в   бараньем  полушубке,  откидывает  охапками  солому,  чтобы
показать  товар. Красные, крепкие,  точно  отполированные,  яблоки  особенно
бросаются  в глаза  на  мягкой  соломенной  подстилке, предохраняющей  их от
мороза. Горы яблок навалены  повсюду  -  от  носа  до  кормы. Они пришли  из
Казимежа-Дольны, красивого городка на Верхней  Висле,  и плыли  день за днем
вниз по течению сюда, в Варшаву.
     - Я  хочу сама  выбирать яблоки...  Сама!..  - кричит  Эля,  откладывая
муфточку и сбрасывая одним движением плеча свой школьный ранец; тотчас же ее
примеру следует и Маня.
     Для девочек нет ничего веселее этих яблочных походов. Яблоки перебирают
по  одному,  рассматривают  каждое  со всех  сторон  и после этого кладут  в
корзину,  плетенную  из  ивняка.  Если  попадаются  гнилые,  то,  хорошенько
размахнувшись,  их швыряют в Вислу  и смотрят,  как плывут эти красные шары.
Наполнив доверху корзину, выходят на берег, держа и в руке по яблоку.
     Яблоки  холодные и  на  зубах  хрустят;  как  восхитительно  откусывать
кусочек  за  кусочком, пока там  тетя Люця  торгуется  с хозяином и выбирает
среди  обступивших  ее  мальчишек  с  запачканными  лицами того, кто, по  ее
мнению, достоин отнести к ней на дом корзину с драгоценным грузом.

     * * *

     Пять  часов  пополудни.  Горничные  убрали  стол  после обеда  и зажгли
висячую керосиновую лампу.  Время занятий.  Пансионеры  разбрелись по  своим
комнатам,  где живут  по  двое  и по  трое. Сын и  дочери учителя остались в
столовой,  превращенной в  комнату для занятий,  раскрыли тетрадки и  книги.
Через несколько минут в комнате раздается бормотание, невнятный, назойливый,
нудный  гул; он так  и остается на целые годы лейтмотивом всей жизни  в этом
доме.
     Его  виновниками  являются ученики,  которые  не  могут  отказаться  от
привычки  вслух заучивать латинские  стихи,  исторические  даты  или  решать
задачи. В  каждом  углу этой фабрики познаний ноют, охают, страдают. Как все
трудно!  Сколько  раз  приходится  учителю  Склодовскому  ободрять  ученика,
который впадал в отчаяние из-за того, что, хорошо поняв изложенное на родном
польском языке, не  мог при всех стараниях  усвоить то же самое, и  особенно
передать, на обязательном русском языке.
     Маленькая  Маня  не  знает подобных  огорчений.  Исключительная  память
казалась  подозрительной,  и,  когда  девочка на  глазах у  всех прочитывала
стихотворение два раза и  тут  же  произносила наизусть  без единой  ошибки,
товарищи обвиняли  ее в  жульничестве, говоря,  что она  выучила его раньше,
потихоньку  от  всех.  Свои  уроки  она делает  значительно  быстрее  других
учеников,   а  затем  по  врожденной   готовности  помочь  нередко  выручает
какую-нибудь из подруг, попавшую в тупик.
     Но чаще всего, как было и в этот вечер, Маня берет книгу и устраивается
за столом, подперев  лоб руками и  заткнув уши большими  пальцами, чтобы  не
слышать  бормотание  своей соседки Эли,  не способной заучивать уроки иначе,
как вслух. Излишняя предосторожность, так как через минуту Маня,  увлеченная
чтением, уже не слышит и не видит того, что происходит вокруг.
     Такая способность  к полному  самозабвению  - единственная странность у
этого вполне здорового,  нормального  ребенка - необычайно забавляет Маниных
подруг  и  сестер. Броня  и Эля  в  сообществе  с  пансионерами  уже  не раз
устраивали в  комнате невыносимый гвалт, чтобы отвлечь младшую сестру, но их
старания напрасны: Маня сидит как зачарованная, даже не поднимает глаз.
     Сегодня им  хотелось бы  придумать что-нибудь похитрее, так как  пришла
дочь тети Люци  - Хенрика,  и  это обстоятельство раззадоривает в них демона
злых  козней. На цыпочках подходят  они к Мане и громоздят вокруг  нее целое
сооружение  из стульев. Два стула -  по бокам, один - сзади, на них  два,  а
сверху ставят еще стул, как завершение постройки. Затем  все молча удаляются
и делают вид, что заняты уроками. Они ждут. Ждут  долго  - Маня не  замечает
ничего.  Ни  шепота, ни приглушенного  смеха, ни  тени от  стульев. Проходит
полчаса, а Маня все  еще сидит, не подозревая опасности  от шаткой пирамиды.
Кончив  главу,  она  закрывает  книгу  и поднимает  голову.  Все  рушится со
страшным грохотом. Стулья опрокидываются на пол. Эля визжит от удовольствия.
Броня и Хенрика отбегают в сторону, боясь контратаки.
     Но Маня по-прежнему невозмутима. Не в ее характере сердиться, но вместе
с  тем  она  не  может  забавляться  так напугавшей  ее  шуткой.  Взгляд  ее
пепельно-серых глаз сохраняет выражение  застывшего испуга, как  у лунатика,
внезапно пробужденного от  призрачного  сна. Она потирает плечо,  ушибленное
стулом,  берет книгу  и уходит в другую комнату. Проходя мимо "старших", она
роняет одно слово: "Глупо!" Этот спокойный приговор очень мало удовлетворяет
"старших".
     Часы такого полного самозабвения - единственное время, когда Маня живет
чудесной жизнью  детства.  Она читает  вперемежку школьные  учебники, стихи,
приключенческую литературу, а наряду  с ними  - технические книги, взятые из
библиотеки отца.
     В  эти  короткие  часы  отходят от  нее  все мрачные видения  ее жизни:
усталый вид  отца, подавленного мелкими заботами;  шум от  вечной суматохи в
доме; вставание в предрассветном  мраке,  когда  ей  надо,  еще  полусонной,
вскочить с  постели, сползающей  со  скользкого дивана, и  быстро освободить
этот злосчастный молескиновый диван,  чтобы пансионеры могли позавтракать  в
столовой, которая служила спальней для младших Склодовских.
     Но  передышки эти мимолетны. Стоит  очнуться, и все  опять всплывает  с
прежней силой; в первую очередь щемящая тревога за состояние матери, ставшей
лишь слабой тенью былой красавицы.
     Как ни стараются ободрить  Маню, она  душою чувствует, что ни  силою ее
восторженного преклонения,  ни силою  большой любви  и пламенных  молитв  не
отвратить ужасного и близкого конца.

     * * *

     И сама Склодовская думает о роковом конце.  Ей хочется, чтобы смерть не
захватила  ее  врасплох, не перевернула всю жизнь ее семьи.  9 мая 1878 года
приходит к ней не доктор, а священник. Только ему поведает она свои душевные
страдания, свою скорбь о  милом  муже, которому  оставит  бремя всех забот о
четырех детях, свои  мучительные думы о будущем совсем юных и остающихся без
матери детей, а среди них - Манюши, которой только десять лет.
     Но перед  членами семьи она  всем  своим  поведением старается показать
умиротворение,  которое  в  последние   часы  ее  жизни  приобрело  какую-то
особенную прелесть.
     И умирает она  так, как ей хотелось, без бреда,  без  метания. В чистой
комнате стоят вокруг ее  кровати  муж,  дочери и  сын.  Ее серые  удлиненные
глаза,   уже  подернутые  предсмертной  дымкой,  пристально  вглядываются  в
осунувшиеся  лица близких, как будто умирающая хочет испросить себе прощение
за то, что причиняет им такое горе.
     Она еще находит  силы проститься  с каждым.  Но все  больше и больше ее
одолевает  слабость.  Последняя мерцающая искра жизни позволяет  ей  сделать
только одно движение, сказать только одно слово.
     Движение - это крестное знамение, которое она чертит в воздухе дрожащей
рукой, благословляя своих детей и мужа.
     Слово - последнее, прощальное, с детьми и с мужем, чуть слышное:
     - Люблю.

     * * *

     И снова в трауре Маня уныло бродит по квартире  на Кармелитской  улице.
Она не может  примириться с тем, что  Броня занимает комнату умершей матери,
что только  Эля  и  она  спят на  молескиновом диване,  что  спешно  нанятая
экономка  приходит ежедневно в дом, распоряжается прислугой, заказывает меню
для пансионеров и мало заботится о  туалете девочек. Сам Склодовский  отдает
все свободное время своим сиротам. Его мужские заботы, конечно, трогательны,
но неловки.
     Еще ребенком Маня познала жестокость самой жизни, жестокой и к народам,
и к  отдельным  людям. Умерла Зося,  умерла  и мать. Нет больше  ни чудесной
ласки нежной матери, ни  благодетельной опеки Зоси, но Маня все-таки растет,
ни на что не жалуясь, предоставленная самой себе.
     Она горда, а не смиренна. Теперь, склоняясь на колени в  той же церкви,
куда водила  ее мать, Маня чувствует, как поднимается в душе глухой протест.
И молится она  не  с прежней любовью к Богу, который так несправедливо нанес
ей эти страшные удары и погубил вокруг нее всю радость, нежность и мечты.


        "ЮНОСТЬ"

     В истории каждой  семьи  можно найти период наибольшего  ее расцвета. В
силу каких-то таинственных причин одно  из поколений вдруг выделяется  среди
последующих и предыдущих своими успехами, энергией, красотой, дарованиями.
     Такой период пришелся на  это поколение Склодовских, хотя и заплатившее
совсем недавно  дань  несчастью. Смерть, унеся Зосю, уже  взяла свою  дань с
пяти жаждущих знания, умственно развитых детей. Но в остальных, рожденных от
чахоточной  матери   и  надорванного  трудом  отца,  заключалась  неодолимая
жизненная сила. Всем четверым  суждено  было  победить  враждебные  им силы,
смести препятствия и стать выдающимися людьми.
     Как  они  прекрасны в это солнечное  утро  весною 1882 года,  когда все
четверо  сидят за ранним завтраком в  столовой!  Вот Эля, ей уже шестнадцать
лет,  высокая,  изящная, бесспорно  самая хорошенькая в  семье. Вот Броня  с
расцветшим, как цветок,  лицом и с золотистыми волосами.  Вот самый  старший
Юзеф, в студенческой тужурке на атлетической фигуре.
     А Маня? Так и у Мани отличный вид! Надо признаться, что она располнела,
и  ее обтянутое  форменное  платье не  обрисовывает  особо тонкой талии. Как
самая младшая,  она пока менее красива.  Но,  так же как и  у  сестер, у нее
приятное живое лицо, ясные глаза, светлые волосы и нежная кожа.
     Только на  двух младших сестрах форменные платья: синее у Эли - ученицы
пансиона Сикорской и коричневое у  Мани - лучшей ученицы  казенной гимназии.
Прошлой весной Броня окончила эту же гимназию с золотой, вполне  заслуженной
медалью.
     Броня  уже  не школьница, а  барышня.  Она  взяла  в  свои руки  бразды
правления хозяйством, заменив несносных экономок. Она ведет счета, наблюдает
за "вечными" пансионерами, такими же, как прежде,  только с другими лицами и
именами,  и,  как  взрослая,  носит  высокую  прическу,  платья  до  полу  с
"хвостом", с турнюром и множеством пуговок.
     Такой же золотой  медали был удостоен после  окончания  гимназии  Юзеф,
поступивший на медицинский факультет. Сестры гордятся братом, а вместе с тем
завидуют ему. Все три  томятся жаждой  высшего образования и  потому заранее
клянут устав Варшавского  университета, куда  не допускают женщин. Но  жадно
слушают   рассказы   брата   об  этом  хотя  и   императорском,   но  весьма
посредственном университете.
     Их  оживленный  разговор нисколько  не  препятствует  еде. Хлеб, масло,
сливки и варенье - все исчезает как по волшебству.
     - Юзеф, сегодня урок танцев, и ты нужен в роли кавалера, - говорит Эля,
не забывающая  серьезных дел.  -  Броня, как ты думаешь, если разгладить мое
платье, оно еще сойдет?
     - Так как другого нет,  следовательно, оно  должно  сойти, - философски
замечает Броня. - Когда ты вернешься к трем часам, мы им займемся.
     - У вас очень красивые платья! - убежденно говорит Маня.
     - В этом ты еще ничего не понимаешь. Слишком мала!
     Все расходятся.  Броня убирает со стола. Юзеф, сунув тетрадь под мышку,
исчезает. Эля и Маня, толкаясь, бегут в кухню.
     - Мой бутерброд!.. Мои сардельки!.. Где же масло?
     Несмотря на сытный завтрак, девочки уже думают о новой пище. Они суют в
свои парусиновые сумки все, что  будут есть в гимназии,  когда в одиннадцать
часов  наступит  большая  перемена:  булочку,  два кусочка  польской,  очень
вкусной, колбасы, сардельки и большое яблоко...
     Маня застегивает набитую битком сумочку и надевает ранец.
     -  Скорей!  Скорей! А то опоздаешь!  - посмеивается Эля, тоже собираясь
уходить.
     - Не опоздаю! Еще только половина девятого. До свидания!
     На лестнице Маня обгоняет  двух пансионеров своего отца. Они,  не очень
торопясь, тоже идут в гимназию.
     Гимназии, пансионы, школы...  Вся юность Марии Склодовской  прошла  под
звуки этих слов. Отец преподает в гимназии,  Броня окончила гимназию, Юзеф -
в университете, Эля - в пансионе. Да и собственная их квартира  что-то вроде
школы!  Сама Вселенная должна бы представляться  Мане как огромная гимназия,
где живут преподаватели с учениками и господствует единый идеал: знание!
     Пансионеры стали меньшим бедствием с тех пор, как семейство Склодовских
рассталось с  Кармелитской  улицей  и обосновалось на  улице Лешно. Сам  дом
очарователен: стильный  фасад, тихий  двор  с  воркующими голубями, балконы,
сплошь  затянутые диким  виноградом;  квартира -  на  втором  этаже  и столь
велика,  что  Склодовские  занимают  четыре  комнаты,  отдельные  от  комнат
пансионеров.
     Улица  Лешно с ее широкой мостовой  между двумя рядами зажиточных домов
вполне  отвечает  "хорошему  тону".  Иными  словами,  в  ней нет  славянской
"живописности". Этот  почти  изысканный квартал  напоминает  Западную Европу
многим: начиная с кальвинистской церкви, как раз против дома Склодовских,  и
кончая зданием во французском стиле с колоннами на Романской улице.
     Закинув  ранец  за  спину,  Маня  бежит  к  "Голубому  дворцу"   графов
Замойских.  Минуя  парадный  вход,  она  идет  в старинный двор,  охраняемый
большим   бронзовым   львом.   Здесь  девочка   останавливается   в   полном
разочаровании:  двор  пуст -  никого  нет! Чей-то приветливый голос окликает
Маню.
     - Не убегай, Манюша... Казя сейчас выйдет!
     - Благодарю вас, пани. Добрый день, пани!
     Из  окна  на антресолях выглядывает  жена библиотекаря  Замойских, пани
Пржиборовская,   и  дружески  улыбается   младшей   Склодовской,   маленькой
круглощекой девочке с живыми глазками,  в последние  два года  самой близкой
подруге дочери Пржиборовской.
     - Непременно заходи после полудня. Я приготовлю вам шоколад-гляссе, как
ты любишь!
     - Конечно, приходи  к  нам  завтракать!  - кричит  Казя,  скатываясь  с
лестницы и хватая за руку Манюшу. - Бежим, Маня, а то мы опоздаем!
     - Сейчас, только подниму кольцо у льва!
     Маня заходит  каждый день за Казей, и  Казя ждет ее у входа в дом. Если
Маня  не  застает ее  на месте,  она поворачивает тяжелое бронзовое кольцо в
пасти льва и откидывает его  на  львиный  нос,  а затем идет своей дорогой к
гимназии. По положению кольца Казя видит, что Маня уже заходила, и если Казя
хочет ее догнать, то пусть идет скорее.
     Казя  - очаровательное существо. Это  веселая, счастливая  горожаночка,
балованная любимица своих родителей. Муж и жена Пржиборовские балуют и Маню,
обращаются с ней как с дочерью, чтобы девочка  не чувствовала себя  сиротой.
Но  целый ряд мелких признаков и в их одежде, и в наружности говорит о  том,
что  одна  из  них -  ухоженный ребенок, что  каждое  утро мать  старательно
расчесывает ей волосы и сама завязывает ленточки,  а  другая, четырнадцати с
половиной лет, - растет в семье, где некому заняться ею.
     Взявшись за руки, девочки шествуют по узкой Жабьей улице. Со вчерашнего
завтрака  они не  виделись, и,  конечно,  им нужно  рассказать друг  другу о
множестве  животрепещущих  вещей,  касающихся почти  всецело их  гимназии  в
Краковском предместье.
     Переход из пансиона Сикорской, по духу совершенно польского, в казенную
гимназию, где властвует дух руссификации, - переход тяжелый, но необходимый:
только казенные имперские гимназии выдают официальные аттестаты. Маня и Казя
мстят за это принуждение всякими  насмешками над гимназическими учителями, в
особенности над ненавистной классной дамой мадемуазель Мейер.
     Эта маленькая брюнетка с жирными волосами, в шпионских неслышных мягких
туфлях - отъявленный враг Мани Склодовской. Она все время укоряет девочку за
упрямый  характер  и за  презрительную  усмешку,  которой Маня  отвечает  на
оскорбительные замечания.
     -  Говорить со Склодовской совершенно бесполезно, ей все  как об стенку
горох!.. - жалуется это тупое существо.
     Больше  всего  раздражают ее в  Мане  кудри  на  голове, что, по мнению
надзирательницы,  "смешно  и  непристойно", и,  каждый раз  она приглаживает
головной  щеткой  непокорные кудряшки, пытаясь  сделать  из Мани прилизанную
Гретхен. Тщетно! Уже  через несколько минут легкие, свободно вьющиеся локоны
вновь обрамляют лицо девочки, а глаза Мани весьма  невинно, но торжествующе,
с особенным  вниманием останавливаются на волосах надзирательницы, уложенных
двумя блестящими бандо.
     - Я запрещаю тебе  смотреть на меня так...  свысока! -  захлебываясь от
злости, кричит Мейер.
     - А я не могу иначе! - дерзко отвечает Маня, рост которой гораздо выше.
     Изо  дня в день продолжается война  между крайне независимой ученицей и
раздраженной надзирательницей.  В прошлом  году разразилась  страшная  буря.
Пробравшись  незаметно в класс, мадемуазель Мейер застала  Маню  и Казю в ту
минуту, когда обе девочки весело танцевали между партами по  случаю убийства
Александра II, внезапная смерть которого повергла в траур всю империю.
     Одним  из  самых  прискорбных  следствий  всякого  политического  гнета
является  развитие  жестокости  среди  угнетенных.  Маней  и  Казей  владеют
злопамятные  мстительные чувства,  совершенно незнакомые свободным людям.  В
обеих девочках - по природе великодушных, нежных - живет  еще другая, особая
мораль, в  силу  которой ненависть  считается  добродетелью, а повиновение -
подлостью.
     Под действием этих чувств все ученицы страстно набрасываются на то, что
им  позволено любить. Они обожают красивого молодого Гласса, преподающего им
математику;  Слозарского,  преподавателя естественной  истории; оба  поляки,
следовательно,  сообщники. Но и по  отношению  к  русским  их чувства  имеют
различные оттенки.  Например,  что  надо  думать  о  таинственном  Микешине,
который,  награждая  за  успехи  одну  из  учениц,  молча  протянул  ей  том
стихотворений  революционного  поэта   Некрасова?   Польские   школьницы   с
изумлением замечают и во враждебном лагере признаки сочувствия.
     В том  классе, где училась Маня, сидели бок о  бок и поляки, и евреи, и
русские,  и немцы. Среди них не было  серьезных разногласий. Сама их юность,
соревнование  в  учении  сглаживали  различие  национальных  особенностей  и
мыслей. Глядя  на  их старания помочь друг  другу в занятиях,  на совместные
игры  во  время  перерывов,  можно  подумать,  что между  ними царит  полное
взаимопонимание.
     Но, выйдя из гимназии на улицу, каждая  группа говорит только на  своем
языке,  исповедует  свой  патриотизм и  религию.  Поляки  ведут  себя  более
вызывающе,  чем  остальные, -  они  уходят сплоченными группами и никогда не
пригласят на обед ни одну немку или русскую.
     Эта  непримиримость  не  проходит  даром, без душевной  смуты.  Сколько
нервного  напряжения, преувеличенных укоров совести! Все кажется преступным:
и  дружеское влечение к товарищу  другой национальности, и невольное чувство
удовольствия от уроков точных  наук или философии, проводимых "угнетателями"
- представителями "казенного" преподавания, ненавистного из принципа.
     И все же прошлым летом в одном из писем Казе Маня признается стыдливо и
волнующе:

     Знаешь, Казя...  я все-таки люблю гимназию. Может  быть, ты  посмеешься
надо мной, но, несмотря на это, я говорю тебе, что я ее люблю, и даже очень.
Теперь я это сознаю. Только не думай, что я по ней скучаю! О, совсем нет! Но
мысль, что скоро я вернусь  туда,  меня не огорчает, и те  два года, которые
еще осталось  провести  в гимназии, уже не представляются такими  страшными,
тяжелыми и длинными, как это казалось мне раньше.

     * * *

     Парк в  Лозенках, где Маня проводит большую часть свободного времени, а
затем Са