о в ноябре 1904
года  прочное  положение  с  оплатой  в две  тысячи  четыреста франков в год
впервые дало ей законное право входить в лабораторию своего мужа.

     ФРАНЦУЗСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ
     Мадам Кюри, доктор наук, назначается с  ноября 1904  года руководителем
физических работ (при кафедре П.Кюри) на факультете естествознания.
     В этом звании мадам Кюри  будет получать ежегодное содержание в размере
двух тысяч четырехсот франков, начиная с ноября сего 1904 года.

     Прощай, сарай!.. Пьер и Мари переносят  на улицу Кювье свою аппаратуру,
еще пребывающую в старом бараке. Он так им дорог, напоминает о стольких днях
труда и  счастья, что они, гуляя  под  руку,  еще неоднократно  зайдут туда,
чтобы вновь повидать его сырые стены и гнилые доски.
     Оба супруга приспосабливаются к новым условиям  жизни. Пьер готовится к
лекциям, Мари, как и  прежде, дает уроки в Севре.  Они встречаются в  тесной
лаборатории на  улице Кювье, где  Андре  Дебьерн, Альбер Лаборд,  американец
профессор Дьюен, несколько ассистентов и учеников занимаются исследованиями,
склонясь над хрупкими приборами, для своих текущих опытов.

     Мы,  мадам  Кюри  и  я,  работаем  над  точной дозировкой  радия  путем
измерения  выделяемой им эманации, -  записывает Пьер  Кюри 14  апреля  1906
года. - Это как будто пустяки, а вот уже несколько месяцев, как мы принялись
за это дело, и только сейчас начинаем добиваться правильных результатов.

     "Мы, мадам  Кюри и я, работаем..." Эти слова, написанные Пьером за пять
дней  до  смерти, выражают  всю сущность и  красоту  их неразрывного  союза.
Каждый  шаг в их работе,  всякое  разочарование и  каждая победа только  все
теснее  связывают  друг с другом  мужа и жену.  Между этими равными, взаимно
восхищенными людьми царит непринужденное  товарищество  в работе, что, может
быть, является наиболее тонким выражением глубины их любви.
     Их ассистент Альбер Лаборд вспоминает:

     Однажды в лаборатории на улице  Кювье я  работал с ртутной аппаратурой,
там  в  это  время был  и Пьер Кюри. Входит мадам Кюри,  рассматривает  одну
деталь прибора  и  сначала  не  понимает ее назначения,  хотя  деталь совсем
простая.   Получив   объяснение,  она  все-таки   настаивает   на  своем   и
забраковывает  деталь.  Тогда Пьер Кюри веселым и нежным возгласом  выражает
свое  возмущение: "О! Послушай,  Мари!" Этот возглас засел у меня в ушах,  и
мне хотелось бы дать вам почувствовать его оттенок.
     Несколько дней  спустя  мои  товарищи увязли в какой-то  математической
формуле  и попросили  своего  учителя помочь  им.  Последний  посоветовал им
дождаться  мадам  Кюри,  которая,  по   его  мнению,   настолько  сильна   в
интегральном  исчислении,  что быстро выведет их  из затруднения. И  в самом
деле мадам Кюри за несколько минут решила трудную задачу.

     Когда Пьер  и Мари наедине,  теплота нежных чувств отражается и  на  их
лицах,  и на их  взаимных  отношениях. Эти сильные личности,  эти  различные
характеры,  он - безмятежнее,  мечтательнее; она - горячее, более земная, не
подавляют  друг друга. В течение одиннадцати лет  им очень редко приходилось
прибегать к взаимным уступкам, без чего, как говорят, никакая семейная жизнь
невозможна. Вполне естественно, что они думают  обо всем одинаково  и даже в
мелочах жизни действуют в согласии.
     Однажды друг их дома, мадам Перрен, зайдя к Кюри, спрашивает Пьера,  не
может ли она  взять  с  собой  Ирен  на  прогулку,  на  что  он  отвечает  с
застенчивой, почти робкой  улыбкой: "Не знаю... Мари еще не  вернулась, а не
спросив  Мари,  я  ничего не могу  сказать вам".  В другой раз, когда  у них
собрались ученые, Мари, обычно неразговорчивая, с жаром начала рассуждать по
одному  научному  вопросу,  но  вдруг   покраснела,  сконфуженно  умолкла  и
обернулась к мужу,  предоставляя  ему слово, -  настолько сильно  было в ней
убеждение, что мнение Пьера в тысячу раз ценнее, нежели ее.

     Все сложилось так и даже лучше, чем я мечтала в начале нашего союза,  -
напишет  она   позже.  -  Во   мне   все  время  нарастало  восхищение   его
исключительными достоинствами,  такими редкими,  такими возвышенными, что он
казался мне существом  единственным в  своем  роде, чуждым всякой суетности,
всякой мелочности,  которые  находишь  и  в  себе,  и  в других и  осуждаешь
снисходительно, а все же стремишься к более совершенному идеалу.

     * * *

     Солнечная, лучезарная  погода  торжествует в пасхальные  дни 1906 года.
Пьер  и Мари  проводят несколько  дней на свежем  воздухе,  в тихом  доме  в
Сен-Реми-ле-Шеврез.  Они возвращаются к своим  деревенским привычкам. Каждый
вечер  ходят за  молоком  на  соседнюю  ферму,  и  Пьер  смеется,  глядя  на
четырнадцатимесячную  Еву, в  то время  как  она, неуклюже  шатаясь,  упрямо
топает по высохшим колеям дороги.
     По  воскресеньям,  как  только  доносится  далекий  благовест,  супруги
отправляются на велосипедах в лес Порт-Рояля. Привозят оттуда ветки цветущей
магнолии и букеты  лютиков. На  следующее  утро Пьер,  утомленный  накануне,
никуда не едет, а лежит, растянувшись на лугу. Нежаркое божественное  солнце
разгоняет мало-помалу туман, покрывающий долину.  Ева пищит, сидя на одеяле,
Ирен,  размахивая  зеленым  сачком,  охотится  за  бабочками и  приветствует
радостными  криками  свою  редкую  удачу.  Ей  жарко,  она  снимает  вязаную
фуфаечку, а Пьер и Мари, лежа на траве рядом, любуются грациозностью дочери,
забавно одетой в девчачью рубашонку и в мальчиковые штанишки.
     Под   влиянием  ли  сегодняшнего  утра   или   вчерашнего   дня   Пьер,
умиротворенный  прелестью и  тишиной  упоительного весеннего дня, смотрит на
кувыркающихся по траве дочек, потом на неподвижно лежащую жену, гладит ее по
щеке, по белокурым волосам и тихо говорит: "С тобой, Мари, жизнь хороша".
     После полудня супруги гуляют в лесу, нося Еву по очереди на плечах. Они
ищут то озеро с кувшинками, которыми любовались во времена больших  прогулок
в первые  дни их  союза.  Озерцо высохло,  кувшинки исчезли.  Вокруг грязной
впадины  разросся  жестким, колючим венком терновник, цветущий  ярко-желтыми
цветами.  Рядом на  обочине  дороги  супруги  собирают  фиалки  и  трепетные
барвинки.
     Быстро пообедав, Пьер садится на обратный поезд в Париж.  Оставив семью
в  Сен-Реми,  он  едет с единственным спутником - букетом  лютиков,  который
поставит в стеклянном  стакане на свой письменный стол в домике  на бульваре
Келлермана.
     Еще один солнечный день в деревне, и в среду вечером Мари привозит Ирен
и Еву в Париж,  оставляет их дома и  идет в лабораторию к Пьеру. При входе в
первую комнату лаборатории Мари видит, что Пьер стоит у окна и рассматривает
какой-то аппарат. Он ждал ее.  Пьер надевает пальто  и шляпу, берет под руку
жену и  направляется  в ресторан Фуайо, где по  традиции в  этот день бывает
обед  Физического  общества. С собратьями по науке, с Анри  Пуанкаре,  своим
соседом по  столу, он беседует  о  тех  проблемах,  которыми занят в  данное
время: о дозировке эманации радия; о сеансах спиритизма,  на которых недавно
присутствовал; о воспитании девочек,  высказывая на  этот счет  своеобразные
теории и желание направить образование детей в сторону точных наук.
     Погода изменилась. Нельзя поверить, что  еще вчера лето казалось совсем
близким.  Холодно, дует резкий  ветер, дождь хлещет  по  окнам. На  мостовых
мокро, грязно, скользко.


        "19 АПРЕЛЯ 1906 ГОДА"

     Этот четверг  собирается быть угрюмым.  Все  время  идет дождь, мрачно.
Супругам Кюри  нельзя  избежать встреч  с  апрельским  ливнем, углубиться  в
работу. Пьеру необходимо  присутствовать на завтраке в  Обществе профессоров
факультета  естествознания, потом идти править корректуру  к своему издателю
Готье-Виллару, затем  побывать  в  институте.  Мари надо  сделать  несколько
концов по городу.
     В  утренней  суете  супруги  едва  успели  повидаться. Пьер  кричит  из
передней снизу на второй этаж, спрашивая  Мари, пойдет ли она в лабораторию.
Одевая  второпях  Ирен и  Еву, Мари отвечает, что у  нее,  наверно, не будет
времени, но  слова  ее  теряются  в общем  шуме. Входная дверь хлопает. Пьер
спешит и быстро уходит.
     Пока Мари завтракает с дочерьми и доктором Кюри, Пьер дружески беседует
с коллегами в Доме научных обществ  на  улице Дантона. Он  любит  эти мирные
собрания,  где говорят  о Сорбонне, научных  исследованиях, технике  работы.
Общий  разговор касается  несчастных  случаев,  возможных  при  лабораторных
работах.  Пьер тотчас  предлагает свою помощь для выработки  правил  в целях
устранения тех опасностей, каким подвергаются исследователи.
     Около  половины третьего  он  встает, улыбаясь прощается  с товарищами,
жмет  руку  Жану  Перрену, с которым должен встретиться  еще раз вечером. На
пороге он машинально взглядывает  на  небо, затянутое густой пеленою  туч, и
делает гримасу.  Раскрывает  большой зонтик и  под проливным  дождем идет  в
сторону Сены.
     У Готье-Виллара он наталкивается на запертую дверь: типографии бастуют.
Идет  в  обратную сторону  и доходит  до  улицы  Дофины,  шумной  от  криков
извозчиков  и  лязганья  трамваев,  идущих  по  соседней  набережной.  Какое
столпотворение  на этой  улице, втиснутой в старый Париж! Экипажи едва могут
разминуться, а для множества  пешеходов  в этот послеполуденный час  тротуар
становится  чересчур  узок.  Пьер  инстинктивно  ищет  свободное  место  для
прохода. Неровной поступью человека, занятого какой-то мыслью, он идет то по
каменной  обочине тротуара, то по самой мостовой.  Взгляд сосредоточен, лицо
серьезно: о  чем он  думает? О  каком-нибудь опыте  на предстоящей лекции? О
работе своего друга Урбена? О Мари?..
     Уже несколько минут он  шествует по асфальту мостовой позади  закрытого
фиакра, медленно едущего по направлению к Новому мосту. На скрещении улицы и
набережной  шум особенно  силен. Трамвай, идущий к площади  Согласия, только
что  прошел  по  набережной.  Перерезая  ему  путь,  тяжелая  грузовая  фура
спускается с моста и въезжает на улицу Дофины.
     Пьер намеревается пересечь мостовую  и добраться до  тротуара на другой
стороне улицы.  Со свойственной рассеянным людям неожиданностью движений  он
вдруг  выходит  из-за  фиакра,  который   загораживает  ему  горизонт  своим
четырехугольным ящиком, делает несколько шагов влево и наталкивается на одну
из  лошадей  грузовой   фуры,  пересекающей  в  эту   секунду  путь  фиакру.
Пространство  между   двумя   экипажами  сокращается  с   головокружительной
быстротой. Пьер, застигнутый врасплох, делает неуклюжую попытку повиснуть на
груди у  лошади; лошадь  поднимается  на  дыбы, подошвы ученого  скользят по
мокрой  мостовой. Крик двадцати голосов сливается  в один вопль ужаса.  Пьер
падает под  копыта  першерона.  Прохожие кричат:  "Остановите!  Остановите!"
Кучер натягивает вожжи... напрасно: лошади продолжают бежать.
     Пьер  лежит на  земле, живой, невредимый. Он не  кричит и не шевелится.
Копыта даже не задели его тела, лежавшего между ногами лошадей; благополучно
миновали  его и  два передних  колеса. Возможно чудо. Но  громадная  махина,
увлеченная  шестью тоннами  своего  веса, проезжает  еще  несколько  метров.
Заднее левое колесо наталкивается на какое-то слабое препятствие и сокрушает
его на ходу. Это голова Пьера...
     Полицейские поднимают  еще теплое тело, мгновенно покинутое жизнью. Они
кличут извозчиков, но ни один не хочет принимать к себе в карету испачканный
грязью и кровоточащий  труп. Бегут минуты, собираются и теснятся любопытные.
Все более и более густая  толпа обступает остановленную фуру, яростные крики
летят  по  адресу  ее кучера, Луи Манена, невольного  виновника  этой драмы.
Наконец  двое  мужчин  приносят  носилки. На  них кладут  умершего  и  после
совершенно бесполезного захода в аптеку несут в полицейский комиссариат, где
раскрывают  бумажник  Пьера и просматривают содержащиеся в нем бумаги. Когда
разнесся  слух, что жертва - Пьер Кюри,  профессор, знаменитый ученый, смута
усиливается, и полицейским  приходится  вмешаться, чтобы  защитить Манена от
кулачной расправы.
     Врач месье  Друе  обмывает запачканное лицо, обследует зияющую  рану  в
голове и насчитывает  шестнадцать  костных  осколков, которые  еще  двадцать
минут   тому  назад  составляли  череп.  По   телефону  извещают   факультет
естествознания. Скоро в безвестном полицейском участке на улице Гран-Огюстэн
участковый  комиссар  и  секретарь,  почтительно  взволнованные, видят перед
собою склоненные над трупом силуэты рыдающего месье Клера -  лаборанта Пьера
Кюри и тоже рыдающего ломового извозчика Манена с красным, распухшим от слез
лицом.
     Между   ними  лежит   Пьер  с   забинтованной   головой,   с   открытым
неповрежденным лицом - безразличный ко всему.
     Фура  длиной  в  пять  метров,  груженная   до  верху  тюками  военного
обмундирования,  стоит перед подъездом. Дождь  мало-помалу смывает  кровяные
пятна  с  одного  из   ее  колес.   Грузные  молодые  лошади,  обеспокоенные
отсутствием хозяина, фыркают и бьют копытами о землю.

     * * *

     Горе  стучится  в дом Кюри.  Автомобили, фиакры нерешительно  проезжают
вдоль  укреплений  и  останавливаются  на   безлюдном  бульваре  Келлермана.
Посыльный  от  президента  республики звонит  в дверной  колокольчик, затем,
узнав,  что "мадам Кюри еще не возвращалась", удаляется, не выполнив данного
ему  поручения. Еще звонок:  декан  факультета Поль  Аппель и профессор  Жан
Перрен входят во флигель.
     Доктор  Кюри, остававшийся вместе  со  служанкой в  доме, удивлен таким
важным гостям. Он идет встретить  вошедших двух людей  и замечает огорченное
выражение их лиц.  Поль Аппель, приехавший с целью заранее подготовить Мари,
смущенно  стоит перед  ее  свекром. Но  трагическое  двусмысленное  молчание
продолжается  недолго.  Старик  еще  раз  вглядывается  в  их  лица.  И,  не
спрашивая, говорит сам:
     - Мой сын умер.
     Во  время  рассказа о несчастном случае  сухое морщинистое лицо доктора
Кюри   бороздится   рытвинами,   которые  промывают  слезы.  В  этих  слезах
сказывается и скорбь, и возмущение. В порыве  нежности и отчаяния  он  винит
сына за рассеянность, стоившую ему жизни, и упорно повторяет горький упрек:
     - О чем опять он так размечтался?..
     Шесть часов. Ключ лязгает  в  замке парадной двери. В  дверях  гостиной
появляется  оживленная, веселая  Мари. В чересчур  почтительных  позах своих
друзей она  смутно чувствует суровый признак  сострадания. Поль Аппель снова
передает  события.  Мари  стоит  так  неподвижно,  так  застыла,  что  можно
подумать, будто  она  ничего не поняла. Можно принять  ее за бесчувственный,
неодушевленный  манекен. После долгого растерянного молчания губы ее наконец
зашевелились, и она спрашивает совсем тихо, в безумной надежде  на  какое-то
опровержение:
     - Пьер умер?.. Умер?.. Совсем умер?
     Было бы банально, даже пошло доказывать, что внезапная катастрофа может
навсегда  изменить  человека. Тем  не  менее решающее влияние этих минут  на
характер  моей  матери,  на  ее судьбу и на судьбу ее  детей  нельзя  обойти
молчанием.  Мари  Кюри  не  просто  превратилась  из  счастливой  женщины  в
неутешную вдову.  Переворот гораздо глубже. Внутренняя смута, терзавшая ее в
эти минуты,  несказанный ужас безумных переживаний были слишком жгучи, чтобы
выражать  их в жалобах  и  откровенных  излияниях. С  того  момента, как два
слова:  "Пьер умер"  -  дошли  до  ее  сознания, покров одиночества  и тайны
навсегда лег на ее плечи. В этот апрельский день  мадам Кюри стала не только
вдовой, но и одиноким, несчастным человеком.
     Свидетели ее  трагедии чувствуют  между  нею  и собою невидимую  стену.
Слова  сочувствия  и ободрения  скользят  по Мари,  которая стоит  с  сухими
глазами и  посеревшим, осунувшимся  лицом.  Она  едва их  слышит и с  трудом
отвечает  на самые необходимые  вопросы. Несколькими отрывистыми фразами она
отвергает  вскрытие, обычно  завершающее  судебное расследование, и  требует
перевезти тело Пьера  на  бульвар Келлермана.  Просит  своего  друга,  мадам
Перрен, приютить у себя Ирен в течение ближайших дней и отправляет в Варшаву
коротенькую телеграмму: "Пьер умер  от несчастного случая". Потом выходит  в
мокрый  сад,  садится, уперев  локти  в  колени  и  охватив  руками  лицо  с
отсутствующим взглядом. Глухая ко всему, неподвижная и молчаливая,  она ждет
спутника жизни.
     Сначала приносят найденные в  карманах Пьера стилограф, ключи, бумажник
и еще идущие часы с уцелевшим стеклом. Наконец, в восемь часов вечера карета
скорой  помощи  останавливается  у  дома.  Мари  взбирается  в  нее  и видит
умиротворенное, кроткое лицо.
     Носилки медленно, с  трудом протискиваются в узкую входную дверь. Андре
Дебьерн, ездивший  в  полицейский участок за телом  своего  учителя,  своего
друга,  поддерживает  мрачную  ношу. Умершего  помещают  в  одной из  комнат
нижнего этажа, и Мари наконец остается наедине со своим мужем.
     Она целует его лицо, еще почти теплое, не успевшее  окоченеть тело, еще
податливую  руку. Ее  силой уводят в соседнюю комнату, чтобы она не  видела,
как обряжают покойного. Мари уступает,  но  затем ее вдруг  обуревает мысль,
что она не  должна  лишать  себя этих минут, что не  должна никому  уступать
права трогать кровавые останки. Тогда Мари возвращается назад и припадает  к
трупу.
     На следующий день  прибытие Жака Кюри  освобождает ее от  оцепенения  и
открывает шлюз для слез. Наедине с двумя братьями, живым и ушедшим из жизни,
она отдается горю и рыдает.  Потом, вновь оцепенев, ходит по флигелю, отдает
распоряжение умыть и причесать Еву, как обычно. Идет в сад,  подзывает Ирен,
играющую  кубиками у Перренов, и говорит с ней сквозь  решетку. Сообщает ей,
что Пэ сильно ушиб голову  и ему нужен покой. Ничего не  подозревая, девочка
вновь принимается играть.
     Пройдет еще  несколько  недель,  и Мари, не  умея  выказывать свое горе
перед людьми, готовая кричать от ужаса в окружающем ее безмолвии и  пустоте,
откроет свою серую тетрадь и начертает дрожащим почерком  те  мысли, которые
ее душат.  На этих страницах с помарками и пятнами от слез  она обращается к
Пьеру,  зовет  его  и  говорит  с  ним.  Она  пытается  запечатлеть   каждую
подробность  разлучившей  их  драмы, чтобы мучиться ею  всю  жизнь. Короткий
дневник  - первый и единственный дневник Мари  - отражает  самые трагические
часы этой женщины.

     ...Пьер,  мой Пьер,  ты лежишь там,  как будто  раненый с забинтованной
головой, забывшийся сном. Лицо твое кротко, ясно, но, погрузившись в сон, ты
уже  не  можешь  пробудиться. Те губы,  которые я  называла вкусными,  стали
бескровны, бледны.  Твоих  волос  не видно,  они начинаются там, где рана, а
справа,  ниже лба, виден  осколок  кости.  О! Как тебе было больно,  сколько
лилось  из тебя  крови,  твоя одежда вся залита кровью. Какой страшный  удар
обрушился на твою бедную голову, которую я гладила так часто, держа в  своих
руках. Я целовала твои глаза, а ты закрывал веки, чтобы я могла их целовать,
и привычным движением поворачивал ко мне голову...
     Мы положили тебя в  гроб в субботу утром, и я поддерживала твою голову,
когда тебя переносили. Мы  целовали твое холодное лицо последним поцелуем. Я
положила  тебе в гроб несколько барвинков из нашего сада и маленький портрет
той,  кого ты звал  "милой разумной  студенткой"  и  так любил. Этот портрет
будет  с  тобой  в  могиле,  портрет  той  женщины,  которая  имела  счастье
понравиться  тебе  настолько, что,  повидав  ее лишь  несколько раз,  ты  не
колеблясь  предложил ей разделить  с тобой жизнь. Ты часто говорил  мне, что
это  был единственный случай в  твоей жизни, когда ты действовал  без всяких
колебаний,  с  полной уверенностью, что  поступаешь хорошо.  Милый Пьер, мне
думается,  ты не  ошибся. Мы  были  созданы, чтобы  жить вместе, и  наш