ими
глазами, приветствует Мари любезно  ворчливой фразой: "А!  Вот и мадам Кюри!
Здравствуйте!" - "Здравствуйте!" - раздается эхом еще несколько приветствий,
и Мари присоединяется к кругу людей, сидящих на земле.
     На Мари выгоревшая полотняная шляпа,  старая  юбка и не  знающая износа
матросская блуза из черного мольтона; такую блузу, одного покроя  для мужчин
и женщин, для ученых  и рыбаков, мастерит за несколько  франков  деревенская
портниха  Элиза  Лефф.  Мари  носит  сандалии  на  босу  ногу.  Свой  мешок,
раздувшийся от  впихнутых  в него  купального костюма  и халата,  она кладет
перед собой на траву, где валяется еще пятнадцать точно таких же мешков.
     Вот была бы находка для репортера,  если  бы  он неожиданно нагрянул  в
этот  мирный  кружок!  Тут гляди в  оба,  чтобы буквально  не  наступить  на
какого-нибудь  академика,  лениво  растянувшегося на  земле,  или не  задеть
какую-нибудь "Нобелевскую премию". Учености  здесь хоть отбавляй. Вы  хотите
поговорить о физике? Вот Жан Перрен, Мари Кюри, Андре Дебьерн, Виктор Оже. О
математике,  об  интегралах? Обратитесь к Эмилю Борелю,  задрапированному  в
купальный халат, как римский император в тогу. О биологии?  Астрофизике? Вам
ответят Луи Лапик, Шарль Морен. А что касается  чародея Шарля Сеньобоса,  то
полчища ребят этой колонии с ужасом заверят вас, что "он знает всю историю".
     Но удивительнее всего то, что  в этом университетском обществе  никогда
не говорят о физике, истории,  биологии или математике, что  здесь нет места
для почтения,  для  иерархии и даже для условностей.  Здесь человечество  не
делится  на жрецов и учеников науки, на  старых и молодых.  В  нем  личности
разделены на четыре категории:  "филистеры"  - не  посвященные, посторонние,
случайно забредшие в клан, и от  них  стараются как можно скорее отделаться;
"слоны" - друзья, мало приспособленные к жизни на  море,  их терпят,  осыпая
насмешками;  затем идут ларкуестийцы, достойные звания  "моряков";  наконец,
сверхморяки, специалисты  по течениям  в  бухте,  виртуозы  кроля  и  весла,
прозванные   "крокодилами".   Мадам  Кюри   никогда  не   входила  в   число
"филистеров",  но  и  не  сумела  добиться  звания  "крокодила".  Она  стала
"моряком" после короткого стажа в "слонах".
     Шарль Сеньобос пересчитывает свою паству  и подает знак к  отправлению.
Матросская команда - Ева  Кюри и Жан  Морен,  отделив  от  стоящей у  берега
флотилии  судов два  парусника,  пять-шесть  весельных  лодок,  "большую"  и
"английскую" лодки, подводят их кормой  вперед к причалу, туда, где зубчатые
скалы  образуют  естественную  пристань.  Сеньобос  отрывисто, насмешливо  и
весело кричит: "Садитесь! Садитесь!"  А  покамест  пассажиры  усаживаются  в
лодки, он продолжает: "Где первая команда?  Я головной! Мадам Кюри сядет  на
носовое весло, Перрен и Борель - на большие весла, а Франсис - на руль".
     Приказания  эти,  которые  поставили  бы в тупик  многих интеллигентов,
немедленно  выполняются.  Четверо гребцов -  четверо  профессоров  Сорбонны,
четверо знаменитостей -  садятся  по  местам  и, держа  в руке  по  тяжелому
морскому веслу, покорно ждут команду, которую  даст юный Франсис Перрен:  на
борту  он всемогущ оттого, что держит руль. Шарль Сеньобос загребает первым,
указывая должный  ритм своим  товарищам. Сзади  него  Жан Перрен налегает на
весло  с такой силой,  что лодка поворачивается на месте. За Перреном  сидит
Эмиль Борель, а за ним на носу - Мари Кюри "нажимает" в темпе.
     Белая  с зеленым лодка мерно движется вперед по залитому  солнцем морю.
Тишину   нарушают  лишь  строгие  окрики  рулевого.   "Второе  весло  справа
бездействует!"  (Эмиль  Борель  пытается  отрицать   свою  вину,  но  быстро
смиряется  и  во  искупление своей небрежности сильнее налегает  на  весло.)
"Носовое весло не следит  за загребным!" (Пристыженная Мари  Кюри выправляет
движения и старается попасть в такт.)
     Мадам Шарль Морен своим красивым,  задушевным голосом затягивает "Песню
гребцов", сразу подхваченную хором пассажиров на корме:

     Отец велел построить дом
     (Дружней работайте веслом).
     Кладут кирпич за кирпичом...

     Легкий  северо-западный, "нормандский",  ветер,  ветер  хорошей погоды,
доносит мерно текущую  мелодию  до второй лодки,  которая ушла вперед  и уже
виднеется  на  другой  стороне  бухты.  Гребцы  "английской"  лодки,  в свою
очередь, запевают одну из трехсот - четырехсот старинных песен, составляющих
репертуар   колонии,  которому  Шарль  Сеньобос  обучает  каждое   поколение
ларкуестийцев:

     Трое крепких парней плывут на острова.
     Плывут они все веселей,
     Трое крепких парней.

     Двух-трех песен "большой" лодке хватает на  дорогу до косы Св.  Троицы.
Взглянув  на часы,  рулевой  кричит:  "Смена!" Мари  Кюри, Перрен,  Борель и
Сеньобос уступают  место четырем другим деятелям высшего образования.  Нужно
сменить гребцов, чтобы  пересечь  наискось очень  сильное морское  течение и
достичь  большой  фиолетовой  скалы  Рок Врас  -  пустынного  острова,  куда
ларкуестийцы почти каждое утро приезжают купаться.
     Мужчины раздеваются возле пустых лодок, на берегу, покрытом коричневыми
водорослями,  женщины - в  укромном уголке, устланном  упругим ковром густой
травы  и во все времена именуемом "дамской кабиной". Мари в черном купальном
костюме появляется одной из первых и входит в воду. Берег  отвесный, и нога,
едва ступив, уже не достает дна.
     Вид Мари Кюри, плавающей у скалы Рок Врас в прохладной глубине идеально
чистой прозрачной  воды, -  одно из  самых чудесных  воспоминаний, которые я
храню о своей  матери. Она не плавает ни кролем, ни  саженками,  любимыми ее
дочерьми и их товарищами.
     Методично  вовлекаемая  в  спорт Ирен и  Евой, она  овладела  "морским"
хорошим  стилем.  Ее  врожденная  грация и  изящество  дополняют  остальное.
Любуясь ее тонкой, гибкой фигурой, красивыми белыми руками и быстрыми, как у
молодой  девушки,   прелестными  движениями,  забываешь   о  спрятанных  под
резиновую шапочку седых волосах и о морщинистом лице.
     Мадам Кюри чрезвычайно гордится своей ловкостью, своим талантом пловца.
Между нею и  ее коллегами по Сорбонне существует скрытое соперничество. Мари
наблюдает за  учеными и их женами, плавающими  в маленьком заливчике у скалы
Рок Врас почтенными стилями  - брассом или  на боку. Если они не в состоянии
уплывать  далеко,  то  и  не барахтаются  беспомощно на одном  месте. Мари с
беспощадной точностью измеряет  расстояние,  пройденное  ее соперниками,  и,
никогда открыто не вызывая на заплыв, тренируется, чтобы поставить рекорд на
скорость   и   дальность  в   соревновании   с   преподавательским  составом
университета. Дочери являются одновременно ее тренерами и поверенными.
     - Мне думается, я плаваю лучше месье Бореля, - невинно замечает Мари.
     - О, гораздо лучше, Мэ... Даже нечего и сравнивать!
     - Сегодня у Жана Перрена большое достижение. Но я  вчера заплыла дальше
его, помнишь?
     -  Я видела,  это было  отлично. С  прошлого  года  ты сделала  большие
успехи.
     Мари обожает такие комплименты, зная, что они искренни.  Она  - один из
лучших пловцов в колонии.
     После купания Мари греется на солнце и в ожидании обратного пути грызет
черствую корку хлеба. Иногда она радостно восклицает: "Как хорошо!"  Или же,
глядя на дивный вид скал, неба и воды: "Как красиво!"  Только такие короткие
оценки Ларкуеста и признаются допустимыми у колонистов. Ведь установлено раз
и навсегда,  что это  самый прелестный край  во  всем мире; что  море  здесь
синее, - да, синее,  как Средиземное море, - более синее, более приветливое,
более  разнообразное,  чем  где-либо;  что  об  этом  никогда  не   говорят,
совершенно  так  же, как  никогда не говорят о научном  даровании  известных
ларкуестийцев. Одни "филистеры" решаются лирически коснуться этой темы, да и
те быстро затихают под ледяным душем общей иронии.
     Полдень.  Море  опустело,  и  лодки,  двигаясь  Антерренским  проливом,
осторожно лавируют среди  водорослей, имеющих  вид каких-то мокрых  пастбищ.
Песни сменяются песнями, гребцы сменяются гребцами.  А вот и берег под домом
с виноградником, вот  и причал или, вернее, отмель с водорослями, которая во
время  отлива  заменяет пристань.  Мари  одной  рукой приподнимает  юбку  и,
размахивая другой рукой с сандалиями и  халатом,  бодро вязнет  по щиколотку
голыми  ногами в  пахучей черной тине, чтобы достичь твердой земли.  Если бы
какой-нибудь ларкуестиец из уважения к  ее  возрасту предложил ей помочь или
попросил  бы  разрешения нести ее мешок, то вызвал бы у нее лишь недоумение.
Здесь  никто  никому  не  помогает,  и  первая  заповедь  клана  гласит: "Не
усердствуй!"
     Моряки  расстаются, идут завтракать. В два часа они снова соберутся для
ежедневной  прогулки на "Шиповнике" -  яхте с  белыми парусами, без  которой
Ларкуест  был  бы  не  Ларкуест.  На  этот  раз  мадам  Кюри отсутствует  на
перекличке. Ее утомляет ленивое безделье  на яхте. Одна у себя в доме-маяке,
она  либо правит рукопись какой-нибудь  научной статьи,  либо,  вооружившись
садовыми  ножницами  и  лопатой,  работает  в  саду.  Из  своих  сражений  с
терновником и ежевикой она выходит в кровавых ссадинах: ноги ее исполосованы
царапинами, руки  в  земле,  исколоты  шипами. Счастье  еще, если все увечья
ограничиваются  только этим. Ирен и  Ева иногда застают свою  предприимчивую
мать  успевшей  вывихнуть  себе  лодыжку  или  наполовину  раздробить  палец
неудачным ударом молотка...
     Около шести  часов вечера  Мари  спускается к  причалу  и, искупавшись,
входит в "Виноградник" через никогда не запирающуюся дверь. У большого  окна
с видом на бухту сидит  в кресле  очень  старая, очень умная, очень красивая
женщина - мадам Марилье. Она живет в самом доме и с этого места каждый вечер
караулит  возвращение  мореплавателей.  Мари  ждет вместе  с ней,  когда  на
побледневшем   море   всплывут  позолоченные  закатом  паруса   "Шиповника".
Высадившись,  группа путешественников  поднимается по  тропинке.  Вот Ирен с
Евой в дешевых  платьицах.  У  обеих загорелые  руки, а  в волосах - красные
садовые  гвоздики,  которые   Шарль  Сеньобос   по  установившейся  традиции
преподносит  им перед выходом в море;  глаза блестят от упоения  прогулкой в
устье  Трие  или же на остров Модез, где низкая трава так и манит поиграть в
утомительные "бары". Все, даже семидесятилетний Капитан, принимают участие в
этой игре, где уже  ни докторский диплом, ни  Нобелевская  премия  не играют
никакой  роли.  Ученые  -  хорошие  бегуны  сохраняют  свой  престиж.  Менее
подвижные вынуждены сносить пренебрежительное отношение судьи, а при  обмене
пленными с ними обращаются, как с толпой рабов.
     Этот образ жизни детей и дикарей, живущих полуголыми в воде и на ветру,
заразит позднее все слои общества - и самых имущих и самых простых людей. Но
в  эти  послевоенные  годы такой  образ  жизни подвергался  злобной критике.
Опередив моду лет на пятнадцать, мы открыли прелесть жизни на море, прелесть
плавания,  солнечных  ванн,  лагерных  стоянок на  безлюдных  островах.  Нам
знакома  выдержанная нагота спортсменов, и мы мало  думаем о своих  нарядах:
купальный  костюм,  сто  раз чиненный, матросская блуза, две пары  сандалий,
два-три  ситцевых доморощенных  платья - вот и  весь  наш  гардероб. В эпоху
упадка Ларкуеста, наводненного "филистерами" и - о ужас! - лишенного поэзии,
с трескучим шумом моторных лодок, на сцену явится кокетство...

     * * *

     После обеда мадам Кюри, укутанная в пушистую пелерину пятнадцатилетней,
а то и двадцатилетней давности, прогуливается широкими шагами, взяв под руки
обеих дочерей. Три силуэта спускаются по чуть заметным в темноте тропинкам к
"Винограднику". В  большой комнате собрались в  третий раз ларкуестийцы.  За
круглым столом играют в "буквы". Мари принадлежит к числу наиболее способных
составлять сложные слова  из картонных  букв,  извлекаемых  из  мешочка. Все
оспаривают друг у друга такую партнершу, как мадам Кюри.
     Остальные  колонисты,  усевшись  вокруг  керосиновой лампы,  читают или
играют в шахматы.
     В  торжественные дни актеры-любители, они же  авторы,  исполняют  перед
"шикарной"   публикой   шарады,  забавные  песенки,   обозрения,  в  которых
прославляются  героические  события  сезона:  бурное состязание  между двумя
соперничающими  лодками; чреватая  опасностями  передвижка  огромной  скалы,
мешающей   причалу,  -  операция   большого  размаха,   успешно  проведенная
сверхревностными   исполнителями;   позорные  злодеяния   восточного  ветра;
трагикомическое    кораблекрушение;   преступления    призрачного   барсука,
обвиняемого в периодических опустошительных набегах на виноградник.
     Как передать единственное в  своем роде чарующее  впечатление от света,
песен,  ребяческого  смеха,  чудесной  тишины,  свободы  и  непринужденности
товарищеских отношений  между  младшими  и  старшими  поколениями! Эта жизнь
почти без событий, в которой один день похож на другой, оставила у Мари Кюри
и ее дочерей самые драгоценные  воспоминания.  Несмотря  на  простоту  всего
окружающего, она всегда мне будет  представляться последним  словом роскоши.
Ни  один   миллиардер  ни  на   одном  пляже  не  мог  бы  получить  столько
удовольствий,  острых,   утонченных,  неповторимых,   сколько   их  получали
прозорливые спортсмены Сорбонны в  этом уголке Бретани. А так как местом для
этих похождений служила только очаровательная деревушка,  а таких много, то,
несомненно,  вся  заслуга  в  достижении  блестящего  результата принадлежит
ученым, которые здесь собирались каждый год.
     Читатель - я много  раз задавала  себе такой вопрос - не прервете ли вы
чтение этой биографической книги, прошептав с ироничной  улыбкой: "Боже мой,
что за славные люди!.. Сколько прямодушия, сочувствия, доверия!"
     Ну  что ж, да...  Эта повесть изобилует  "положительными героями". Но я
ничего не могу поделать: они существовали и были такими, какими я пытаюсь их
изобразить. Все  спутники  жизни  Мари. Начиная  с  тех, кто  знал ее со дня
рождения,  и  кончая  друзьями  ее  последних  дней,  предоставили  бы нашим
романистам, любящим мрачные тона, бедный материал для анализа. Странные  эти
ни на что не похожие семейства Склодовских и Кюри, где нет непонимания между
родителями  и детьми, где всеми  руководит любовь,  где не  подслушивают под
дверьми,  где не  мечтают  ни  о предательстве, ни о наследствах,  никого не
убивают и где все совершенно честны!  Странная среда  -  эти университетские
кружки,  французский   и  польский:  несовершенные,  как  все   человеческие
сообщества,  но  преданные  одному  идеалу, не  испорченному ни  горечью, ни
вероломством.
     Я раскрыла  все козыри нашей  счастливой жизни в  Бретани.  Может быть,
кое-кто пожмет недоверчиво плечами, подумав: а не вносили ль оживление в наш
волшебный отпуск ссоры и снобизм?
     В Ларкуесте  самый проницательный наблюдатель не  мог отличить крупного
ученого от скромного исследователя, богатого от бедного. Под небом Бретани -
было  ли оно ясным или хмурым - я ни  разу не слыхала  разговоров о деньгах.
Наш старейший Шарль Сеньобос подавал нам  самый  высокий,  самый благородный
пример. Не выставляя себя  поборником каких-либо теорий  или  доктрин,  этот
старый  либерал  сделал все свое имущество общим достоянием. Всегда открытый
дом, яхта "Шиповник",  лодки принадлежали ему, но их хозяином был  он меньше
всех. А когда в его освещенной фонариком даче давался бал, то под аккордеон,
игравший польки, лансье и  местный танец  "Похищение", вертелись  вперемежку
хозяева и слуги, ученые и дочери крестьян, бретонские моряки и парижанки.
     Наша мать молча присутствовала на этих праздниках. Ее знакомые, знавшие
уязвимое  место  этой  застенчивой женщины, сдержанной  в  обращении,  почти
суровой, иной  раз  скажут ей, что Ирен хорошо танцует, а на Еве хорошенькое
платье. И тогда прелестная улыбка гордости внезапно озаряла лицо Мари.


        "В АМЕРИКЕ"

     Однажды  майским  утром 1920 года в маленькой  приемной Института радия
появилась  какая-то  дама.  Она  назвалась  миссис   Уильям   Браун  Мелони,
редактором крупного нью-йоркского журнала. Невозможно принять ее  за деловую
женину. Маленькая, хрупкая, почти калека: из-за несчастного  случая в юности
она  прихрамывает.  У нее  седоватые волосы и  огромные черные романтические
глаза на красивом бледном лице. Она с трепетом спрашивает у  открывшей дверь
служанки, не забыла ли мадам Кюри о том,  что назначила  ей  свидание. Этого
свидания она добивается уже несколько лет.
     Миссис Мелони принадлежит  к  все  возрастающему числу  людей,  которых
восхищает жизнь и работа Мари Кюри. А так как американская идеалистка вместе
с тем и известный репортер, то изо всех сил стремилась приблизиться к своему
кумиру.
     После  нескольких просьб  об интервью,  оставшихся без  ответа,  миссис
Мелони поручила одному своему другу-физику передать Мари умоляющее письмо.

     ...Мой  отец, врач, всегда  говорил мне,  что нельзя  умалять  значение
людей. А  на мой взгляд,  вы уже двадцать лет играете выдающуюся роль, и мне
хочется повидать вас только на несколько минут.

     На другой день Мари приняла ее у себя в лаборатории.

     Дверь  отворяется,  - напишет позже  миссис Мелони, - и входит бледная,
застенчивая женщина с  таким печальным лицом, какого мне еще не  приходилось
видеть. На ней черное платье из хлопчатобумажной материи. На  ее прекрасном,
кротком, измученном  лице запечатлелось отсутствующее, отрешенное выражение,
какое  бывает   у  людей,  всецело  поглощенных  научною  работой.  Я  сразу
почувствовала себя непрошеной гостьей.
     Я  стала  еще   застенчивее,  чем  мадам  Кюри.  Уже  двадцать   лет  я
профессиональный  репортер,  а все-таки растерялась  и не  смогла задать  ни
одного вопроса этой беззащитной женщине в черном хлопчатобумажном платье.  Я
пыталась  объяснить  ей,  как  интересуются  американцы  ее  великим  делом,
старалась оправдать свою нескромность. Чтобы вывести меня из замешательства,
мадам Кюри заговорила об Америке.
     - Америка имеет около пятидесяти граммов  радия, -  сказала мне она.  -
Четыре  в Балтиморе, шесть в Денвере, семь в Нью-Йорке... - Она  пересчитала
все остальное, назвав местонахождение каждой частицы радия.
     - А во Франции? - спросила я.
     - У меня в лаборатории немного больше одного грамма.
     - У вас только один грамм радия?
     -  У  меня?  О,  у  меня  лично  нет  ничего!  Этот  грамм  принадлежит
лаборатории.
     ...Я  заговорила о патенте,  о  доходах, которые обогатили  бы  ее. Она
спокойно ответила:
     - Радий не должен обогащать никого. Это - элемент. Он принадлежит всему
миру.
     -  Если бы имелась возможность исполнить  ваше  самое заветное желание,
что бы вы пожелали? - спросила я безотчетно.
     Вопрос был глупым, но оказался вещим.
     ...В течение этой  недели  я  узнала,  что товарная  цена одного грамма
радия  была сто тысяч долларов. Узнала также, что  новой  лаборатории  мадам
Кюри не  хватает средств для настоящей научной работы  и весь ее запас радия
предназначен для изготовления трубок с эманацией для лечебных целей.

     Можно себе представить,  как  это ошеломило американку!  Миссис  Мелони
лично посещала и  потому  знает прекрасно оснащенные лаборатории Соединенных
Штатов,  вроде  лаборатории  Эдисона,  похожей  на  дворец.  Рядом  с  этими
грандиозными сооружениями Институт радия, новый, приличный, но построенный в
скромных  масштабах  французских  университетских  зданий,  кажется  жалким.
Миссис Мелони знакома и с питтсбургскими заводами, где перерабатывают  руду,
содержащую радий. Она помнит черные столбы  над их трубами и длинные поезда,
груженные карнотитом, содержащим драгоценное вещество...
     И вот она в Париже, в  бедно  обставленном кабинете, с г