в  облике  развратника,  портящего
невинных, то как воплощение  зла,  или  в  качестве  первого  великомученика
современной  политической  системы.  Несомненно,  в  мужестве  ему  отказать
нельзя, но все же маркиз не был героем в привычном понимании слова.  Являясь
мучеником, он часто и с готовностью жаловался на вещи как значительные,  так
и мелочные. Воспитание заставляло  его  собственные  интересы  ставить  выше
интересов других людей. Присущая ему  раздражительность  и  несправедливость
заточения еще больше усугубили этот недостаток. Если Сад обладал мужеством и
упорством, то терпения и сострадания ему явно недоставало.
   Противоречивость характера маркиза нашла отражение и в его  работах.  В
нем имелось много такого, что находило отклик в принципах революции. Все  же
он не мог проститься со своими аристократическими  правами  и  привилегиями:
Сад всю жизнь оставался привязан к своим землям и  собственности,  а  пылкие
революционеры в его глазах довольно скоро стали "бандитами" и "слабоумными".
В этом плане он не  слишком  отличается  от  тех  граждан  двадцатого  века,
которые предпочитают ратовать за мировую революцию с безопасного  расстояния
буржуазного благополучия.
   Но все же мужество маркиза не вызывает сомнений.  Выступая  во  времена
Революции в роли судьи и  проявляя  "умеренность"  к  мужчинам  и  женщинам,
которым в противном случае непременно пришлось бы проститься  с  жизнью,  он
поставил под удар собственную безопасность и жизнь. Сад подвергал себя риску
даже из-за семьи Монтреев, сделавших так много, чтобы погубить его. С  одной
стороны, он с  жестокостью  отзывался  о  жертвах  и  судьях,  причастных  к
скандалу в Аркейе и Марселе, с другой - с готовностью прощал тех, с кем имел
дело позже.
   В качестве философа Сад остается довольно смутной фигурой. Как  заметил
Мэтью  Арнольд  в  отношении  Уортсворта,  соблазн  вывести   философию   из
художественной  литературы  всегда  подвергается  жестокому   сопротивлению.
Достижения маркиза  являются  скорее  вымышленными  и  художественными,  чем
логическими и поясняющими. Он в большей степени демонстрирует  проникновение
в суть вещей, чем систему. В самом деле, Сад был скорее одержим и  навязчив,
чем систематичен. В своих размышлениях  он  чаще  повторялся,  чем  развивал
умозаключения.  Подобно  Филдингу  в  "Джонатане  Уалде"  или   Вольтеру   в
"Кандиде",  маркиз  брал   почти   очевидную   идею   и   иллюстрировал   ее
многочисленными примерами. Выглядело бы много лучше, если бы он  ограничивал
себя теми же рамками, что и его предшественники.
   Но даже выступая в качестве автора философского романа, в своей  работе
Сад не давал ответа, а оставлял вопрос, подлежащий обсуждению. Но в самом ли
деле думал он так, как говорил?  С  первого  взгляда  маркиз  представляется
истинным  революционером  современного   мира,   предлагающим   альтернативу
существующей морали и социальному устройству. По  сравнению  с  Садом,  люди
типа Маркса и Ленина или даже Робеспьера и Гитлера просто пытались подлатать
ткань буржуазного общества,  потому  что  находились  в  плену  существующих
концепций и оказались введены в заблуждение такими фальшивыми понятиями, как
экономика, национализм или химеры морали.
   Кое-кто из его последователей  перевернул  это  утверждение,  превратив
Сада  в  сардонического  шутника  и  великого  контрреволюционера.  Если  не
возвращаться к взгляду Флобера и более позднему  заступничеству  со  стороны
Клоссовски, то факты жизни  Сада  дают  все  основания  склоняться  к  этому
утверждению. Отдавая предпочтение  этому  утверждению,  позицию  Сада  можно
определить, опираясь на содержание "Жюльетты". Абсолютная  революция  -  это
выдумка.  Революционеры,  стремящиеся  к  освобождению  народов  от   гнета,
независимо от выдвигаемых ими лозунгов, движимы только  завистью  к  тиранам
настоящего. "Друзья преступления" в  романе  в  такой  же  степени  являются
правительством в ожидании своего часа, как и любая конституционная оппозиция
или армия освобождения. Все политические  движения,  по  мнению  Сада,  ищут
возможности  захвата  власти  над  другими.  Мотивом  их  поисков   является
стремление к сексуальному господству и жестокости, сопровождаемое  алчностью
и желанием выдвинуться. Если сексуальность является  иллюстрацией  садовской
темы,  то  личные   и   коллективные   политические   амбиции   -   всеобщей
извращенностью. Несокрушимая политическая правда маркиза состоит в том,  что
любая  власть  действует  растлевающе,  а  абсолютная  власть   способствует
окончательному и полному растлению..
   Исторические рассуждения о  его  философии  оказались  осложнены  также
вероятностью, на которой настаивал Мишле: Сад был душевнобольным.  Но  можно
усомниться в том, что его мания выглядела более ярко выраженной,  чем  мания
Робеспьера  или  герцога  Орлеанского.  Все  же,  даже   не   веря   в   его
"сумасшествие", нетрудно  заметить  -  взгляды  маркиза,  выраженные  в  его
произведениях, не  были  абсолютными  и  отличались  неустойчивостью.  Барби
д'Оревилли, создавая своего байронического героя Меснилгранда,  встретившего
революцию атеистом в религии и вышедшим из нее атеистом политическим, мог бы
списать сей образ с Сада.  В  своих  собственных  оценках  маркиз,  начав  с
сатирического высмеивания традиционной морали в 1787 году, дошел десять  лет
спустя до обличения новой материалистической философии. Все  же  в  пределах
этой перемены взглядов, он сумел сохранить одну тему, которая на  протяжении
последующих двух столетий продолжала приводить в замешательство  большинство
его читателей.
   Речь идет не о картинах ада и  пытках  инквизиции,  которыми  изобилуют
произведения Сада. Большее  беспокойство  вызывает  то,  что  в  век  разума
альтернативная   теология   маркиза   как   будто    подтверждает    живучую
иррациональность первого греха. Сад был предвестником плохого  прогноза  для
всего человечества. Действительно, его  собственная  популярность  оказалась
подтверждением тому. Память о нем сохранилась до наших дней не  потому,  что
он являлся героем, революционером или сатаническим шутником. Главный  подвиг
его умозаключений прост - правда, на первый взгляд - он перевернул  оптимизм
философов, поставив его с ног на голову.  Высказанная  им  в  художественной
форме   гипотеза   заключается   в   том,   что   высшей   силой    является
саморазрушительная  сила  человечества.  Уничтожение  сообщества  людей   не
избежать, но и сожалеть об этом не стоит. История не есть движение вперед, а
представляет собой дрейф. Как  и  Джон  Генри  Ньюмен,  Сад  видит  "ужасное
исконное бедствие", преследующее  человеческие  амбиции.  Но  в  отличие  от
Ньюмена  плохие  известия  в   своих   произведениях   маркиз   предпочитает
преподносить  в  виде  иронической  космической  шутки,  сыгранной  за  счет
человечества.
   13 августа 1991 года колесо истории после судебного разбирательства  по
делу  Повера  1956  года  совершило  полный  оборот.  Мисс  Мойра   Бремнер,
телевизионная ведущая, потребовала в "Таймс" за издание "Жюльетты"  привлечь
к судебной ответственности "Эрроу Букс". Относясь  к  подобным  мероприятиям
без симпатии, мисс Бремнер тем не менее проявила в данном случае исключение.
На свет божий был извлечен избитый образ Сада как пример для подражания  для
"болотных убийц", в связи с чем возникла  необходимость  защитить  женщин  и
детей от подобных экспериментов, когда родителей заставляют  пожирать  своих
младенцев. К 19 августа мисс Бремнер уже  попросила  Генерального  прокурора
Шотландии провести  расследование  и  запретить  другие  работы  Сада,  дабы
предупредить физическое и сексуальное насилие над детьми.
   Литературная свобода всегда остается под вопросом. Дело против  запрета
книг маркиза начал Энтони Бергесс, выступив 13 июля в  "Ивнинг  Стандарт"  с
горячей защитой своей точки зрения. Он привел  список  убийц,  из  признаний
которых следовало, что  вдохновителями  их  стали  Софокл,  Шекспир  и  даже
Библия.  Еще  большее  количество  могло  бы  сослаться  на   "Американского
психопата" или "Молчание ягнят".
   С падением грамотности было бы утешительно, если  бы  дюжина  присяжных
заседателей оказалась на высоте и смогла  бы  оценить  роман  восемнадцатого
века. Без этого суд не мог бы пройти на должном уровне в  рамках  настоящего
закона и решение, предположительно, оказалось бы обжаловано.  Тот  же  роман
свободно публикуется в Европе и Америке. Тот факт, что, спустя два  столетия
после своего первого появления, он  все  еще  вызывает  в  Британии  желание
запретить его, наводит на мысль, что отраженные в нем взгляды  следовало  бы
разъяснять, а не подвергать цензуре. Сада можно опровергать, но и через  два
столетия его невозможно заставить замолчать.