
более  оживленной и более  тонкой  - всегдашний юмор  АА, в последнее  время
как-то пропадающий, опять золотил края искусно выгнутых фраз.
     АА  стала  собираться уходить. Пунин уговаривал  ее не идти в Мраморный
дворец: "Я сейчас позвоню домой,  там Вам  приготовят  постель...  Это будет
гораздо  лучше...". Я присоединился к просьбам Пунина. "А вы за что воюете?"
- рассмеялась АА... За то, чтобы Вам опять не пришлось сидеть до пяти утра".
     Но АА  все же решила идти в  Мраморный дворец.  На  прощанье я  показал
Пунину  фотографии Николая Степановича. Он сел  к столу  сбоку, рассматривал
их... Долго  рассматривал  группу  в  гимназии.  АА  и я склонились  к нему,
рассматривали тоже.
     В  половине  первого ночи АА  и Пунин  ушли. Я спустился  по  лестнице,
вызвал дворника, чтобы он отпер ворота.

     Мама сегодня  наговорила глупостей - о том, что у меня с сердцем бывает
плохо,  о том,  что я пью; о том, что я работаю до пяти утра и не жалею сил.
Все это - в большой доле несправедливое - вызвало у АА  тревожные вопросы и,
кажется, обеспокоило ее...

     Пунин рассказал, что юбилей Давида отменен...


     20.11.1925. Пятница

     Около  четырех часов дня АА позвонила мне. "Как вы себя чувствуете?"  Я
ответил, что как  всегда, хорошо, а на  мой вопрос  об ее здоровье  ответила
уклончиво.   Рассказала,   что  к   ней   сегодня  с  письмом   от   Паллады
Богдановой-Бельской приходил ее муж  (он ей не представился, а она его лично
не знает, поэтому она с  ним не  говорила). Паллада в письме просит сообщить
адрес Судейкиной... Письмо очень  милое...  Паллада пишет, что не приглашает
АА к себе,  потому  что они  очень бедны (!),  и ее  единственная радость  -
ребенок,  который  недавно родился. АА  сказала,  что  теперь адрес  Паллады
известен, и я могу пойти к ней, когда она не будет так занята ребенком... На
мой  вопрос,  когда мне прийти к АА, ответила, что только что пришла, никого
дома нет, пока не знает, а позвонит вечером.

     Вечером я звонил Чуковскому, Каплун, Гитман, Срезневской,  другим - все
насчет  собирания  воспоминаний  о  Николае Степановиче,  потом  позвонил АА
сказать  ей о результатах этих разговоров. АА просила меня прийти в половине
восьмого.
     Я  захватил  несколько  стихотворений,  захватил и  те переводы Николая
Степановича, которые взял обратно от Лозинского (ездил к нему сегодня утром)
и направился к АА. В дверях столкнулся с уходящим заседать Пуниным...
     Прошел к  АА  в  кабинет. Она лежала на диване... Очень  плохо выглядит
сегодня.  Я  спросил: "У  вас  жар  сегодня?" -  "Душенька,  в  этом  ничего
необычного нет, у меня каждый вечер повышенная температура. Вы же знаете".
     Но АА  сегодня о  ч  е н  ь  плохо себя  чувствует.  Даже  говорить  ей
трудно... Лицо горит нездоровым жаром. В глазах болезненный блеск...
     Я сел к дивану на стул. Аннушка принесла мне и АА чай и пироги, которые
испекла сама (сегодня сын Аннушки, Женя, именинник). Пили чай молча...
     Прочитал АА заглавия принесенных мной переводов.
     - А Бодлера нет?
     - Нету, - ответил я.
     Заговорили о  Николае Степановиче - об его взаимоотношениях с Блоком. Я
спросил  об основных причинах их вражды. АА сказала: "Блок не  любил Николая
Степановича, а как можно  знать  - почему? Была личная  вражда, а что было в
сердце  Блока, знал  только  Блок  и больше  никто. Может  быть, когда будут
опубликованы  дневники  Блока,  что-нибудь более  определенное  можно  будет
сказать".
     А  по  поводу  отрывка  из  дневника  Блока,  напечатанного в  "Красной
газете", сказала, что там особенно сквозит резкий  тон, очень резкий тон. И,
конечно, Блок стилизует себя в нем, когда пишет о себе, что он был баричем с
узкой  талией.  Ему  на  примере  самого  себя  надо было  показать, из чего
возникла  русская  революция. Разве  он  был таким баричем?  Тонкий, чуткий,
всегда способный понять чужое настроение, чужое страдание, отзывчивый Блок -
и вдруг образ такого барича, узкая талия которого "вызывает революцию".
     АА заметила про стиль дневника, что он очень напоминает Льва  Толстого,
-  так  и  вспоминается  какое-нибудь место из "Воскресенья"  - этот  барич,
например...
     Я заговорил о стихах Блока, напечатанных во вчерашней "Красной газете".
     "Конечно,  Медведев очень плохо сделал, напечатав заведомо плохие стихи
Блока.  Этого не следовало  делать. Но, может  быть, Любови Дмитриевне нужны
были деньги? Тогда я, конечно, не могу ничего возразить..."
     В  том же номере "Красной газеты" статья М. Горького о Блоке. Мнение АА
об  этой  статье  (освещение  этого  факта  -  то  или  иное  -  зависит  от
обстоятельств).
     С М. Горьким АА виделась всего раз в жизни.
     Рассказала мне:
     Живя у Рыбаковых на даче,  работая на огороде, босая, растрепанная, она
однажды пришла к Горькому и просила устроить ей какую-нибудь работу. Горький
посоветовал  ей обратиться в  Смольный, к Венгеровой,  чтобы  переводить  на
итальянский язык прокламации Коминтерна.
     "Я тогда, не зная достаточно итальянского языка, не могла бы, даже если
б захотела, переводить эти прокламации. Да потом,  подумайте: я буду  делать
переводы, которые будут посылаться в Италию, за которые людей будут сажать в
тюрьму..."
     Дальше заговорила  о  тогдашних  возможностях Горького,  о степени  его
влияния, и закончила: "Он был один, а к нему обращались сотни людей. Не  мог
же  он  всех  устроить!  Но,  конечно,  по  отношению  ко  мне  он  поступил
недостаточно обдуманно, сделав мне такое предложение"...

     ("Эволюционный процесс делает свое дело: в пределах царского строя, при
Николае  I, всем русским, находящимся за границей, было  объявлено, что если
они в течение определенного времени не вернутся в Россию,  их поместья будут
отобраны - в казну. А ведь в последнее время царского строя никаких запретов
этом отношении  не было. Русский мог жить за границей хоть 20 лет, и это ему
не возбранялось, и никаких поместий у него не отбирали...")

     (Панихида по Н. С. - Л. Д. Блок была - 1921.)


     23.11.1925

     ...Стал искать пульс. Рука дрожала. Озноб? Пульс - удара три в секунду.
Наконец  нашел.  Прислушавшись  рукой, я почувствовал быстрые-быстрые, как у
кролика,  как дрожь,  удары,  но  такие  слабые,  что  их  едва  можно  было
почувствовать. И  через ряд  таких ударов раздавался  вдруг один - сильный и
медленный. Перебои, оказывается, я принял за пульс при первом прикосновении.
Это было в середине вечера. Сразу когда я пришел, АА начала со мной разговор
о  Н. С.  и  говорила весь  вечер.  Все разговоры я запишу  дальше, а сейчас
отмечу, что  во время разговора АА часто вдруг останавливалась. Прикладывала
руку к  сердцу  или ко лбу. Иногда задыхалась и тогда пальцами дотрагивалась
до горла. По ее лицу тогда пробегали мучительные тени, где-нибудь появлялась
на секунду морщинка или нервное подергиванье. На несколько секунд воцарялась
тишина - паузы были мучительны. Раз АА, сложив пальцы в кулак и склонив лицо
к подушке, прижала рукой глаз и долго не отводила руки...
     Я сгруппировал все  эти моменты вместе, чтобы  создать то  впечатление,
какое у меня плавало по сердцу в течение всего вечера. Вот - смотреть на АА,
видеть  ее такой,  целый вечер говорить с ней о работе  и обо всем, что живо
касается литературы, искусства и прочих хороших вещей, но только не говорить
с ней о ней самой - об  ее здоровьи, об ее  состоянии, обо всем, что мучает!
АА не позволяет говорить об этом, всячески избегает таких разговоров, и если
я начну все же  - сейчас же  переводит разговор на другую тему. Старается не
показать своего состояния, скрыть все свои недуги и боли; и всем этим мыслям
и  предаюсь только  в  ее отсутствие, а  при ней  они  оцепеняющей  тяжестью