в этом письме  какую-нибудь  глупость:
вспомни наш уговор - я буду говорить тебе чистосердечно все, что я думаю.
     Видишь ли, милый брат, в чем дело, все  сходятся на том,  что врачебная
практика  в каком-нибудь  городишке помешает твоему  дальнейшему культурному
развитию и не  даст возможности заняться научными  исследованиями. Похоронив
себя  в  провинциальной  дыре,  ты похоронишь и свою будущность. Без хорошей
аптеки, больницы и  книг  ты опустишься, несмотря на лучшие  намерения. Если
это  случится, я буду страдать  невыразимо,  так как сама я  потеряла всякую
надежду  стать кем-нибудь, и все мое честолюбие переключилось на  тебя  и на
Броню. Пусть  хоть  вы двое направите  свою жизнь согласно вашим дарованиям.
Пусть  дарования,  несомненно присущие  нашей  семье,  не  пропадут  зря,  а
проложат себе путь через кого-нибудь из нас. Чем сильнее горюю о себе самой,
тем больше надеюсь я на вас...
     Ты,  может  быть,  пожмешь  плечами  и  посмеешься  надо  мной  за  это
наставление. Мне необычно ни говорить, ни писать  тебе  в подобном  тоне. Но
мой совет идет из глубины моей души, я думаю  об этом уже давно - с тех пор,
как ты поступил на медицинский факультет.
     Думаю и о том, как будет папа рад, если ты останешься  около него! Тебя
он любит больше всех нас! Представьте  себе положение, если Эля выйдет замуж
за Д., а ты уедешь из Варшавы, что станется с отцом, совершенно одиноким? Он
будет тосковать  ужасно. А так, как предлагаю я, вы заживете  вместе,  и все
будет превосходно! Однако же, соблюдая экономию,  не забудьте оставить и для
нас свободный уголок на случай нашего возвращения домой.

     4 апреля 1887 года  Маня пишет Хенрике (которая недавно родила мертвого
ребенка):

     Как  должна  страдать  мать,  выдержав  столько  испытаний  и   все   -
понапрасну!  Если  бы  можно  было  уверенно  сказать  себе  с  христианским
смирением: "Такова  воля  Божия,  да будет  воля его!"  - это  до  некоторой
степени облегчило  бы страшное горе. Увы, такое  утешение дано  не  всем.  Я
вижу, как счастливы те, кто принимает это объяснение. Но, странное дело, чем
охотнее я признаю  их преимущество,  тем  труднее мне  самой проникнуться их
верой, тем менее оказываюсь способной чувствовать их счастье.
     Прости мне  эти философские  рассуждения: их мне внушили твои жалобы на
отсталые, консервативные убеждения в том городе, где ты живешь.  Не  суди их
очень строго,  так  как  политические  и  социальные  традиции  имеют  своим
источником традицию религиозную, и она благо, но для нас уже потерявшее свой
смысл. Что касается меня, то никогда я не позволю себе намеренно разрушать в
ком-нибудь веру. Пусть  каждый  верует по-своему - лишь  бы  искренно.  Меня
возмущает  только  ханжество, а оно  распространено  очень широко, тогда как
истинную  веру  находишь  очень  редко. Ханжество  я ненавижу. Но  искренние
религиозные  чувства   я  уважаю,  даже  когда  они   сопряжены  с  духовной
ограниченностью.

     Маня - Юзефу, 20 мая 1887 года:

     Мне еще неизвестно,  будет ли  моя ученица Андзя  держать экзамен, но я
заранее  терзаюсь. Ее  внимание и  память так ненадежны!  То же  самое  и  с
Юликом.  Учить их все равно что строить на песке: усвоив что-нибудь сегодня,
они  сейчас  же  забывают  то, что им  преподавали накануне.  Временами  это
становится какой-то пыткой. Я очень боюсь за  самое себя: мне кажется, что я
ужасно  отупела  -  время  бежит  так  быстро,  а  я  не чувствую  заметного
продвижения  вперед.  Из-за  обеден  в  богородицыны праздники мне  пришлось
прервать даже уроки деревенским детям.
     А между тем для моего  удовлетворения  надо  не так уж  много:  мне  бы
хотелось только одного - чувствовать, что я приношу пользу...

     Несколько дальше по поводу несостоявшегося брака Эли Маня пишет:

     Представляю  себе, как должно страдать  самолюбие Эли. Нечего  сказать,
хорошенькое мнение составляешь себе  о людях! Если они не желают жениться на
бедных девушках, пусть идут к черту! Никто не требует от них жениться.  Но к
чему вдобавок оскорблять, зачем смущать покой невинной девушки?
     ...Как бы хотелось  получить что-нибудь утешительное по крайней  мере о
тебе! Я  часто задаю себе вопрос, как идут твои дела, не сожалеешь ли о том,
что остался в Варшаве. Собственно говоря, мне не следовало бы расстраиваться
этим,  так как ты  наверняка  устроишься:  я твердо верю в  это. С  "бабами"
всегда больше неприятностей, но, даже относительно себя, я все-таки надеюсь,
что не исчезну совсем бесследно в небытии...

     10 декабря 1887 года Маня пишет Хенрике:

     Не  верь слухам о моем замужестве - они лишены основания. Такая сплетня
распространилась  по всей  округе и дошла даже  до Варшавы.  Хотя  я  в этом
неповинна, но боюсь всяких неприятных разговоров.
     Мои планы на будущее самые скромные: мечтаю иметь свой угол и  жить там
вместе с папой. Бедняжка папа очень нуждается во мне, ему хотелось бы видеть
меня дома, и он томится без меня. Я же отдала бы половину жизни за то, чтобы
вернуть себе независимость и иметь свой угол.
     Если окажется возможным,  я расстанусь со Щуками,  что,  впрочем, может
произойти только через некоторое время, тогда я обоснуюсь в  Варшаве, возьму
место учительницы  в  каком-нибудь пансионе, а дополнительные средства  буду
зарабатывать частными  уроками. Вот все, чего желаю. Жизнь  не  стоит  того,
чтобы так много заботиться о ней.

     24 января 1888 года Маня пишет Броне:

     Я потрясена романом Ожешко  "Над Неманом". Эта книга преследует меня, я
не  знаю,  как  мне  быть.  В  ней  все наши мечты, все страстные беседы, от
которых пылали  наши щеки.  Я плакала так,  как плакала в три  года. Отчего,
отчего рассеялись эти мечты?  Я льстила себе надеждой  трудиться для народа,
вместе с  ним,  и  что  же? Я  еле-еле  научила  читать какой-нибудь десяток
деревенских  ребятишек.  А  пробудить в них сознание  самих себя, их  роли в
обществе - об этом не могло быть и речи.  Ах,  Боже мой! Как это тяжело... Я
чувствую  себя  такой  ничтожной,  такой  никчемной.  И  когда  вдруг  нечто
совершенно неожиданное, как чтение этого романа, вырывает меня из удушливого
существования, я так страдаю.

     Маня - Юзефу, 18 марта 1888 года:

     Милый Юзик, наклеиваю на это письмо последнюю  оставшуюся у меня марку,
а так как у меня нет буквально ни копейки (да, ни  одной!), то, вероятно,  я
вам  не  напишу  до  пасхальных  праздников, разве  что  какая-нибудь  марка
случайно попадет мне в руки.
     Цель  моего  письма  -  поздравить  тебя  с  днем  ангела,  но  если  я
запаздываю, то поверь мне, что это вызвано только отсутствием у меня денег и
марок, а просить их у других я еще не выучилась.
     Милый  Юзик,  если бы ты  только  знал, как я  мечтаю, как мне  хочется
приехать на  несколько дней  в Варшаву! Я  уже не говорю о  моих  совершенно
износившихся и требующих поправки  нарядах... Но износилась  и моя душа. Ах,
только бы  избавиться на  несколько  дней  от этой холодной,  замораживающей
атмосферы,  от  критики, от необходимости  все  время следить  за  тем,  что
говоришь, за выражением своего  лица  и за  своими  жестами; мне  нужен этот
отдых, как  купание в знойный  день.  Да есть много  и других причин  желать
перемены моего местопребывания.
     Броня не пишет мне уже давно. Наверно, у нее нет марки. Если ты  можешь
пожертвовать  одной  маркой  для меня,  то напиши,  пожалуйста. Только  пиши
подробно и обстоятельно  обо всем, что делается у нас в доме, а то в письмах
папы и Эли одни жалобы, и я спрашиваю себя, все  ли действительно так плохо,
я  тревожусь,  и эта тревога за  них  присоединяется  ко многим моим здешним
неприятностям, о которых я могла бы рассказать  тебе, но не хочу. Если бы не
мысль о Броне, я бы немедленно ушла от З., несмотря на такую хорошую оплату,
и стала бы искать другого места...

     25 октября 1888 года Маня пишет своей подруге Казе, известившей о своей
помолвке и пригласившей Маню приехать к ней на несколько дней:

     Все,  что ты  сообщишь  мне  о себе, не  покажется мне  ни  лишним,  ни
смешным. Разве  может  твоя названая  сестра не  принять  к  сердцу все, что
касается тебя, и так, как если бы речь шла о ней самой?
     Что  касается меня лично, я очень весела,  но весьма часто под  веселым
смехом скрываю  полное  отсутствие веселья.  Этому  я научилась,  как только
поняла,  что личности, воспринимающие каждый  пустяк так же  остро, как я, и
неспособные изменить эту врожденную особенность, должны скрывать ее возможно
больше. Ты думаешь, что  это действует, чему-то  помогает?  Нисколько.  Чаще
всего живость моего характера берет  верх, я увлекаюсь и тогда, тогда говорю
то, о чем приходится потом сожалеть, да и более горячо, чем следовало бы.
     Мое  письмо  немножко горько, Казя. Что поделаешь?  По твоим словам, ты
провела  самую  счастливую неделю в своей  жизни,  а  я за  летние  каникулы
пережила несколько таких недель, каких тебе не  знать вовек.  Тяжелые бывали
дни, и лишь  одно  смягчает воспоминание  о  них -  это  то, что я  вышла из
положения с честью, с  поднятой головой... (как видишь, я  еще не отказалась
от манеры  держать себя,  которая  возбуждала  ненависть ко мне  мадемуазель
Мейер).
     Ты  скажешь, Казя, что я становлюсь сентиментальной. Не бойся, этого не
будет, такое прегрешение не  в моем характере, но за последнее время я стала
очень нервной. Есть люди, всецело расположенные к нервозности. Однако это не
помешает  мне  явиться  к  вам  веселой  и  свободной, как никогда.  Сколько
придется  нам  рассказать друг другу! Я привезу замочки для наших уст, иначе
мы будем ложиться спать только  на рассвете! А угостит ли нас твоя мама, как
раньше, сиропом и шоколадом-гляссе?

     В октябре 1888 года Маня пишет Юзефу:

     С грустью смотрю на календарь: настает день, который потребует  от меня
пять марок, не считая почтовой бумаги. Значит, скоро я не смогу вам написать
ни слова!
     Представь  себе, я занимаюсь химией  по  книге!  Ты понимаешь, как мало
толку мне  от этого,  но что же делать,  раз у  меня  нет способа заниматься
практически и ставить опыты. Броня прислала  мне из  Парижа альбомчик, очень
изящный.

     Маня - Хенрике, 25 ноября 1888 года:

     У меня мрачное  настроение  из-за того,  что  каждый день  дует ужасный
западный ветер, сопровождаемый  дождем, наводнениями  и грязью. Сегодня небо
милостивее, но ветер  воет  в  трубах. Никаких признаков  мороза,  и  коньки
печально висят в шкафу. Тебе, конечно, непонятно, что в нашей провинциальной
дыре  мороз  с  его  положительными  следствиями имеет  для  нас  не меньшее
значение, чем спор между консерваторами и прогрессистами у вас в Галиции...
     Не  делай заключения  из  этого,  что твои рассказы могут мне надоесть.
Наоборот, мне доставляет  истинное удовольствие знать, что  существуют такие
места, где  люди движутся и даже мыслят. Ты-то  живешь в центре движения,  а
моя  жизнь похожа на существование какой-нибудь из тех улиток, которые часто
попадаются в  загрязненных водах нашей реки. К счастью, у меня есть  надежда
скоро выбраться из этого состояния.
     Когда  мы свидимся, мне будет интересно узнать  твое мнение, к  худшему
или  к лучшему повлияли на меня эти годы, проведенные среди чужих людей. Все
уверяют, что за время моего пребывания в Щуках я сильно изменилась физически
и  нравственно.  Это неудивительно.  Когда я  приехала сюда, мне только  что
исполнилось восемнадцать лет, а сколько я пережила! Бывали моменты, которые,
наверно, так  и останутся  самыми суровыми  в моей жизни. Я  все воспринимаю
очень сильно, и морально, и физически, потом моя крепкая натура берет  верх,
и мне кажется, что я избавилась от какого-то кошмара... Основное правило: не
давать сломить себя ни людям, ни обстоятельствам.
     Я  считаю  часы  и  дни, оставшиеся до праздников, до моего  отъезда  к
родным. Потребность новых  впечатлений,  перемены, настоящей жизни, движения
охватывает  меня с такой силой,  что я готова наделать величайших глупостей,
лишь  бы моя жизнь не осталась навсегда такой,  как есть. На мое счастье,  у
меня столько работы, что эти приступы бывают у меня редко.
     Это последний год моего пребывания здесь. И  тем больше  надо прилагать
труда, чтобы экзамены у доверенных мне детей прошли благополучно...


        "ПОБЕГ"

     Прошло три года с того времени, как Мария стала  гувернанткой. Три года
однообразного  существования: тяжелого труда, безденежья,  редких радостей и
частых огорчений. Но вот  едва  заметные  толчки с разных сторон всколыхнули
трагический  застой  в жизни  девушки.  Казалось  бы,  совсем незначительные
события в  Париже, Варшаве и в самих  Щуках перетасовывают карты в той игре,
от которой зависит и судьба Мани.
     Старик  Склодовский, уйдя в отставку  с  казенной службы,  стал  искать
доходного места. Ему хочется помочь дочерям. В  апреле 1888 года он получает
трудную и  неблагодарную  должность  директора  исправительного  приюта  для
малолетних  преступников. Дух заведения, все  окружение неприятны. Но  здесь
сравнительно высокое  жалованье,  благодаря которому этот прекрасный человек
может ежемесячно посылать Броне все  деньги,  необходимые для продолжения ее
учения.
     Броня сообщает об этом прежде всего Мане и просит не высылать ей больше
денег.   Во-вторых,  Броня  просит   отца   удерживать  из   сорока  рублей,
определенных ей, восемь, чтобы мало-помалу возместить  полученное от младшей
сестры. С этого времени капитал Мани, равнявшийся нулю, начинает возрастать.
     В  письмах парижской  студентки есть и другие новости. Она работает.  С
успехом  держит  экзамены и  влюблена! Влюблена в поляка Казимежа Длусского,
товарища  по медицинскому  факультету, замечательного  по  своему обаянию  и
душевным качествам;  одно  портит  дело: ему  запрещен въезд  в  Польшу  под
страхом высылки на поселение.
     В 1889 году  наступает конец  пребыванию Мани  в Щуках. После праздника
Иоанна Богослова она будет не нужна семейству З.  Надо искать  другое место.
Она  уже  имеет  на  примете  место  гувернантки  в  семействе  Ф.,  крупных
заводчиков,  живущих в  Варшаве.  Наконец-то  наступит  перемена,  перемена,
которой так сильно желала Маня!
     13 марта 1889 года Маня пишет Казе:

     Через пять недель  настанет Пасха. Очень важная  для  меня дата, потому
что  к  этому  времени решится моя участь. Кроме места у Ф. мне предлагают и
другое. Я  колеблюсь в  выборе  и не знаю, как поступить... Думаю  только  о
Пасхе. Голова пылает от всяческих проектов. Не знаю, что со мной будет! Твоя
Маня останется до конца жизни зажженной спичкой на куче хвороста...

     Прощайте,  Щуки  и свекловичные  поля! Милые  улыбки с той и  с  другой
стороны,  пожалуй,  чрезмерно   милые,  и  Мария  Склодовская  расстается  с
семейством З. Свободной она возвращается в Варшаву и с  наслаждением вдыхает
воздух родного  города... Но вот она снова в поезде. Маня едет на балтийский
пляж, в курорт Сопот, где сейчас проводят время ее новые хозяева.
     Из Сопота Маня пишет Казе, 14 июля 1889 года:

     Путешествие    мое    прошло    благополучно,    вопреки    трагическим
предчувствиям... Никто меня не обокрал,  даже не  пытался, и я не перепутала
ни одной из пяти пересадок и съела все сардельки, не могла прикончить только
булочки и карамельки.
     В дороге  нашлись доброжелательные покровители, которые мне помогали во
всех моих заботах. Опасаясь, что в порыве любезности они съедят мои припасы,
я не показывала им сарделек.
     Муж  и  жена  Ф.  ждали  меня на вокзале. Они  очень  милы, и  я  сразу
привязалась к их детям. Значит, все будет хорошо, да это и необходимо!

     В "Шульц-отеле" этого летнего курорта,  где, как пишет Маня, встречаешь
все  те  же  лица, где говорят только  о тряпках и  других вещах,  таких  же
неинтересных, жизнь не очень привлекательна.

     Погода холодная, все сидят дома: пани Ф., ее муж  и ее мать; и  у  всех
такое настроение, что я охотно провалилась бы сквозь землю!..

     Но вскоре и родители, и дети, и гувернантка возвращаются в Варшаву.
     Предстоящий год обещает быть сравнительно приятной  передышкой  в жизни
Мани. Пани  Ф. очень красива,  элегантна  и  богата.  Носит  дорогие  меха и
драгоценности. В ее платяных шкафах висят платья от Ворта; гостиную украшает
портрет пани Ф. в вечернем туалете.  За  время своего пребывания  у Ф.  Маня
знакомится  с  очаровательными безделушками, какие  сама  никогда  не  будет
иметь.
     Первая  и последняя  встреча с  роскошью! Встреча  - ласковая благодаря
приязни  пани Ф., которая, прельстившись "замечательной панной Склодовской",
поет ей хвалу и требует ее присутствия на всех приемах и балах...
     Вдруг гром при ясном  небе: однажды утром почтальон приносит письмо  из
Парижа. В этом невзрачном письме, на четвертушке писчей бумаги, написанном в
университетской аудитории между двумя лекциями, благодарная Броня предлагает
Мане  пристанище  на будущий  учебный год у  себя, в своей новой супружеской
квартире!
     Броня - Мане, март 1890 года:

     ...Если все пойдет, как мы надеемся, я летом, наверно, выйду замуж. Мой
жених  уже  получит  звание  врача,  а  мне придется  лишь  сдать  последние
экзамены. Мы  останемся в Париже еще на год, за это  время я  сдам выпускной
экзамен,  а затем  мы вернемся в  Польшу. В нашем  плане я не нахожу  ничего
неразумного. Скажи, разве я не права? Вспомни, что мне двадцать четыре  года
- это неважно, но ему тридцать четыре, это  уже важнее. Было бы нелепо ждать
еще дольше!
     ...А теперь относительно тебя, Манюша: надо, чтобы  наконец и ты как-то
устроила свою жизнь. Если ты скопишь за  этот год несколько сотен рублей, то
в следующем году сможешь приехать в Париж и остановиться  у нас, где найдешь
и  кров,  и  стол.  Несколько  сотен  рублей  совершенно  необходимы,  чтобы
записаться на лекции в Сорбонне. Первый год ты проживешь  с нами.  На второй
же  и на  третий год, когда нас не будет  в Париже, божусь,  что  отец  тебе
поможет, хотя бы против был сам черт.
     Тебе   необходимо   поступить  именно   так:  слишком   долго   ты  все
откладываешь! Ручаюсь, что через два года ты будешь уже лиценциатом. Подумай
об  этом,  копи деньги, прячь  их в надежном месте и не  давай взаймы. Может
быть, лучше всего обратить их теперь же во франки, пока разменный курс рубля
хорош, позже он может упасть...

     Казалось  бы,  Маня  придет в восторг и  ответит,  что  она вне себя от
счастья и приедет. Ничего подобного! Годы изгнания развили в ней болезненную
совестливость. Демон жертвенности сделал ее способной сознательно отказаться
от своей будущности. Так как она пообещала своему  отцу жить вместе  с  ним,
так как она хочет помогать  сестре Эле и брату Юзефу, то решает  не уезжать.
Вот ее ответ на предложение Брони.
     Маня - Броне, 12 марта 1890 года (из Варшавы):

     Милая Броня,  я была,  есть дура и  останусь дурой до конца жизни, или,
говоря современным языком, мне не везло, не везет и никогда не повезет.
     Я  мечтала  о Париже, как  об искуплении, но  уже  давно  рассталась  с
надеждой  туда  поехать.  И  вот   теперь,   когда  мне  представляется  эта
возможность, я  уже  не знаю,  как мне быть...  Говорить об  этом с папой  я
боюсь: мне  думается, что наш план - жить будущий год вместе  - пришелся ему
по душе:  папа хочет этого, а мне хотелось бы  дать  ему на старости крупицу
счастья.  Но, с другой стороны,  у меня  разрывается сердце, когда подумаю о
своих загубленных способностях, а ведь они чего-нибудь да стоят. К тому же я
обещала Эле употребить все свои усилия,  чтобы  вернуть ее  домой и найти ей
какое-нибудь место в Варшаве.  Ты не  можешь представить,  как мне больно за
нее! Она всегда будет "меньшой" в нашей семье, и я сознаю свой  долг опекать
ее - бедняжка так нуждается в заботе!
     Что до тебя,  Броня,  то  прош