найти  логическое
оправдание инстинкту, который руководит ею. Упрямой, стойкой Мари не по душе
бегство.  Трусить -  значит  играть на руку врагу.  Ни за  что  на свете  не
доставила бы она удовольствие победителю войти в брошенную лабораторию Кюри.
Она вверяет своему шурину Жаку дочерей, подготовив их к разлуке.
     Мари - Ирен, 28 августа 1914 года:

     ...Предполагается возможность блокады Парижа, в таком  случае  мы можем
оказаться  отрезанными друг от друга. Если это произойдет, переноси  разлуку
мужественно,  так как  наши желания ничто в  той  большой игре, которая идет
сейчас. Ты  должна чувствовать  свою ответственность за сестру, заботиться о
ней, если наша разлука продлится дольше, чем я думаю.

     29 августа:

     Знаешь ли, дорогая Ирен, нет никаких оснований опасаться, что  мы будем
отрезаны друг от друга, но мне  очень хотелось  сказать тебе, что нужно быть
готовыми  ко  всяким  переменам обстоятельств...  Париж  настолько близок  к
границе,  что немцы  могут подойти  к нему.  Это не мешает нам надеяться  на
окончательную победу Франции. Итак, мужество и  уверенность! Не забывай, что
ты старшая сестра, пришло время отнестись к этой роли со всей серьезностью.

     31 августа:

     Только что получила  твое милое письмо от субботы,  и мне, чуть  не  до
слез, так захотелось поцеловать тебя. Дела идут не очень хорошо, и на душе у
всех у нас тяжело и неспокойно. Нам нужно большое мужество, и я надеюсь, что
оно  найдется.  Мы  должны твердо  верить, что  после дурных времен вернется
хорошая пора. В  надежде  на  это  я  прижимаю  к своему  сердцу моих горячо
любимых дочек.

     Если Мари  так спокойно  готовится не  покидать Парижа и в  случае  его
окружения,  бомбардировки  или даже оккупации,  то  это  потому,  что  в нем
находится одно сокровище, которое ей хочется  спасти  от  захватчиков: грамм
радия, хранящийся  в лаборатории. Ни одному  посланцу не  дерзнула  бы мадам
Кюри доверить драгоценную крупицу, и она решает сама отвезти ее в Бордо.
     И  вот   Мари  уже   в  битком  набитом  вагоне  поезда,  эвакуирующего
официальных лиц и чиновников. На ней черный плащ, в руках небольшой портплед
со  спальными вещами, а среди  них... грамм радия, тяжелый  ларчик, где  под
защитой свинцовой оболочки хранятся крохотные пробирки. Каким-то чудом мадам
Кюри находит свободный краешек скамьи и ставит около себя тяжелый тюк.
     Намеренно не слушая пессимистические  вагонные разговоры, она смотрит в
окно на  залитую солнцем равнину.  Вдоль  железнодорожного  полотна стелется
шоссе, а по нему на запад бегут бесконечной вереницей автомобили.
     Бордо наводнен беженцами. Носильщик, такси, номер  в гостинице - все  в
одинаковой степени недоступно.  Уже  смеркается, а  Мари  все еще  стоит  на
привокзальной  площади  подле своей ноши,  которую  не  в силах поднять.  Ей
кажется забавным положение, в какое она попала. Уж не придется ли ей до утра
стоять на часах у тюка ценою в миллион франков? Нет. Один из спутников Мари,
чиновник  министерства,  узнал  ее  и  пришел  на  выручку.  Этот  спаситель
предоставил ей комнату в частной квартире. Радий спасен. Утром Мари помещает
в сейф свое тяжелое сокровище и, наконец освободившись, едет назад в Париж.
     Поездка в  Бордо  осталась  незамеченной, но отъезд в  столицу вызывает
оживленные  толки.  "Дама,  возвращающаяся  туда",  -  вокруг   такого  чуда
скопляется   народ.   "Дама"   остерегается  разоблачить   себя,  но   более
разговорчивая,  чем  обычно, старается смягчить тревожные слухи  и  спокойно
уверяет, что Париж "устоит", что его жителям ничто не угрожает...
     Воинский состав, куда пробралась эта единственная "штатская",  движется
невероятно  медленно. Не  один  раз он останавливается среди голого  поля на
целые часы.  Какой-то  солдат  дает  Мари  большой  ломоть  хлеба  из своего
походного мешка.  Со  вчерашнего  утра,  с  той  минуты, как  она  вышла  из
лаборатории, у нее не было времени поесть. Она умирает с голоду.
     В  мягком  свете первых дней  сентября  Париж,  затихший  под  угрозой,
приобретает в  ее  глазах особую, недосягаемую доселе  красоту и ценность. И
вдруг  лишиться такой  жемчужины? Но  какая-то  весть разливается по  улицам
Парижа бушующим прибоем. Мадам Кюри, покрытая дорожной пылью, спешит узнать,
в чем дело: немецкое наступление сломлено, началась битва на Марне!
     Мари  встречается со своими друзьями Аппелем  и  Борелем. Она  намерена
теперь  же предложить  свои  услуги  основанной ими  санитарной  организации
"Национальная   помощь".   Поль  Аппель,   председатель   этого  учреждения,
проникается  жалостью к  бледной,  измученной  женщине. Он  заставляет  Мари
прилечь  на  кушетку и упрашивает ее дать себе  отдых на несколько ближайших
дней. Мари не слушает. Она хочет действия, действия!
     "Лежа на кушетке, бледная, с широко раскрытыми  глазами, она была  одно
горение", - расскажет позднее Аппель.
     Мари - Ирен, 6 сентября 1914 года:

     ...Линия  фронта  сейчас  меняется:  неприятель  как  будто отходит  от
Парижа. Мы твердо надеемся, мы верим в победный конец.
     Засади  юного  Фернана  Шаванна за решение  задач  по физике. Если  вам
трудно  работать во имя настоящего,  работайте во имя будущего Франции. Увы,
после  этой  войны не  станет  многих, их надо  будет  заменять.  Как  можно
прилежней занимайтесь физикой и математикой.

     Париж  спасен.  Мари разрешает  вернуться дочерям,  которые  решительно
протестовали  против  изгнания.  Ева  возвращается  в  коллеж, а  Ирен сдает
экзамен на звание медицинской сестры.

     * * *

     Мадам Кюри  предугадала все:  что война будет затяжной, кровопролитной,
что  все чаще  и  чаще придется оперировать раненых на месте, что  хирурги и
рентгенологи должны будут находиться на своем посту в  полевых госпиталях и,
наконец,  что  автомобили с  рентгеновскими  установками  окажут  неоценимые
услуги.
     Один за другим оборудует  Мари  у  себя в  лаборатории  эти автомобили,
прозванные на фронте "кюричками", не обращая внимания на равнодушие и глухую
враждебность всяких бюрократов. Наша "трусиха" стала вдруг требовательной  и
властной особой. Она тормошит беспечных чиновников,  требует у них пропуска,
наряды, визы, а те  чинят препятствия, потрясают уставами... "Пусть штатские
не лезут к нам!" - так рассуждают  многие из  них. Но Мари пристает, спорит,
настаивает на своем.
     Она  беспощадно "грабит"  и  частных  лиц.  Великодушные женщины, вроде
маркизы де Ганэй и принцессы Мюрат, дарят или одалживают ей свои лимузины, а
она  сразу превращает их в рентгеновские передвижные  станции. "Я верну  вам
автомобиль  после войны,  -  с чистосердечной уверенностью  обещает  она.  -
Право, я вам верну его, если он уцелеет".
     Из  двадцати  автомобилей, приспособленных  таким  образом,  Мари  один
оставляет для себя: это  "рено"  с  тупым  капотом и кузовом в виде товарной
фуры. Разъезжая в этом ящике защитного цвета с красным крестом и французским
флагом,  нарисованными  прямо  на  кузове,  она  ведет  жизнь  былых вольных
завоевателей.
     Телеграмма, телефонный звонок уведомляют мадам Кюри о том, что полевому
госпиталю,  переполненному  ранеными,  требуется  немедленно   рентгеновская
установка. Мари проверяет оборудование.  Пока солдат-шофер заправляет машину
горючим, она идет за своим темным плащом, дорожной шляпой, круглой,  мягкой,
утратившей цвет и  форму, берет свое имущество: саквояж из желтой кожи, весь
в трещинах и ссадинах. Садится рядом с шофером на открытое для ветра кожаное
сиденье,   и  вскоре  доблестный  автомобиль  несется  на  полной  скорости,
пятьдесят километров в час, по направлению к Амьену, Ипру, Вердену.
     После  неоднократных   остановок,  долгих  объяснений  с  недоверчивыми
часовыми  они  добираются  до  госпиталя.  За  работу! Мадам  Кюри  поспешно
выбирает одну  палату  под рентгеновский  кабинет  и велит  принести  ящики.
Распаковывает приборы, монтирует съемные части. Раскручивает провод, который
соединяет  аппарат с динамо, оставшимся в машине. Один знак шоферу  - и Мари
проверяет   силу    тока.   Перед    началом    исследования   она   готовит
рентгеноскопический экран, раскладывает перчатки, защитные очки, специальные
карандаши  для  разметок, свинцовую проволоку, предназначенную для выявления
места попадания в тело  осколков, чтобы все  было  под рукой.  Она затемняет
кабинет, закрывая окна черными шторами или же попросту больничными одеялами.
Рядом  с импровизированной  фотографической лабораторией помещаются бачки, в
которых будут проявляться пластинки. Не прошло и получаса, как приехала Мари
в госпиталь, а уже все готово.
     Начинается  печальное  шествие.  Хирург  и  Мари  запираются  в  темной
комнате,  где  пущенные  в  ход  приборы  окружаются  таинственным  световым
кольцом. Приносят носилки за носилками со страждущими  человеческими телами.
Мари регулирует аппарат, наведенный на израненную часть тела, чтобы получить
четкое  изображение. Вырисовываются  очертания  костей и органов, между ними
появляется какой-то темный непроницаемый предмет: пуля, осколок снаряда.
     Ассистент записывает наблюдения врача. Мари снимает копию с изображения
на экране  или  делает снимок,  которым хирург  будет руководствоваться  при
извлечении осколка. Бывают даже случаи, что операция производится тут же под
рентгеном, и  тогда  хирург  сам видит на  рентгеновском экране, как в  ране
движется его пинцет, обходя кость, чтобы достать засевший осколок.
     Десять  раненых, пятьдесят,  сто... Проходят часы,  а иногда и дни. Все
время, пока есть пациенты, Мари живет в темной  комнате. Прежде чем покинуть
госпиталь, она обдумывает, как можно устроить в нем постоянный рентгеновский
кабинет. Наконец, упаковав свое оборудование, она занимает место в волшебном
фургоне и возвращается в Париж.
     Вскоре госпиталь  увидит ее  снова. Она взбудоражила всех  и вся, чтобы
раздобыть аппарат,  и приезжает установить  его.  Ее сопровождает  лаборант,
найденный неизвестно где и неведомо как обученный.  В  дальнейшем госпиталь,
оснащенный рентгеновской установкой, обойдется и без ее помощи.
     Кроме  двадцати  автомобилей  Мари  оборудовала  таким  образом  двести
рентгеновских  кабинетов. Более  миллиона раненых  прошли через  эти  двести
двадцать постоянных и передвижных станций, созданных и оборудованных трудами
мадам Кюри.
     Ей помогают  не  только ее знания  и мужество:  Мари в  высшей  степени
одарена   способностью   выходить   из   затруднительных  положений,  она  в
совершенстве владеет  тем высшим методом, который в войну окрестили системой
"выверта".  Нет  ни одного свободного  шофера? Она  садится за  руль  своего
"рено" и с грехом пополам ведет его по разбитым дорогам. Можно видеть, как в
стужу  она изо  всех сил вертит рукоятку, заводя заупрямившийся мотор. Можно
видеть,  как   она  нажимает   домкрат,  чтобы   переменить   шину   или  же
сосредоточенно,  нахмурив   брови,   осторожным  движением  ученого   чистит
засорившийся карбюратор. А  если  надо перевезти приборы  поездом?  Она сама
грузит их  в багажный вагон.  По прибытии  на  место назначения она  же  все
сгружает, распаковывает, следит, чтобы ничего не потерялось.
     Равнодушная к комфорту, Мари не требует ни особого внимания к  себе, ни
привилегий.  Вряд ли какая-нибудь другая женщина с именем  доставляла бы так
мало  забот.  Она  забывает  о  завтраке и  обеде,  спит  где придется  -  в
комнатушке медицинской сестры или же, как это было в  гугстедском госпитале,
под открытым небом, в походной палатке.
     Студентка,  когда-то  мужественно переносившая холод  в мансарде, легко
превратилась в солдата мировой войны.
     Мари - Полю Ланжевену, 1 января 1915 года:

     День моего отъезда еще не  установлен,  но он не за горами.  Я получила
письмо с  сообщением, что рентгеновский автомобиль, действовавший  в  районе
Сен-Поля,  потерпел  аварию.  Другими  словами,  весь   Север   остался  без
рентгеновской  аппаратуры.  Я  хлопочу, чтобы ускорить  свой отъезд. Не имея
сейчас возможности  служить  своей  несчастной отчизне, залитой кровью после
ста с лишним лет страданий, я решила  отдать все силы служению  своей второй
родине.

     Ирен  и  Ева  теперь  живут   почти  как  дочери  солдата.  Мать  берет
"увольнительную"  лишь  тогда,  когда  почечные  колики  приковывают  ее  на
несколько  дней к  постели. Если  Мари дома,  значит, она  больна. Если Мари
здорова - она в Сюиппе,  в Реймсе, в Кале, в Поперинге, в одном из трехсот -
четырехсот французских или бельгийских госпиталей, в которых она побывала за
время военных  действий.  Странные эти волнующие  адреса,  куда Ева посылает
письма, сообщая матери о своих успехах по истории или сочинению.
     "Мадам Кюри, отель Благородной Розы, Фурне".
     "Мадам Кюри, подсобный госпиталь 11, Мюрвилар, Верхний Рейн".
     "Мадам Кюри, госпиталь 112..."
     Почтовые открытки, нацарапанные  наспех самой мадам Кюри на остановках,
приносят в Париж лаконичные вести.
     20 января 1915 года:

     Дорогие  дети,  мы  прибыли в Амьен,  где переночевали. У  нас  лопнули
только две шины. Привет всем. - Мэ.

     В тот же день:

     Прибыли в Абвиль. Жан Перрен наскочил со своим автомобилем на дерево. К
счастью, отделался легко. Продолжаем путь на Булонь. - Мэ.

     24 января 1915 года:

     Дорогая Ирен, после различных  происшествий прибыли  в Поперинге, но мы
не  можем  работать, пока кое-что не  изменим  в госпитале. Хотим  построить
гараж для автомобиля и  отгородить  часть  большой  палаты под рентгеновский
кабинет. Все это меня задерживает, но иначе нельзя.
     Немецкие самолеты сбросили  бомбы на Дюнкерк, несколько человек  убито,
но  население нисколько не напугано. То же бывает и в  Поперинге, но  не так
часто. Почти все  время грохочут пушки. Дождей  нет,  слегка подморозило.  В
госпитале  меня приняли чрезвычайно радушно: отвели хорошую комнату и  топят
печь. Здесь лучше, чем в Фурне. Питаюсь в госпитале. Целую тебя нежно. - Мэ.

     Май 1915 года:

     Дорогая,  мне  пришлось восемь часов  прождать  поезда в  Шалоне,  и  я
приехала в Верден  только сегодня в пять часов утра. Автомобиль тоже прибыл.
Устраиваемся. - Мэ.

     В  один  апрельский  вечер  1915  года  Мари,  вернувшись  домой,  была
несколько бледнее обычного и не такая  оживленная, как всегда. Не отвечая на
тревожные  вопросы  близких, она  заперлась  у себя в комнате. Она была не в
духе. Не в духе потому,  что на обратном  пути из форжского  госпиталя шофер
резко рванул руль,  и  автомобиль, перевернувшись,  свалился  в кювет. Мари,
которая сидела кое-как примостившись  между приборами,  оказалась засыпанной
лавиной ящиков. Она была крайне раздосадована. Не болью от ушиба, а от мысли
-  и  это было  первое, о  чем  она подумала, -  что  рентгеновские  снимки,
вероятно, разбились вдребезги. Тем не менее, лежа под грудой ящиков, она  не
могла удержаться  от  смеха. Ее молодой  шофер, потеряв присутствие  духа  и
способность  рассуждать,  бегал  вокруг  разбитого  автомобиля  и вполголоса
справлялся:
     - Мадам! Мадам! Вы еще живы?
     Не сказав  об этом приключении, она  заперлась, чтобы  подлечить  раны,
впрочем легкие. Газетная статья в отделе происшествий и окровавленные бинты,
найденные  в ее  туалетной  комнате, выдали ее. Но Мари уже снова уезжает со
своим желтым саквояжем, круглой шляпкой и с  бумажником в кармане, с большим
мужским бумажником из черной кожи, который она купила "для войны".
     В 1918  году  она  забудет  этот бумажник  в  ящике  стола, откуда  его
извлекут только в 1934 году, после  ее смерти. В  нем найдут пропуск на  имя
"Мадам   Кюри,  начальника   Радиологической  службы";   бумагу  из   Отдела
государственного  секретариата артиллерии и боеприпасов - "Разрешается мадам
Кюри  пользоваться  военными  автомобилями";  около  дюжины  командировочных
удостоверений "особого  назначения", выданных  Союзом женщин Франции; четыре
фотографии: одна - Мари, одна - ее отца, две - ее матери, г-жи  Склодовской;
и  два  пустых  мешочка  из-под  семян,  несомненно  посеянных  между  двумя
поездками   на   грядках  лаборатории.  На   мешочках   надпись:   "Розмарин
лекарственный. Время посева с апреля по июнь".
     У  мадам  Кюри   не  было  никакого  специального  костюма  для  такого
необыкновенного образа жизни. Старые ее платья украсились повязкой  Красного
Креста, кое-как приколотой булавкой к рукаву. Она  никогда не носит косынки:
в госпитале Мари работает с непокрытой головой, в простом белом фартуке.

     Ирен сказала  мне, что вы находитесь в окрестностях Вердена, - писал ей
из Вокуа ее племянник Морис Кюри, артиллерист. - Я сую нос во все проходящие
по  дороге  санитарные машины, но  всегда вижу  только  кепи, густо расшитые
галунами, а я не думаю, чтобы военные власти захотели  упорядочить состояние
вашего головного убора, не предусмотренного уставом...

     У  "кочевницы" совершенно нет времени заниматься домашними делами. Ирен
и Ева вяжут фуфайки для подопечных фронтовиков и  отмечают на большой карте,
висящей  в  столовой, ход  боевых  действий,  вкалывая  маленькие  флажки  в
стратегические пункты. Мари требует, чтобы дети отдохнули на  каникулах  без
нее, но  на этом и кончаются  ее попечения. Она не запрещает Ирен и  Еве при
воздушных налетах ночью оставаться в постели, вместо  того чтобы  уходить  в
погреб  и там  дрожать  от страха. Не запрещает им в  1916 году  поступить в
бригаду бретонских жнецов, чтобы заменить мобилизованных мужчин, и целые две
недели вязать снопы или работать на молотилке;  не запрещает  им в 1918 году
остаться  в Париже при обстреле  города  "бертами". Она  не стала бы  любить
слишком осторожных, слишком требовательных дочерей.
     Ева еще не  может  приносить пользу,  но Ирен  в  свои  семнадцать  лет
посвятила  себя  радиологии,  не отказавшись при этом от сдачи  экзамена  на
степень  бакалавра  и  от  слушания  лекций  в Сорбонне.  Вначале  она  была
лаборанткой  у  своей  матери, затем стала получать самостоятельные задания.
Мари  посылает ее  в  госпитали и считает естественным, что Ирен, на которую
возложены слишком ответственные для ее юного возраста поручения, пребывает в
действующих армиях в Фурне, Гугстеде, Амьене. Тесная  дружба связывает мадам
Кюри  с   дочерью-подростком.  Полька  уже  не  одинока.  Она  может  теперь
беседовать  по-польски о  своей  работе  и  личных  делах  с  сотрудницей, с
подругой.
     В первые месяцы войны она советуется с Ирен по очень важному вопросу.
     - Правительство  просит частных лиц сдать ему свое золото,  скоро будет
выпущен заем, - говорит она дочери.  - У меня есть немного золота,  и я хочу
вручить  его  государству.  К  этому  я  присоединю свои медали, которые мне
совсем  не  нужны. Есть у меня и еще  кое-что. По лености я оставила  вторую
Нобелевскую  премию  - наш самый  верный  капитал - в Стокгольме, в шведских
кронах. Я бы хотела репатриировать  эти деньги и вложить их в военный  заем.
Это нужно государству. Но я не  строю  никаких иллюзий: деньги наши, по всей
вероятности,  пропадут.  Поэтому я  не хочу совершать  такую  "глупость" без
твоего согласия.
     Шведские  кроны,   обмененные   на   франки,   становятся   французской
государственной    рентой,     "национальной    подпиской",    "добровольной
контрибуцией"... и  понемногу распыляются, как и предвидела Мари. Мадам Кюри
сдает свое золото во  Французский банк.  Служащий,  принимавший его, берет у
нее монеты, но с негодованием отказывается отправить в переплавку знаменитые
медали. Мари  нисколько не чувствует себя  польщенной. Она  считает подобный
фетишизм  нелепостью  и,  пожав  плечами, уносит  коллекцию своих  наград  в
лабораторию.

     * * *

     Иногда, если выпадает  свободный  час,  мадам Кюри садится на скамью  в
саду на улице Пьера Кюри, где растут ее любимые липы.  См