чаях,  когда бывает у нее прием гостей,
закон  гостеприимства остается  в силе: хозяйка разжигает  маленькую печку с
трубой,  протянутой сложными извивами по комнате.  А  чтобы  усадить гостей,
вытаскивает из угла  большой пузатый коричневый  чемодан, обычно исполняющий
обязанности платяного шкафа и комода.
     Никакой  прислуги:  плата  даже  приходящей  на  час  в  день  прислуге
обременила  бы  до  крайности бюджет Мари. Отменены расходы и на  проезд:  в
любую погоду Мари идет в Сорбонну пешком. Минимум угля: на всю зиму один-два
мешка брикетов, купленных в лавочке на углу,  причем Мари сама перетаскивает
их ведрами на шестой этаж  по  крутой  лестнице,  останавливаясь  на  каждой
площадке,  чтобы  передохнуть.  Минимум  затрат  на  освещение:  как  только
наступают   сумерки,  студентка   бежит   в   благодатный  приют,  именуемый
библиотекой Сент-Женевьев, где тепло и горит газ.  Там бедная полька садится
за столик и, подперев голову руками, работает до самого закрытия библиотеки,
до десяти  часов вечера. Дома надо иметь запас  керосина,  чтобы хватило  на
освещение до  двух часов  ночи.  Только тогда Мари с  красными  от утомления
глазами бросается в постель.
     Из скромной  области  практических  познаний она усвоила только одно  -
умение  шить. Это  память  об  уроках рукоделия  в пансионе  у Сикорской и о
долгих днях  в  Щуках,  где юная наставница  бралась  за  шитье, наблюдая за
приготовлением уроков ее учениками. Это не значит, что Мари покупает дешевый
отрез материи и шьет себе новенькую блузку. Совсем нет, она словно поклялась
никогда не расставаться со своими варшавскими платьями и носит их все время,
хотя  они уже потрепаны, потерты, залатаны. Но  Мари  старательно их чистит,
чинит,  чтобы придать  сносный вид. Она снисходит и до стирки в  своем тазу,
когда  бывает  чересчур  утомлена  работой  и  надо  сделать перерыв.  Из-за
нежелания тратить  уголь,  а  также  по  рассеянности она  не топит  печки с
извилистой трубой и пишет цифры, уравнения,  не замечая, что от холода плечи
у нее  дрожат, а пальцы  деревенеют.  Горячий суп, кусок говядины,  конечно,
подкрепили бы ее, но ведь Мари не знает, как варят суп! Она не может тратить
целый франк и целых полчаса, чтобы изжарить эскалоп! Редкий случай, если она
заходит  к  мяснику,  а еще реже в кафе:  чересчур дорого.  В течение многих
недель питание состоит из чая и хлеба с маслом. Когда ей хочется попировать,
она заходит в  любую молочную Латинского квартала и съедает там два яйца или
же покупает себе какой-нибудь фрукт, маленькую плитку шоколада.
     При таком режиме девушка,  приехавшая из Варшавы несколько месяцев тому
назад здоровой и  сильной, очень скоро становится малокровной. Вставая из-за
стола, она  нередко  чувствует  головокружение и,  едва  успев  добраться до
постели, падает без чувств. Придя в себя, Мари задает себе вопрос, отчего же
она упала в обморок, думает, что  заболела, но и  болезнью  пренебрегает так
же, как  всем  остальным.  Ей  не приходит  в голову,  что вся ее  болезнь -
истощение от голода, а обмороки - от общей слабости.
     Само   собой  разумеется,   что  Мари  не  хвастается   Длусским  таким
замечательным  устройством своей жизни. Всякий  раз,  когда  она  заходит  к
Длусским, на  их расспросы  о  ее успехах в кулинарии и о ежедневном рационе
Мари  дает  лишь  односложные  ответы.  Если  Казимеж  говорит,  что  у  нее
нездоровый  вид,  она  ссылается  на  перегруженность  работой,  считая  это
единственной причиной своей чрезмерной усталости, отделывается от заботливых
вопросов, равнодушно махнув рукой, и  начинает играть  с дочкой Брони, своей
племянницей, успевшей сделаться ее любимицей.
     Но как-то раз  Мари падает в обморок в присутствии одной своей подруги,
которая  сейчас  же  бежит к Длусским. Спустя час Казимеж уже карабкается по
длинной лестнице, входит в мансарду, где немного  бледная Мари уже готовится
к завтрашней лекции. Он обследует свою невестку, а главное - чистые тарелки,
пустую кастрюлю и всю комнату, где не  находит ничего съестного, кроме  чая.
Он сразу понимает, в чем тут дело, и начинает допрос:
     - Что ты ела сегодня?
     - Сегодня?.. Не помню... Я недавно завтракала.
     - А что ела? - спрашивает неумолимый Казимеж.
     - Вишни, а еще... да разное...
     В  конце концов Мари  должна сознаться:  со  вчерашнего  дня  она съела
полпучка редиски и полфунта вишен. Работала до трех ночи, спала четыре часа.
Утром ходила  на лекции в Сорбонну. Возвратясь домой, доела редиску... ну, а
потом упала в обморок.
     Врач прекращает  допрос. Он  злится. Злится и на Мари, глядящую на него
серыми глазами, выражающими наивную радость и сильную усталость, злится и на
себя за  то,  что  недостаточно  внимательно блюл "девочку", порученную  ему
стариком Склодовским. Не слушая возражений, он подает Мари мантилью, шляпку,
заставляет  собрать книги  и  тетрадки, которые понадобятся  ей в  следующую
неделю, и  молча, недовольный, огорченный, отводит к себе домой, а там, едва
успев войти в квартиру, кличет Броню, занятую готовкой в кухне.
     Проходит  двадцать  минут,  и  Маня  поглощает  лекарства,  прописанные
Казимежем: громадный бифштекс с кровью, блюдо жареного хрустящего картофеля.
Словно чудом  румянец выступает  на  ее щеках. В  одиннадцать  часов  вечера
приходит  Броня и гасит свет в  комнате, где  поставлена кровать для младшей
сестры.  В течение  нескольких  дней  Мари  выдерживает  этот разумный  курс
лечения и набирается сил. А затем приближающиеся экзамены всецело овладевают
ею, и она снова перебирается в свою мансарду, дав обещание вести себя теперь
благоразумно. На следующий день воздушное питание опять вступает в силу...

     * * *

     Работать!  Работать! Мари вся целиком уходит в занятия и, вдохновившись
успехами, чувствует себя способной познать все,  что добыто людьми в области
науки.  Шаг  за   шагом  она  проходит  курс  математики,  физики  и  химии.
Мало-помалу осваивает экспериментальную технику.  Вскоре на ее долю выпадает
большая  радость:  профессор  Липпманн  дает  ей несколько научных  заданий,
правда незначительных, но они предоставляют возможность показать способности
и  своеобразие   ее  умственного   склада.  В  большой,  высокой  физической
лаборатории  Сорбонны с двумя  винтовыми  лестницами, ведущими на внутреннюю
галерею, Мари Склодовска пробует собственные силы.
     Она проникается  страстной  любовью  к  атмосфере  сосредоточенности  и
тишины,  к  этому  "климату" лаборатории,  любовь  к  которому  сохранит  до
последнего дня  жизни.  Работает  она всегда стоя, то перед дубовым столом с
аппаратурой для точных измерений, то  перед колпаком тяги, под которым кипит
на жгучем пламени паяльной лампы раствор какого-нибудь вещества. В халате из
грубой   ткани  Мари  почти  не  отличается  от  молодых  людей,   задумчиво
склонившихся над другими приборами. Они тоже уважают сосредоточенность мысли
в  этой  обители  науки. Мари работает  бесшумно: никаких  разговоров, кроме
самых необходимых.
     Только один диплом лиценциата -  нет, этого мало! Мари  решает добиться
двух: по физике  и математике. Былые  планы, очень скромные, теперь растут и
ввысь  и вширь  с  такой быстротой, что  у  Мари  нет времени, а  главное  -
смелости  сообщить  о  них  отцу.  А  этот  замечательный   старик   ждет  с
нетерпением, когда же наконец Мари вернется в  Польшу.  Он чувствует смутную
тревогу по  поводу  того,  что  выращенная  им  птичка  после  стольких  лет
подчинения и самопожертвования стала независимой и обретает свои крылья.
     Отец - Броне, 5 марта 1893 года:

     В последнем письме ты первый раз  упоминаешь  о намерении  Мани сдавать
экзамен на степень лиценциата. В  своих письмах она никогда не говорила  мне
об  этом, хотя  я спрашивал ее на этот счет. Напиши мне точно, в какое время
года  проходят  экзамены,  какого  числа Маня думает держать экзамен,  каких
расходов это  требует  и сколько  стоит сам диплом.  Я  должен  обдумать все
заранее,  чтобы  послать  Мане  денег,  а  от этого  будут  зависеть  и  мои
собственные планы...
     Я  намерен оставить  за собой теперешнюю мою квартиру и на будущий год:
она  очень подходит и для меня лично, и для Мани, если  она вернется... Маня
постепенно  создаст  себе определенный  круг учеников,  во всяком случае,  я
готов разделить с ней то, что имею. Мы выйдем из положения без затруднений.

     Как ни дичится Маня людей, ей неизбежно приходится  встречаться  с ними
каждый    день.   Несколько    юношей   оказывают   ей    теплое   внимание.
Девушки-иностранки,  приехавшие  издалека  в  Сорбонну, прозванную  братьями
Гонкур "приемной  матерью  питомцев науки",  пользуются сочувствием  молодых
французов.  Наша полька наконец свыкается  и  замечает, что  ее товарищи, по
большей части труженики, уважают ее и  склонны полюбезничать. Мари, наверно,
очень   хороша  собой,  судя  по   тому,  что  ее  подруга  -  очаровательно
восторженная панна Дидинская, взявшая  на себя роль  ее телохранительницы, -
как-то  грозилась  разогнать  своим  зонтиком  чересчур рьяных воздыхателей,
толкущихся вокруг опекаемой студентки.
     Предоставляя панне  Дидинской устранять  эти ухаживания, равнодушная  к
ним  девушка ищет  сближения с людьми,  которые  привлекают  ее возможностью
поговорить с ними о своей работе. В промежутке между лекциями  по физике или
занятиями  в лаборатории  Мари  беседует  с Полем Пенлеве, Жаном Перреном  и
Шарлем Мореном -  будущими светилами французской науки. Но  это товарищеские
разговоры. У Мари нет времени ни для дружбы, ни для любви. Она влюблена лишь
в математику и физику.
     Ее  мышление  так четко,  ум настолько  ясен, что никакая  "славянская"
безалаберность не  может сбить ее  с пути.  Она  держится благодаря железной
воле,  маниакальному  стремлению  к совершенству  и  невероятному  упорству.
Последовательно, терпеливо Мари достигает обеих целей: в 1893 году  получает
диплом по физическим наукам, заняв первое место по отметкам, а в 1894 году -
диплом по математическим наукам, заняв второе место.
     Она решает в  совершенстве овладеть французским языком. Это необходимое
условие  для достижения ее  целей.  Вместо того  чтобы,  по  примеру  многих
поляков,  ворковать по-французски  певучие и  неправильные  фразы в  течение
многих месяцев,  Мари досконально изучает орфографию  и синтаксис,  изгоняет
малейшие  следы  польского  акцента. Только  слегка раскатистое  "р"  так  и
остается на всю  жизнь милой особенностью  ее говора,  чуть глуховатого,  но
мягкого и очаровательного.
     На  свои  сорок  рублей в месяц  Мари не  только  умудрялась  жить, нот
иногда,  лишив  себя  чего-нибудь  необходимого,  позволяла  себе  некоторую
роскошь: пойти вечером в театр, отправиться  в ближайшие окрестности Парижа,
набрать в лесу цветов и привезти домой. Деревенская девочка былых  времен не
умерла в  ней. Заброшенная в большой город, Мари следит весной за появлением
первых листиков, и, как только найдется немного времени и денег, она бежит в
лес.
     Мари - отцу, 16 апреля 1893 года:

     Прошлое  воскресенье  я  ездила в Ренси, довольно  красивое  и приятное
местечко  под  Парижем. Фиалки и все фруктовые деревья, даже яблони, были  в
полном цвету, и воздух благоухал запахом цветов.
     В  Париже  деревья  зазеленели  еще  в  начале  апреля.  Теперь  листья
распустились, каштаны зацвели.  Жарко,  как  летом, все в  зелени. У  меня в
комнате  становится  душно.  К  счастью,  в  июле, когда стану готовиться  к
экзаменам,  я  буду  жить  не здесь,  так как сняла  эту комнату  только  до
восьмого июля.
     Чем ближе срок экзаменов, тем больше одолевает меня страх, что не успею
подготовиться. В худшем случае отложу до ноября, но тогда пропадет все лето,
а это мне не улыбается. Впрочем, поживем - увидим!

     Июль,  лихорадка, спешка,  страшные экзамены,  угнетенное состояние  по
утрам,  когда  Мари,  усевшись среди  тридцати  других студентов в  запертом
экзаменационном зале,  до  того  нервничает,  что буквы  пляшут у  нее перед
глазами,  и в течение нескольких минут  она  не в  состоянии  даже  прочесть
роковой лист  бумаги,  на котором изложена  задача и даны вопросы  "по всему
курсу". После сдачи работы наступают томительные дни ожидания торжественного
дня, когда объявят результаты экзаменов.
     Мари  протискивается  между своими  конкурентами  с их  родственниками,
набившимися  битком  в  амфитеатр  того  зала,  где  будут  объявлять  имена
студентов,  выдержавших  экзамены.  В  тесноте  и   давке  она  ждет  выхода
профессора... И вот среди наступившей тишины она слышит первым, самым первым
свое имя: "Мари Склодовска".
     Никому не  понять ее  волнения!  Она  вырывается  от  поздравляющих  ее
товарищей, отделяется от окружающей толпы  и  убегает. Пробил  час  каникул,
отъезда домой - в Польшу!
     Возвращение бедных  поляков  под  родной кров связано  со  сложившимися
обычаями,  и Мари  их свято соблюдает. Сдает на  хранение  свое  имущество -
кровать, посуду, печку -  какой-нибудь  землячке, достаточно  богатой, чтобы
оставить за собой парижскую квартиру на лето. Прежде чем расстаться со своей
мансардой, прибирает ее, прощается с консьержкой, покупает кое-какие припасы
на дорогу. Подсчитав остаток денег, идет в большой магазин и занимается тем,
чего не делала ни разу за весь год: роется в безделушках...
     Стыдно  возвращаться  на родину из-за  границы  с деньгами  в  кармане!
Полагается истратить все до гроша на подарки для близких и влезть в вагон на
Северном вокзале, не имея в кармане ни копейки.  Не правда  ли, умно? В двух
тысячах километров от Парижа,  на том  конце  рельсов, есть пан Склодовский,
есть  Юзеф, Эля  и  семейный  кров, где  можно  есть  досыта,  где  найдется
портниха, которая за  гроши  сошьет  белье и  несколько  теплых платьев. А в
ноябре  эти платья  попадут в  Париж, и Мари будет их носить, отправляясь на
лекции во вновь обретенную Сорбонну!
     ...В  Париж  она возвращается пополнев,  вволю наевшись за  три  месяца
разной снеди в домах всех Склодовских Польши, возмущенных ее плохим видом.
     И  снова перед  ней учебный  год,  ей  предстоит  работать,  набираться
знаний, опять готовиться к экзаменам, худеть...

     * * *

     Но как только подходит осень, Мари томится тем же щемящим чувством. Где
добыть денег? С  чем  вернуться в Париж?  Сорок рублей, да еще сорок, и еще,
еще... Собственные сбережения  иссякают,  ей стыдно думать  о том,  что отец
отказывает себе  в маленьких удовольствиях,  чтобы помочь  ей.  В 1893  году
положение дел  казалось безнадежным, и Мари была уже  готова  отказаться  от
возвращения  в Париж, как  вдруг произошло чудо.  Та  самая панна Дидинская,
которая в прошлом  году  защищала Мари  от ее  поклонников  своим  зонтиком,
простерла  свое покровительство еще дальше.  Уверенная в том, что ее подруге
предстоит  большое  будущее,  она  перевернула в Варшаве  все  вверх  дном и
добилась  для Мари стипендии из Фонда Александровича,  назначаемой достойным
студентам, желающим продолжать за границей свои научные занятия.
     Шестьсот  рублей!  Пятнадцать  месяцев  жизни!   Самой   Мари,  умевшей
заботиться только  о  других,  никогда не пришло  бы в голову хлопотать ради
себя об этой  помощи, а  главное  -  не  хватило  бы смелости.  Ослепленная,
очарованная счастьем, она летит в Париж!
     Мари - Юзефу, 15 сентября 1893 года (из Парижа):

     ...Я  уже сняла  комнату  на  седьмом этаже,  на чистенькой,  приличной
улице, которая мне очень  нравится. Скажи папе, что там, где  я должна  была
поселиться,  нет ни  одной свободной комнаты и  что я очень довольна  снятой
мною:  окно затворяется  плотно,  и когда я  все устрою, то  в ней  не будет
холодно,  тем  более,  что пол не каменный, а паркетный. Сравнительно с моей
прошлогодней комнатой - это прямо дворец. Стоит она сто восемьдесят  франков
в год, следовательно,  на шестьдесят франков дешевле той, какую рекомендовал
мне папа.
     Надо ли говорить, как  я безумно  рада возвращению в  Париж.  Мне  было
тяжко расставаться с  папой, но я  видела,  что  он здоров, оживлен и  может
обойтись без меня, особенно когда и ты живешь в Варшаве. А я ставлю на карту
всю  мою жизнь... Поэтому мне показалось, что я могу еще  остаться здесь без
угрызений совести.
     Я вплотную  засела за математику, чтобы быть на должной высоте к началу
лекций. Три раза  в неделю  по утрам  я даю уроки одной подруге-француженке,
так как  она  готовится к  экзамену, какой я уже  сдала. Скажи  папе,  что я
привыкаю к своей работе,  что она меня  не утомляет  так, как раньше, и я не
собираюсь ее бросать.
     Сегодня я начинаю устраивать свой новый уголок - бедно, конечно, но что
же делать? Приходится делать все самой, а иначе чересчур дорого. Я приведу в
порядок  мою мебель,  вернее, то, что  я  так пышно  именую,  а  все, вместе
взятое, стоит франков двадцать.
     На  днях  напишу  письмо  Юзефу Богускому, чтобы  он  сообщил  о  своей
лаборатории. От этого зависит мой род занятий в будущем.

     Мари - Юзефу, 18 марта 1894 года:

     ...Я  затрудняюсь  описать  тебе  подробно  мою  жизнь,  настолько  она
однообразна и, в сущности, малоинтересна. Но я не томлюсь ее бесцветностью и
жалею только об одном: что дни так коротки  и летят так  быстро.  Никогда не
замечаешь того, что сделано,  а видишь только то,  что остается совершить, и
если не любить свою работу, то можно потерять мужество...
     Мне бы хотелось, чтобы ты защитил докторскую диссертацию... Жизнь,  как
видно, не дается никому из нас легко. Ну, что ж, надо иметь настойчивость, а
главное - уверенность в себе. Надо верить, что  ты на что-то годен, и  этого
"что-то" нужно достигнуть во что бы то ни стало. Быть может, все обернется к
лучшему - именно тогда, когда ждешь этого меньше всего...

     Чудесная стипендия Александровича! Мари старается любым путем растянуть
эти шестьсот рублей, чтобы остаться  подольше в раю лабораторий и лекционных
залов.  Через  несколько  лет Мари выкроит шестьсот рублей из своего первого
заработка  за технологическую  работу,  заказанную  ей  Обществом  поощрения
национальной    промышленности,   и   отнесет   их   в   секретариат   Фонда
Александровича,  ошеломив  весь  комитет небывалым  в его  истории возвратом
ссуды.
     Мари  приняла стипендию как знак доверия,  как залог чести. По  прямоте
своей души она считала бы бесчестным задержать чуть дольше  деньги,  которые
сейчас же могут стать якорем спасения для другой бедной девушки.

     * * *

     Когда  я  перечитывала  написанную  по-польски  поэму моей матери о тех
временах, когда  я вспоминала, как она  рассказывала о  себе  - с  улыбкой и
юмористическими замечаниями, когда смотрела  на портрет, что был особенно ей
мил: маленькую фотографию студентки с волевым подбородком и смелым взглядом,
-  я чувствовала, что ни в какие времена  она  не  переставала любить больше
всего именно этот кипучий и тяжелый период своей жизни.

     Как жестоко протекает юность женщины-студентки.
     Когда вокруг нее другая молодежь все с новым увлечением
     Стремится жадно к новым для них доступным развлечениям!
     И все же одинокая, безвестная студентка живет счастливо в своей келье,
     Где действует то пламенное рвенье, что расширяет душу без конца.
     Но пролетают и эти благие времена,
     Приходится сказать "прощай" миру науки,
     Чтоб отправляться в мир борьбы за хлеб
     По серому проселку нашей жизни.
     Как часто, истомленная путем, ее душа
     Летит в тот милый сердцу угол,
     Где обитал когда-то молчаливый труд
     И где остался целый мир воспоминаний.

     Само собой разумеется, что позже Мари узнала и  другие радости. Но даже
в часы безграничной нежности, в годы торжества и славы  никогда эта "вечная"
студентка не бывала так довольна -  скажем прямо - так горда собой, как в те
времена