Павел Николаевич Лукницкий
   Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой.


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Павел Николаевич Лукницкий
     From: SLouknitskiy@rupto.ru
     Date: 10 Jun 2003
---------------------------------------------------------------

ВСТРЕЧИ С АННОЙ АХМАТОВОЙ


ТОМ I 1924 - 25 гг.


     "Acumiana"




     Твоею жизнью ныне причащен,
     ........................................
     Я летопись твоих часов веду.



     Эпистолярное наследие  Анны Ахматовой незначительно по количеству - она
страдала аграфией - и по существу: редкие ее письма написаны невыразительно.
Зато  Ахматова  была  исключительной  собеседницей,  и не  удивительно, что,
несмотря на жестокость эпохи, она нашла Эккерманов,  с пиететом записывавших
ее слова.
     Классическими уже  стали два  тома  "Записок  об Анне  Ахматовой" Лидии
Чуковской, запечатлевших тринадцать лет общения  с 1939 по 1941 г., затем  с
1952 по 1962 г.
     Но  первым  по  времени   Эккерманом  Ахматовой  был  Павел  Николаевич
Лукницкий (1902  -  1973),  встречавшийся с ней почти  ежедневно  во  второй
половине  20-х  годов. Прирожденный  летописец (он вел дневник с  11 лет  до
самой смерти), он  тщательно записывал обстоятельства и разговоры своих 2000
встреч  с  Акумой,  как  звали  Ахматову  в  семье   Пуниных:  так  родилась
"Acumiana",   свод  пятилетних  записей   и   собрание   писем,  документов,
фотографий, к ней относящихся.
     23-летний студент и начинающий стихотворец (из дворянской, до революции
состоятельной петербургской семьи)  задумал писать биографию своего любимого
поэта, Николая Гумилева, и обратился за  сведениями  и  помощью к Ахматовой.
Первая встреча состоялась  в  декабре  1924  г.  Ахматова  приняла  молодого
исследователя,  к  тому  же  ее поклонника, более  чем  благосклонно.  Павел
Лукницкий  стал вскоре у  нее  завсегдатаем,  секретарем и  близким  другом.
Сотрудничество  и дружба  продлились без малого  пять  лет.  Но  наступившие
грозные  события охладили исследовательский пыл Лукницкого и отдалили его от
Ахматовой.  Он понял,  что  увлечение  поэтами  серебряного  века,  особенно
акмеистами, ставшими мишенью партийной критики, будущего не  сулит и к добру
не  приведет.  "Суровая эпоха", по выражению Ахматовой, больше применимому к
ее молодому другу, чем к ней самой,  ему "подменила жизнь": она  потекла  по
другому руслу.
     Лукницкий принял безоговорочно  и бесповоротно сторону социалистической
революции, и  с головой ушел "в великую переделку страны". С конца  1929  г.
для  него  началась   жизнь  путешественника,   естественника,   сухопутного
"Открывателя  новых  земель" (Памир,  Заполярье, Лена...).  Он  вел  дневник
экспедиций,  писал  о  них  книги,  пользовавшиеся немалым  успехом  и  даже
переведенные на  иностранные языки. Ни ужасающее состояние страны, увиденное
им  в Сибири, ни гибель брата в ГУЛаге не остановили сознательной  и упорной
ломки  мировоззрения.  На  подмогу пришла  отечественная  война, которую  П.
Лукницкий  проделал  военным корреспондентом,  от осажденного Ленинграда  до
партизанщины  в  Югославии   и  "освобождения"  Венгрии  и  Чехии...  Из  40
дневниковых тетрадей военного времени родилось еще несколько книг.
     В 1962 г., после 30-летнего почти полного разобщения*, Анна Ахматова, в
поисках своего прошлого, сама пришла к Лукницкому, когда тот жил и работал в
Комарове.  Но это  была "встреча  на  мгновенье",  продолжения  не  имевшая:
слишком в разных руслах протекала их  жизнь. И тем не  менее, умирая, в 1973
г.,  П.  Лукницкий,  в  последней записи,  описывал свое  состояние  словами
Ахматовой: "Жизнь, кажется,  висит на волоске" и досадовал:  "А если так, то
вот  и  конец моим  неосуществленным  мечтам. Книга  об  отце  и его пути...
Гумилев... Ахматова..." Перед  смертью П.  Лукницкий хоть  и  аттестует себя
"настоящим коммунистом", но  смутно чувствует, что не сибирские экспедиции и
не литература о войне - главное в жизни, а те первые годы, когда он оказался
причастен или, как он сам сказал, "причащен судьбе" одного из великих поэтов
ХХ столетия.
     П. Лукницкий  вел  свои  записи  ежедневно,  фотографически,  не всегда
выделяя   главное,  передавая  бумаге  иной   раз  мелкие  слова  и  штрихи,
подлежащие, быть  может,  забвению. Он  был тогда  слишком  молод для вполне
равного   общения,   тем  более  для  критического  подхода   к  ахматовским
изречениям. Но именно благодаря непосредственности самого  процесса  записи,
Ахматова встает перед нами "как живая",  без прикрас, одновременно в величии
и в  повседневности. Для  Ахматовой  то  были трудные годы, и  в личном, и в
общественном,  и в творческом  плане. Со  своим вторым мужем  В. Шилейко она
разошлась, с Н. Н. Пуниным отношения налаживались нелегко. На верхах, в 1925
г., было  принято  решение "Ахматову  не печатать".  Но и  у самой Ахматовой
наступил долгий творческий кризис...
     П. Лукницкий не скрывал от Ахматовой, что записывает встречи, некоторые
странички  ей  даже читал,  она их вполне  одобрила, понимая и  радуясь, что
заодно с биографией Гумилева полагается основание и ее собственным "трудам и
дням". Хотя и отброшенная, на время, историей, хоть  и покинутая,  на время,
музами, Ахматова  уже тогда знала,  что в  историю  вошла.  И своему первому
летописцу была и осталась до конца благодарна.
     За  последние годы,  в извлечениях  записи  П. Лукницкого печатались не
раз*, но полное их  издание в трех  томах  предпринимается  впервые, за  что
приносим  благодарность его жене  В. К. Лукницкой, подготовившей  текст  для
печати.

     Н. С.
1924 год




     8.12.1924

     С утра до шести часов работал во "Всемирной литературе". В шесть пришел
домой,  поработал  еще  два  часа. Устал,  разболелась  голова. Решил  пойти
куда-нибудь за материалами. Позвонил О.  Мандельштаму  -  не оказалось дома.
Чуковскому, Тавилдарову - тоже. Тогда собрал часть того, что у  меня есть, и
пошел  к Шилейко, рассчитывая там встретиться и  познакомиться с  Ахматовой.
Стучал долго и упорно - кроме свирепого собачьего лая, ничего и никого. Ключ
в  двери, значит дома кто-то есть.  Подождал минут 15, собака успокоилась...
Постучал  еще, собака  залаяла,  и я  услышал  шаги. Открылась дверь  - и  я
повстречался нос к носу с громадной собакой (я с ней уже прежде был знаком -
в прошлом  году,  когда был у Шилейко).  Две  тонких руки  едва  утянули  за
ошейник  собаку,  -  а  я,  входя, вложил сенбернару руку  в  пасть,  и  пес
успокоился. АА была этим моим жестом очень удивлена.


     17.12.1924. Мр. дв.

     Вечер провел у АА - говорили о Гумилеве, о моей работе, о бесполезности
попыток добиться толковых воспоминаний об Н. Г. у А. Н. Гумилевой. Диктовала
мне важнейшие даты биографии Н. Г.
     С гадливостью говорила о мелкодушных подлостях Э. Голлербаха.
     К  АА приходили двое антрепренеров. Предлагали  ей  в  феврале  1925 г.
поехать с выступлениями в 18  городов. Один  из  них говорил,  что он  будет
перед  чтением  Анной Андреевной  стихов делать  о  ней  доклады, написанные
марксистским методом.
     Условия поездки  антрепренеры  предлагали  худшие, чем те, на каких  АА
ездила в Москву и Харьков.
     С празднования юбилея Ф.Сологуба в Александринском театре АА уехала  на
концерт.

     [АА] "У  меня есть около 15 стихотворений,  которые я не  решусь никому
показать:  это детские стихи. Я их писала, когда мне было 13-14 лет. Все они
посвящены Н. С. Но интересно в них  то, что я о Н. С. всюду говорю,  как  об
уже неживом. Я много кому и в ту пору, и после писала стихи, но ни с кем это
не было так. А с Н. С. у меня так всегда. Это мне самой не понятно..."
     По  поводу  того  места   дневника,   где  записано,  что  АА  в  своих
стихотворениях всегда  говорит о Н. С. как об умершем, АА добавила, что  она
всегда его называет братом.
     Попросила дать ей тетрадь ее ранних стихов, я принес  со стола. Дал ей.
Она прочла мне для примера несколько стихотворений - среди них 3, Написанных
в одно время, в Киеве, относящихся друг  к другу как части одного и  того же
стихотворения. Не позволяла записывать, но я все-таки записал из них строфы.
Начало одного, написанного 25 января 1910 в Киеве:

     Умер твой брат, пришли и сказали.
     Не знаю, что это значит...

     И дальше (или, вернее, из другого стихотворения - одного из этих 3-х во
всяком случае):

     Брата из странствий вернуть не могу,
     Любимого брата найду я.
     Я прошлое в доме моем стерегу,
     Над прошлым тайно колдую...

     И еще:

     Брат, дождалась я светлого дня,
     В каких ты скитался странах?
     Сестра, отвернись, не смотри на меня,
     Это грудь в кровавых ранах...

     Одно из них,  говорит, написано 25 января 1910 года, 2 других  -  около
того же времени (на протяжении нескольких дней). Все посвящены Н. Гумилеву.
     Про последнее  стихотворение АА  сказала,  что оно  нравилось Н.  С. Он
очень едко и сильно критиковал всегда ее стихи. А когда АА была в первый раз
у Вяч. Иванова на "башне" и ее попросили прочесть стихи,  она  обратилась  с
вопросом - какое прочесть - к Н. С. ... Ник. Степ. указал на это.
     Дала  мне вырезку: "Отнесите это Лозинскому. Он очень  их ценит, потому
что там много хорошего говорится о  нем. Это ему принадлежит.  Он дал  мне и
несколько раз напоминал: "Не затеряйте". Передайте ему мой привет".


     18.12.1924

     "Четверг"  у  М. М. Шкапской.  Шкапская с самодовольством демонстрирует
всем  свои  литературные  "сокровища"  -   толстую  тетрадь  с  автографами,
портретами,  анекдотами  и  разными  наклейками. Собрались  у Шкапской -  К.
Вагинов, А.  Шварц,  И.  Оксенов, П.  Медведев, Н.  Павлович, М. Фроман,  Н.
Дмитриев.
     В 11 часов вечера пришел Н. Тихонов -  сидя на столе, прочел новую свою
поэму - в ней Кавказ, медвежонок, тигр и пр. - 680 строк. Много хороших мест
-  большая  ясность  и точность  выражения.  Очень  много  экзотики.  Фроман
говорит:  "Тихонов - пастух,  слова гоняет стадами. Ходасевич -  напротив  -
работает над отдельными словами, а Ахматова - над строчкой"... Как глупо...


     19.12.1924. Пятница

     Вечером был у АА. Показывал ей разобранные мной черновики стихотворений
Н. С. Советовался. Потом она мне диктовала  биографические сведения об Н. С.
(с 1915 г. до конца). Читал ей выдержки из моего дневника,  касающиеся Н. С.
Пили чай. Много говорили об Н. Г. Сообщила мне разные факты из его жизни.


     20.12.1924

     В пятницу 19-го,  вчера, в 8 часов вечера пришел к Ахматовой. Она очень
огорчена болезнью Тапа (собаки). У него горячий нос, что-то на спине. Завтра
АА отвезет его в больницу. Сели по-всегдашнему. Стал показывать АА черновики
стихотворений,  разобранные  мной.  Никаких  поправок  не  сделала:  "Точнее
разобрать нельзя",  - сказала. Затем диктовала мне биографию  Н.  С. от 1915
года  до  конца.  После  биографии  я  стал  ей  читать  выдержки  из  моего
литературного  дневника,  попросив ее  указывать,  какие сведения  о  Н.  С.
правильны,  какие  нет. Потом  в  12 часов зажег ей примус, вскипятили воду,
пили чай.  После  чая  -  опять читал ей  дневник. АА  слушала  внимательно,
выражала свое  мнение, улыбалась, удивлялась тому, как люди  искажают факты.
Читал и те же места, где упоминается о ней...
     В  начале разговора сообщил:  "Вы знаете, Анна Андреевна, я  говорил  с
Наппельбаумами, и они обещали мне безвозмездно переснять все фотографические
карточки и  рисунки Николая Степановича,  какие я дам им". (Дальше  страница
обрывается. - В. Л.)
     [...] Я, конечно, принял подарок.
     Я: "Если бы я не знал, как вы не любите надписывать на память..."
     АА: "Я  вам надпишу ее.  Только не сегодня  -  я  плохо  чувствую  себя
сегодня. Хорошо?"

     Разбирая черновик стихотворения "Юдифь":
     АА: "Интересно, заметьте: у Николая Степановича  Юдифь  - девушка. Ведь
на самом деле она была вдовой. Для Николая Степановича - все девушки. Женщин
для него не существует. Стоило ли бы писать о женщине!"

     О деревьях.
     АА: "Тетка Ал. Блока в воспоминаниях говорит,  что Ал. Блок очень любил
деревья.  По  этому  поводу мне вспомнилось  отношение  к  деревьям  Николая
Степановича. В  Царском Селе против  окна комнаты, в которой мы жили ("он, а
не  мы жили. У нас,  как известно,  было 6  комнат", - АА, 29.III.25)  росло
дерево; оно  бросало тень и не  пропускало солнца. Кто-то предложил  срубить
дерево. Николай Степанович: "Нет,  я  никому  не позволю срубить дерево. Как
это можно рубить деревья?"
     АА относит это к стихотворению "Деревья".

     Я: "Мне говорили,  что  "Звездный  ужас"  Николай Степанович  написал в
поезде. Правда ли это?"
     АА:  "Не  знаю.  Может  быть,  и  правда.  Во  всяком  случае,  Николай
Степанович говорил: "В поезде так легко  писать, что я даже не люблю  делать
это".

     АА  - в том месте дневника,  где  я  говорю  о  маленькой собаке против
Симеоновской  церкви, о гузинаке и  т.  д.  (рассказ  В.  Рождественского  о
разговоре  Н. С. по  поводу  знакомства  с Н. Шишкиной):  "Там действительно
всегда  стояла  собака  -  маленькая,  действительно.  А   гузинаку  Николай
Степанович очень любил. Вот:

     "Гильгамеш и гузинаки
     Гузинаки - Гильгамеш
     Не напишешь Гильгамеша -
     Гузинаки не поешь".

     ("Может быть, это кто-нибудь другой  - не знаю...  надо спросить... Это
Шилейко знает...", - АА, 29.III.25)

     О Блоке.
     АА:  "Николай  Степанович о  ч е  н ь восхищался  стихотворением  Блока
"Птица". Он даже сказал ему об этом, а Александр Александрович  ответил ему:
"Ну... вырыта заступом!.." ("Птица" написана тем же размером)".

     О Маяковском.
     АА:  "Маяковский очень хотел познакомиться  с Николаем  Степановичем, и
Николаю  Степановичу  передали это.  Николай Степанович  сказал,  что ничего
против не имеет...  "но только, если Маяковский не говорил дурно о Пушкине".
Передавшему это Николай Степанович поручил узнать; оказалось, что Маяковский
н е г о в  о р  и л дурно о Пушкине, и знакомство состоялось". ("Не произнес
хулу  на  Пушкина. Или  "хулу", или "хулы". Я  уж не  знаю там.  Это было  в
"Бродячей собаке" [АА].)

     АА о Пушкине:
     "Николай Степанович очень любил Пушкина, по-настоящему, глубоко понимал
его".
     Я: "А Баратынского?"
     АА: "Тоже очень любил".
     Я: "Всев. Рожд. Написал стихотворение,  в котором он проводит параллель
между Лермонтовым и Гумилевым".
     АА: "Ну, между ними... разве романтизм? Но и тот совсем не одинаковый".

     Об афоризмах "Античной глупости".
     АА - они назывались транхопсами. (Нет, транхопсы это не то; это другое.
Это шуточные стихи, которые сочиняли вместе. А "Антология глупости" - это Г.
И. [AA].)

     Я читаю ей афоризмы,  записанные у меня в дневнике, читаю  переделку Г.
Ивановым "Венецианской жизни" О. Мандельштама.
     АА слушает улыбаясь, и роняет: "Какой нахал - мальчишка!"
     АА: "В "Бродячей собаке" была написана пьеса  "Изгнание из Рая".  В ней
принимали участие Потемкин, Зенкевич, Лозинский, Николай Степанович". (1912.
Пьеса  "Изгнание из Рая"  была  написана и  тут же  разыграна по случаю  дня
ангела М. А. Кузмина. О. Э. Мандельштам.)

     Подарила мне фотографию Н. Г. (в  форме вольноопределяющегося). Надпись
на фотографии сделала позднее.
     Говорили  об  Адамовиче  и  о  том тяжком  преступлении,  в котором его
подозревают.
     АА привела в  пример "Дуэль и смерть Пушкина" для доказательства  того,
что самые, казалось бы, достоверные факты иногда оказываются искаженными.


     23.12.1924

     Вечером был у АА. Она два  дня не выходит из дому. Говорили  об Н. Г. -
вспоминала   факты.   Переписывал   стихи   Н.   Г.   из   альбома   О.   А.
Кузьминой-Караваевой, который  АА  достала  для  меня.  Пока  я писал  -  АА
занималась итальянским языком...
     Долго  возились с примусом,  потом пили чай. Уходя,  уговорился  прийти
27-го, в субботу.
     Написала  письмо А. Н. Гумилевой  и составила  для нее  вопросник об Н.
Гумилеве.
     Составила вопросы об Н. Г. для М. Кузмина и передала их мне.


     24.12.1924

     Вчера, 23-го, во вторник, в 8 ч. вечера пришел к Ахматовой. Залаял Тап.
     "Тапа можно поздравить с выздоровлением, Анна Андреевна?"
     АА: "Не совсем. Я его не возила в больницу, потому что сама больна - не
выхожу два дня из дому".
     Я предлагаю отвести  Тапа куда нужно и т. д. АА отказывается.  Садимся,
сегодня наоборот  - я на "председат[ельское]" место (за письменный стол, ибо
я  пришел  с  чернилами,   перьями,  карандашами   -   переписывать   альбом
Кузм.-Караваевой); АА - напротив.
     АА:  "Я  пишу  письмо  Анне  Ивановне, посылаю  ей анкету с вопросами".
Читает вопросы.
     Я: "Хорошо было бы, если бы Вы спросили  Анну Ивановну о ней самой и об
отце Н. С.".
     АА: "Я очень много слышала о родственниках Коли со стороны матери, а об
отце - ничего не знаю. Вообще об нем как-то мало говорили. Я не знаю, сможет
ли сама А. Ив. Рассказать об нем".
     АА  приготовила  вопросы  и  для  М.  Кузмина.  Я  пополняю  ими  серию
составленных мной вопросов.
     Потом  показываю  составленную  мной  анкету,  для  всех,  и  отдельные
вопросы.
     Затем показываю ей разобранные мной черновики стихотворений. АА со всем
согласна и говорит, что "точнее разобрать невозможно".
     АА, читая вопросы свои к А. Иван., называет Н. С. "Колей".
     АА: "Я называю его Колей, потому что матери пишу".
     Вообще  же АА в разговоре со  мной называет Н.  Г. чаще всего в третьем
лице: "о н", "е м у" и т. д., когда же не так, то "Николай Степанович".
     Затем я начинаю переписывать альбом: Ол. А. Кузьм.-Караваевой. АА берет
книгу и уходит в другую комнату. Там холодно, и я иду за ней и прошу сделать
наоборот - чтоб я писал в той комнате, т. к. мне все равно где писать, а она
здесь - у себя.
     Я: "Нельзя же, чтоб я Вас выживал из Вашей же комнаты!".
     АА  (улыбаясь): "Ну хорошо, я буду здесь читать, если Вы хотите, чтоб я
была с Вами. Но только Вы тоже оставайтесь здесь!"
     Я: "Но я  же буду стеснять Вас. Ведь это очень скучно - видеть в  своей
комнате человека молчащего и скрипящего пером несколько часов подряд!"
     АА: "Нет,  Вы не  будете  мне мешать -  видите, какое у  меня чтение  -
"итальянская грамматика".
     Я пишу. АА с другой стороны стола  читает, иногда я слышу,  как она про
себя почти повторяет итальянские слова...
     Изредка  перебрасываемся 2-3-мя  словами. Изредка АА  кашляет нехорошим
кашлем. В 10 час. АА говорит: "Пойду примус зажигать...".
     Я прошу - чтоб я, а не она, зажег примус.
     АА: "Нет,  ни за что!  Я теперь научилась, и у  меня  это  очень хорошо
выходит.  И  очень  хорошо  -  Вы  будете  писать,  а  я  тем  временем  чай
приготовлю!"
     Я остаюсь писать. Слышу попытки разжечь примус -  несколько  раз, между
которыми АА играет  с Тапом, дразнит его,  ласкает, разговаривает с ним. Тап
лает.
     Наконец АА входит. Я вопросительно поднимаю глаза.
     АА огорченно: "Не горит!..".
     Я иду - смотрю, примус пустой, ни капли керосина.
     АА: "Вот  скандал! Какая  она все-таки, эта девушка - чтоб так уйти, не
позаботиться!"
     Стали  искать.  Наконец  АА  обрадованно  вытаскивает  из-под кухонного
столика бидончик, в котором на дне есть немного керосина.
     Я зажигаю примус. Руки выпачкал. АА идет в маленькую комнатку, наливает
мне в чашку умывальника  воды. Моюсь.  Сажусь писать  снова. АА приготовляет
чай в соседней комнате. Входит.
     "Пойдемте пить, чай готов".
     На столе - сыр, масло,  хлеб и сахар. Тап  у стола, АА много говорит  о
нем, хвалит его: "Только он меня не  очень любит. Он встречает меня, когда я
прихожу, равнодушно. Вот когда Володя приходит, он очень радуется - прыгает,
лижет  его. Он  очень скучает  по Володе. Он, наверное,  думает.