то  такой  вид моей реки  не
соответствует  виду судоходной, уважающей себя реки.  Когда-нибудь  придется
немного сократить ее фантазию в ущерб ее красоте...
     Есть краковская песенка, где  говорится о Висле: "В этой  польской реке
столько очарования,  что всякий, способный это понимать,  будет любить ее до
гроба". В отношении меня это, по-видимому, верно.
     Что-то смутное по своему происхождению,  но глубокое влечет меня к этой
реке.
     До свидания, дорогая;  поцелуй свою сестру  Ирен. Обнимаю вас обеих  от
всего преданного вам сердца.
     Твоя Мэ.

     * * *

     Во Франции...
     По почину  барона Ротшильда в 1920 году создается Фонд Кюри, автономное
учреждение,  имеющее  право  получать пожертвования,  субсидии  для развития
научной и лечебной работы Института радия.
     В 1922 году  тридцать пять  членов  Медицинской академии вручили  своим
коллегам следующую петицию:

     Мы,  нижеподписавшиеся, полагаем, что  академия оказала бы  себе честь,
если   бы  избрала  мадам   Кюри   своим   членом-корреспондентом   в   знак
признательности за ее  участие в  открытии радия и нового способа  лечения -
кюри-терапии.

     Петиция  была революционной. Академики  не  только соглашаются  избрать
женщину,  но,  порывая с обычаями,  сами хотят избрать ее  независимо от нее
самой.  Шестьдесят  четыре  члена  знаменитого  сообщества  подписывают свой
манифест, давая этим урок своим собратьям по Академии наук. Все кандидаты на
свободное кресло отказываются от него в пользу мадам Кюри.
     Блестяще прошедшее избрание  состоялось 7 февраля 1922 года.  Президент
академии месье Шошар с высоты трибуны обращается к Мари:

     Мы приветствуем в Вашем лице  крупного ученого и  мужественную женщину,
посвятившую свою жизнь бескорыстному научному труду, патриотку, которая и во
время войны, и в мирные времена всегда  делала больше, чем требовал долг. Вы
оказываете благотворное моральное воздействие своим примером и славой Вашего
имени. Мы благодарны Вам за это. Мы гордимся Вашим пребыванием среди нас. Вы
первая  из  французских  женщин  стали академиком,  но  разве  была  другая,
достойная того же?..

     В 1923  году Фонд Кюри решает торжественно отпраздновать двадцать пятую
годовщину  со  дня  открытия радия.  Правительство  тоже  участвует  в  этом
празднестве, и по его инициативе обе палаты единогласно принимают решение об
ассигновании мадам Кюри как "национальной награды" ежегодной пенсии  в сорок
тысяч франков, переходящей на Ирен и Еву Кюри.
     Через  двадцать пять  лет после заседания  Академии наук  от 26 декабря
1898 года, когда зачитывалось сообщение Пьера Кюри, мадам Кюри и Ж.Бемона "О
веществе  большой радиоактивной  силы, содержащемся  в уранините",  в тот же
день  26 декабря,  но 1923  года огромная толпа  заполнила большой амфитеатр
Сорбонны.
     Французские и заграничные университеты, ученые общества, общественные и
военные  учреждения,  парламент,  высшие  школы,  студенческие  землячества,
печать  прислали  делегации  на  это  торжество.  На  эстраде  разместились:
президент  Французской  Республики  Александр  Мильеран;  министр  народного
образования Леон  Берар;  ректор академии  и  председатель Фонда  Кюри  Поль
Аппель; профессор Лоренц, выступающий от имени иностранных ученых; профессор
Жан   Перрен,   выступающий   от   факультета    естествознания   Парижского
университета, и доктор Антуан Беклер от Медицинской академии.
     В  группу "важных персон" замешались седой мужчина с  серьезным лицом и
две пожилые  женщины, вытирающие на глазах  слезы,  - это Юзеф, Эля и Броня,
явившиеся, чтобы  присутствовать на  торжестве Мани.  Слава, свалившаяся  на
голову младшей  Склодовской,  нисколько не отразилась на братских  чувствах.
Никогда еще волнение и гордость не красили так эти три лица.
     Андре  Дебьерн  зачитывает  научные сообщения  об  открытиях  в области
радиоактивных тел. Руководитель научных исследований Института радия Фернанд
Хольвек демонстрирует с помощью Ирен несколько опытов с радием.
     Президент  Французской Республики  преподносит Мари  Кюри  национальную
пенсию "как скромное, но искреннее свидетельство общего восхищения, уважения
и благодарности", а  Леон  Берар остроумно  замечает,  что  правительство  и
палаты, предлагая и принимая этот закон, должны  были оставить  без внимания
или,  по   выражению   юристов,  "признать  недействительными  скромность  и
бескорыстие мадам Кюри".
     Последней встает мадам Кюри, приветствуемая громом аплодисментов. Тихим
голосом,  стараясь никого  не забыть, она благодарит всех, кто ее чествовал.
Говорит о Пьере Кюри. Заглядывает в будущее. Не в свое, в будущее  Института
радия, горячо убеждает оказывать ему помощь и поддержку.

     * * *

     Я изобразила Мари  Кюри  в  вечернюю  пору ее  жизни,  когда  она стала
предметом  восхищения  народных толп, когда  ее принимали  главы государств,
посланники и короли на всех широтах земного шара.
     В  моих воспоминаниях  о  всех торжествах и  приемах в  ее честь всегда
господствует  все  тот   же   образ:  бескровное,   невыразительное,   почти
равнодушное лицо моей матери.
     Когда-то она высказала мысль: "В науке мы должны интересоваться вещами,
а не личностями". Прошедшие годы научили ее, что народы, даже правительства,
интересуются  вещами через посредство личностей. Волей-неволей  она усвоила,
что  ее  личная  история послужила  к  чести науки,  способствовала расцвету
научных учреждений. Она стала средством для пропаганды любимого ею дела.
     Но в ней самой ничто не изменилось: все  тот же страх перед толпой, все
та же робость,  от которой  холодеют  руки,  пересыхает в горле,  а главное,
такая же безнадежная  неспособность к суете сует. Несмотря на  все старания,
ей не удается войти в соглашение со  славой. Она и впредь не будет  одобрять
того, что называется проявлением фетишизма.
     Во время одного из своих путешествий она мне пишет:

     Я нахожусь вдали от вас обеих и  являюсь предметом многих манифестаций,
которых я не  люблю  и  не  могу оценить, потому что они меня утомляют, - от
этого я сегодня с утра чувствую себя немного грустно.
     Когда я сошла с поезда в Берлине, с того же поезда сошел боксер Демпси,
и собравшаяся толпа с приветственными криками бежала вслед по платформе. А в
сущности, есть ли разница  между шумными приветствиями  в адрес Демпси и мой
собственный? Мне думается,  что такой  способ нельзя одобрить, кто бы ни был
предметом манифестации. Впрочем, я не  представляю себе ясно, как это должно
происходить и в  какой  степени  допустимо  смешивать  человека с той идеей,
какую он представляет...

     Разве  неумеренные  приветствия  открытию  двадцатипятилетней  давности
могли  удовлетворить  ту  страстную  студентку,  которая  еще  жила  в  этой
немолодой  женщине?  В  унылом  тоне  ее  высказываний  слышится  возмущение
преждевременными  похоронами,  какими  является  "известность".  Не раз  она
проговаривается:  "Когда  они  мне говорят о  моих "блестящих  работах", мне
кажется, что я умерла, что я  вижу себя в гробу. -  И добавляет: - Также мне
думается, что  те услуги,  какие я еще  могла бы оказать, их не  интересуют,
что, если бы я исчезла, им было бы легче расхваливать меня".
     В   этом   сопротивлении,  в   этом  отрешении   и   заключается   сила
исключительного воздействия мадам Кюри на людей. В противоположность большим
популярным светилам  -  политическим  деятелям,  монархам,  театральным  или
кинематографическим актерам, которые с момента появления на эстраде делаются
сообщниками своих обожателей, Мари таинственно "отсутствует" на торжествах с
ее участием. То потрясающее впечатление,  какое  производит эта неподвижная,
одетая   в  черное  фигура,  конечно,  получается   от   полного  отсутствия
какого-либо контакта между публикой и ею.
     Из всех людей, пользовавшихся почетом, быть может, ни один не появлялся
с  таким  замкнутым выражением  лица,  с  таким отсутствующим  видом. В буре
приветствий никто не казался столь одиноким.


        "ОСТРОВ СВЯТОГО ЛЮДОВИКА"

     Всякий раз  по  возвращении  Мари из  блестящего путешествия обе дочери
встречают ее  на  вокзале. В  руках  ученой  все тот  же  большой коричневый
кожаный саквояж, когда-то  подаренный  обществом польских  женщин; он  набит
бумагами,  папками, футлярами  для очков.  В  сгибе локтя у Мари зажат целый
сноп увядших цветов, преподнесенных где-то в пути,  и, хотя он  ее стесняет,
она не решается его бросить.
     Передав дочерям вещи, Мари взбирается на четвертый этаж  своего дома на
острове Св. Людовика.  Пока она просматривает  почту,  Ева, став  на колени,
распаковывает вещи.
     Среди знакомых предметов одежды она находит докторскую мантию,  эмблемы
вновь   полученной  степени  доктора  honoris  causa,  футляры  с  медалями,
пергаментные свитки и - самое драгоценное из всего  прочего - меню банкетов,
которые Мари старательно хранит.
     Так удобно на  оборотной стороне этих карточек из  толстого  и крепкого
картона писать карандашом физико-математические расчеты.
     Наконец в шорохе шелковой бумаги появляются на  свет подарки для Ирен и
Евы  и  купленные  самой  Мари сувениры,  выбранные ради  их  своеобразия  и
скромности. Их сберегут навсегда.
     Кусочки окаменелых деревьев из Техаса  послужат в качестве пресс-папье;
дамасские клинки  из  Толедо будут играть  роль закладок в  научных  книгах;
шерстяные коврики,  вытканные руками польских горцев,  покроют  столики.  По
вороту черных кофт Мари приколоты крошечные украшения,  собранные в  Большом
каньоне, - кусочки серебряной руды, на которых индейцы  выгравировали молнии
в виде зигзагов; гранатовые брошки из Богемии; золотое филигранное ожерелье;
старомодная,  очень  хорошенькая  брошь  из  аметистов  -  вот  единственные
драгоценности моей матери. Не думаю, чтобы за все дали триста франков.
     Странный вид у  этой  семейной квартиры на  набережной Бетюн - большой,
неудобной, прорезанной  коридорами и  внутренними  лестницами, а  мадам Кюри
прожила в ней двадцать два года! Внушительные комнаты этого здания XVII века
тщетно ждут парадных пышных кресел  и диванов, соответствующих их пропорциям
и  стилю.  В  громадной гостиной,  где  можно  разместить человек  пятьдесят
гостей, а бывает редко  больше  четырех, стоит на вощеном  красивом паркете,
который  поскрипывает  и  потрескивает  при каждом шаге,  унаследованная  от
доктора Кюри мебель  красного  дерева. Никаких плюшевых штор, сквозь тюлевые
занавески просвечивают высокие  окна  с всегда отворенными ставнями. Мари не
выносит  матерчатых  украшений. Она  любит блестящие  поверхности, оголенные
окна, не  скрадывающие ни одного солнечного луча. Она желает любоваться всем
чудесным видом - Сеной, набережной, а справа - древним ледорезом.
     Мари  слишком  долго  жила  в  бедности, чтобы  уметь  устраивать  себе
красивое  жилище, и теперь  у  нее  нет к этому  охоты,  да, впрочем, нет  и
времени менять  общий характер домашнего устройства, который останется таким
до конца  ее жизни.  Однако постоянный  приток всяких  подарков способствует
украшению  пустых  и  светлых комнат.  Тут и  акварельные рисунки  различных
цветов,  поднесенные анонимным  поклонником;  и копенгагенская  ваза,  самая
большая  и самая красивая на этом фарфоровом заводе; и  коричневый с зеленым
ковер  -  подарок  одной  румынской фабрики;  и  серебряная  ваза  с  пышной
надписью...  Единственным  собственным приобретением  Мари  является  черное
фортепьяно,  купленное для Евы, на котором  младшая дочь упражняется часами,
причем мадам Кюри никогда не жалуется на поток ее арпеджио.
     Только одна  комната  из всех  имеет  вид действительно  обжитой -  это
рабочий  кабинет Мари. Портрет Пьера  Кюри,  застекленные шкафы  с  научными
книгами и кое-какая старинная мебель придают ему благородный тон.
     Это квартира, выбранная самой  Мари из множества других  в целях своего
спокойствия,  - самое  шумное  жилище, какое  можно  себе представить. Гаммы
пианистки Евы, резкие звонки  телефона, стремительный  галоп  черного  кота,
любителя  кавалерийских  атак  в  коридорах, громкий  звон  колокольчика  на
входной  двери,  назойливые свистки  буксирных  пароходов  на  Сене отдаются
усиленным эхом от высоких стен.

     * * *

     Еще  до  восьми  часов  утра  шумная  деятельность  служанки, далеко не
шикарной, легкой на ногу и подгоняемой распоряжениями  мадам Кюри, поднимает
на ноги всю квартиру. Без четверти  девять скромный  лимузин останавливается
на набережной и дает тройной сигнал. Мари бросается надевать шляпку, манто и
торопливо сходит с лестницы. Пора в лабораторию!
     Благодаря государственной пенсии и постоянному  пособию от американских
благодетелей исчезли материальные  заботы. Доходы мадам Кюри, хотя некоторые
и сочли  бы их смехотворными, вполне обеспечивали  ей  комфорт,  которым она
плохо умела пользоваться. Она  никогда не могла усвоить привычку прибегать к
услугам горничной.  Если  она  заставляла шофера ждать себя более нескольких
минут, то чувствовала себя  виноватой.  Когда  Мари входила вместе с Евой  в
магазин, она не глядела на цены, а по наитию, безошибочно указывала рукой на
самое простое платье, на самую дешевую шляпку, единственные ей по вкусу.
     Мадам  Кюри не  жалеет  денег только на  деревья, на  цветы,  на виллы.
Выстроила  себе две  дачи: одну в Ларкуесте, другую на Средиземном  море.  С
возрастом она  стала искать более  горячего солнца  на юге и  более  теплого
моря, чем в Бретани. Ей  доставляло новые радости спать на чистом воздухе на
террасе  своей  виллы  в  Кавальере, любоваться  видом на  бухту  и  Йерские
острова, сажать у себя в  саду на крутом берегу эвкалипты, мимозы, кипарисы.
Два  ее друга,  мадам  Сальнав  и мадемуазель  Клеман, с  некоторым  страхом
любуются ее проделками: Мари  купается в протоках  между скалами,  плавая от
одной скалы к другой, и подробно описывает свои достижения дочерям:

     Купание здесь хорошее, но до удобных  мест надо ходить довольно далеко.
Сегодня купалась у скал, выступающих в Ла-Виже, но сколько надо карабкаться!
Уже три  дня  море  спокойно,  и  я уверилась, что  могу плавать на  хорошее
расстояние. При спокойном море заплыв  на триста метров  меня  нисколько  не
пугает, я, несомненно, способна и на большее.

     По-прежнему она мечтает уехать из Парижа и жить  зимою в Со. Она купила
там  участок  с намерением  строить дом.  Проходят  годы, но  окончательного
решения не принимается. И каждый день в час завтрака она пешком возвращается
домой, переходит мост Турнель почти таким же быстрым шагом, как и прежде, и,
немного запыхавшись, поднимается по  лестницам старинного  здания на острове
Св. Людовика.

     * * *

     Когда Ева была еще ребенком, а Ирен, юная ассистентка мадам Кюри,  жила
и  работала  с  матерью,  разговор  вокруг круглого обеденного  стола  часто
сводился  к  научному  диалогу  между  ученой  матерью  и  старшей  дочерью.
Технические  формулы лезли  в уши Евы, которая толковала  их по-своему. Так,
например,  девочка  с  удовольствием  слушала, как ее  мать и старшая сестра
употребляли в разговоре некоторые алгебраические формулы: бэбэ прим (Bb^1) и
бэбэ квадрат (Bb^2). Ева думала, что все  эти бэбэ, должно быть,  прелестны.
Но почему они "прим" и почему "квадрат"? У кого какие преимущества?
     В одно прекрасное утро 1926 года Ирен спокойно объявляет родным о своей
помолвке с Фредериком  Жолио, самым блестящим и самым кипучим из сотрудников
Института радия. Весь уклад  жизни в  доме нарушился. В квартире, населенной
лишь женщинами, вдруг объявился мужчина,  молодой человек вторгся туда, куда
вообще  не  проникал  никто,  кроме Андре Дебьерна,  Мориса  Кюри, Перренов,
Борелей  и  Моренов.  Молодожены  жили сначала на набережной  Бетюн, а затем
сняли себе отдельную квартиру.
     Мари,  хотя  и  была  довольна   счастьем  дочери,  все  же  огорчилась
нарушением привычной жизни со  своей постоянной сотрудницей в работе и плохо
скрывала тайное смятение.
     Но затем благодаря ежедневной близости она лучше узнала Фредерика Жолио
- своего ученика,  ставшего зятем; лучше оценила  исключительные достоинства
этого красивого молодого человека -  говорливого, преисполненного энергии, и
тогда  убедилась, что  все к лучшему. Два  ассистента вместо  одного  больше
могли помочь ей в ее заботах, в обсуждении текущих работ, в осуществлении ее
проектов, а вскоре они стали делать свои  предложения и вносить  новые идеи.
Чета  Жолио усвоила  привычку четыре раза  в  неделю приходить завтракать  к
мадам Кюри.
     И  снова  вокруг  круглого стола заговорили о  "бэбэ  квадрат" и  "бэбэ
прим".

     * * *

     - Мэ, ты поедешь в лабораторию?
     Серые глаза, с недавнего времени прикрытые очками в черепаховой оправе,
а сейчас разоруженные, ласково остановились на Еве:
     -  Да,  сейчас.  Но  раньше побываю  в  Медицинской академии.  Впрочем,
заседание академии только в  три часа, и, думаю,  у меня  еще будет время...
Да,  я  проеду  на  цветочный  рынок  и,  может  быть,  заеду  на  минуту  в
Люксембургский сад.
     Троекратный гудок "форда" у подъезда. Через  несколько  минут  Мари уже
прохаживается между рядами горшков с цветами и ящиками с перегнойной землей,
выбирает  цветы  для посадки  в саду  лаборатории  и, завернув их в газетную
бумагу, осторожно кладет на сиденье в автомобиле.
     Она  знакома  с садовниками и садоводами, но почти никогда  не бывает в
цветочных  магазинах.  Не  знаю, по какому инстинкту  или же  по  привычке к
бедности она дичится очень дорогих цветов. Очаровательные  друзья мадам Кюри
- Жан  Перрен,  Морис  Кюри - часто врываются  к ней с  большими букетами  в
руках.  И  совершенно так  же, как если  бы  она  смотрела  на  какие-нибудь
драгоценности, она  удивленно,  немного  робко  смотрит на  большие махровые
гвоздики и прекрасные розы.
     Половина  третьего. Мари  выходит  из  машины  у ограды Люксембургского
дворца и спешит на  свидание у "левого  льва". Среди сотен детей, играющих в
саду,  бывает маленькая девочка,  которая, завидев Мари,  бежит к ней во всю
прыть своих малюсеньких ножек: Элен Жолио, дочь Ирен.  По  виду мадам Кюри -
бабушка  сдержанная, не склонная к нежностям. Но она тратит много времени на
всякие обходные маневры, чтобы поговорить несколько минут с малюткой, одетой
в ярко-красное платьице  и  спрашивающей деспотическим  тоном:  "Мэ, ты куда
идешь? Мэ, почему ты не остаешься со мной?"
     Часы  на сенате  показывают без  десяти минут три. Надо  расставаться с
Элен  и ее пирожками из песка. В строгом зале заседаний на  улице  Бонапарта
Мари садится на  свое обычное  место рядом со своим  старым другом, доктором
Ру.  Она  единственная  женщина  среди шестидесяти своих  почтенных  коллег,
участвующая вместе с ними в работе Медицинской академии.

     * * *

     - Ах! Как я устала! -  говорит почти каждый вечер  Мари Кюри с  бледным
лицом, осунувшимся и постаревшим от утомления.
     Ее задерживают в  лаборатории до половины восьмого, иногда и до восьми.
Автомобиль  довез ее до дома, и три этажа показались ей труднее, чем обычно.
Она надевает ночные туфли, накидывает  на плечи курточку  из черного ратина.
Бесцельно  бродит по дому, еще более  безмолвному в конце дня, и ждет, когда
горничная доложит, что обед подан.
     Напрасный  труд, если  бы дочь  стала  говорить ей:  "Ты  слишком много
работаешь. Женщина  в шестьдесят пять лет не может, не должна работать,  как
ты,  по двенадцать  или  четырнадцать часов в день". Ева  отлично знает, что
мадам  Кюри не способна  работать меньше, что  такой  довод  был бы для  нее
страшным признаком  одряхления.  В этих условиях  все пожелания дочери могли
сводится только к одному - чтобы у матери хватило  подольше сил работать  по
четырнадцать часов в день.
     С тех пор как Ирен перестала жить на набережной Бетюн, ма