состояла в освобождении политических заключенных, а сумасшедшие  в
их число не входили. Более того,  его  дальнейшим  содержанием  под  стражей
занимались лица, которых он называл "негодяи Монтрей". Их маркиз  обвинял  в
том, что еще  девять  месяцев  после  Бастилии  провел  в  стенах  дома  для
умалишенных.
   Его перевод в Шарантон был осуществлен молниеносно.  Свитки  Сада,  его
личные вещи - все осталось в  Бастилии.  Во  время  штурма  14  июля  что-то
сгинуло, что-то украли. Отдельные рукописи были восстановлены, некоторые уже
находились в руках Рене-Пелажи. "120  дней  Содома",  надежно  спрятанные  в
стене камеры, оставались необнаруженными.  Эту  рукопись  найдут  уже  после
смерти Сада. Он никогда  больше  не  увидит  "Злоключения  добродетели",  не
увидит большинство своих рассказов. Позже маркиз скажет о  кровавых  слезах,
которые прольет над таким количеством утраченных работ.
   Вскоре после перевода в лечебницу, 21 августа, его дядюшку, оставшегося
в живых, приора Тулузского, постигнет  удар.  Глава  Ордена  святого  Иоанна
Иерусалимского просуществовал между жизнью и  смертью  еще  месяц.  Все  это
время он находился в своем парижском доме в  Сен-Клу  и  умер  28  сентября.
Оставленное им наследство по закону должно было перейти младшему сыну  Сада,
в то время как его тетушке,  мадам  де  Вильнев,  пришлось  довольствоваться
оставшимися в доме вещами.
   С Рене-Пелажи маркиз виделся едва ли не в последний  раз.  11  мая  она
писала о себе, что в возрасте сорока семи лет "становится старой и  слабой".
По мере того как беспорядки в Париже разрастались, Рене-Пелажи хотела только
одного - покинуть город. 8 октября  вместе  с  дочерью  и  горничной  она  в
экипаже бежала, "чтобы не быть  схваченной  простолюдинками,  которые  силой
забирали из домов других и пешком по грязи и в дождь  гнали  их  в  Версаль,
дабы взять  короля".  К  этому  времени  запасы  еды  в  Париже  значительно
истощились. Люди верили, что, если король будет в столице, продовольственные
поставки  улучшатся.  24  октября  Рене-Пелажи  оказалась   в   безопасности
Эшоффура. "Я в деревне, - писала она, - но, не из-за страха быть  повешенной
на фонарном столбе, не из-за страха перед мужиком с большой бородой, который
рубит головы, а потому что боюсь умереть с голоду - ведь у меня нет ни су".
   Осенью  1890  года  в   Париже   состоялась   Национальная   Ассамблея.
Собравшихся главным образом  волновали  права  и  вопросы  демократии,  хотя
основная масса ее членов мечтала увидеть страну демократической  республикой
не больше, чем их предшественники в Англии после славной революции 1688-1689
годов. В своем  настоящем  положении  Сад  едва  ли  мог  рассчитывать,  что
реформаторы или революционеры станут  относиться  к  нему  с  почтением.  Он
только заметил, как революция внесла  в  его  жизнь  единственную  перемену:
служители в Шарантоне избивали и грабили  с  меньшими  угрызениями  совести.
Преследование  невинных  и   триумф   преследователей   -   все   это   лишь
художественным прием, которым  Сад  пользовался  для  достижения  авторского
замысла. Что касалось реальности, то в жизни подобные вещи вызывали  у  него
глубокое возмущение, тем более когда в роли жертвы выступал он сам.
   В начале 1790 года ничто не предвещало освобождения из  Шарантона.  Ему
было почти пятьдесят лет, и он  мало  что  знал  о  мире,  от  которого  его
изолировали в возрасте тридцати семи лет. Но колесо фортуны порой  вращается
с неимоверной скоростью, и в  период  революции  жизни  многих  тысяч  людей
претерпевают глобальные изменения. В случае с Садом судьба  приготовила  ему
неожиданно хорошие известия. 2 апреля 1790 года он  получил  сообщение,  что
вправе покинуть лечебницу для умалишенных. Его личная  судьба  не  волновала
никого, но существовал декрет, согласно которому свободу обрели все  узники,
находившиеся в заточении  без  суда  и  следствия.  Как  выяснилось,  маркиз
относился именно к этой категории. Как бы то ни было, но он не стал хозяином
собственной судьбы. Однако Сада предупредили, чтобы он  не  искал  встреч  с
Рене-Пелажи, поскольку она практически излечилась от своей  привязанности  к
нему и приказала не допускать его в Эшоффур  или  монастырь  в  Париже,  где
обитала. Из элегантного здания в тенистом парке  Шарантона  маркиз  вышел  в
порядком изношенной одежде и с жалкой горстью монет в кармане.  Он  двинулся
вдоль Сены в западном направлении, в  восточный  район  Парижа,  намереваясь
навестить контору господина де Милли, адвоката, занимавшегося его  делами  в
городе.


 Глава десятая - ГРАЖДАНИН САД

   - 1 -

   Сад оказался на свободе в тот момент, когда мир словно повернулся лицом
к  разумному  и  доброму.  Франция   с   выбранной   демократическим   путем
Национальной Ассамблеей и королем, исполнявшим функцию главы государства, но
не   имевшим   абсолютной   власти,   находилась   на   стадии   становления
конституционной монархии.
   Летом 1790 года парижане и в искусстве, и в политике  хлебнули  воздуха
свободы. Но свободу  Людовик  XVI  и  силы  реформы  могли  сохранить,  лишь
соблюдая взаимное уважение. Неудивительно, что по мере того  как  беспорядки
усиливались, Людовик XVI и Мария-Антуанетта все чаще с тоской  задумывались,
не стоит ли прибегнуть к помощи  Пруссии  и  других  могущественных  держав,
чтобы контрреволюционным путем снова сделать короля хозяином  ситуации.  Это
желание восстановить власть не стало  просто  очередной  амбициозной  мечтой
реакции. На большой территории Франции царили анархия и  произвол.  Роялисты
сражались с повстанцами, а революционные фракции дрались между собой.
   Для Сада же на первом месте стоял  вопрос  о  физическом  и  финансовом
выживании. 2 апреля 1790 года, в день, когда он вышел из Шарантона,  стол  и
кров в своем доме на рю дю Булуар ему предложил  господин  де  Милли.  Через
четыре дня Сад съехал от него, сняв номер в отеле  "Дю  Булуар"  на  той  же
улице. Он тотчас написал Гофриди, своему юридическому поверенному в делах  в
Апте. В письме маркиз просил три тысячи франков из налогов, собранных с  его
земель, так как иных средств к существованию не имел.
   Но вскоре Сад узнал,  что  с  первыми  шагами  революции  его  доход  с
Ла-Косты и других земель в Провансе пошатнулся, хотя самой собственности  он
пока не лишился. Преданные жители Ла-Косты, защищавшие его в свое  время  от
полиции, теперь стали демократами и  равноправными  гражданами,  осознавшими
свое положение и права, и не хотели расставаться с тем, что отбирали  у  них
при старом режиме. Их традиционное непослушание,  когда-то  сослужившее  ему
хорошую службу, на этот раз  работало  против  Сада.  Его  больше  не  будут
встречать с песнями украшенные лентами пастушки.  В  мае  1790  года  маркиз
написал письмо другому  своему  другу,  адвокату  Рейно  в  Экс,  в  котором
заверил, что, учитывая сложность обстановки в Провансе,  в  ближайшее  время
поездка туда в его намерения не  входит.  "Мне  нужно  решить  здесь  важные
вопросы, и страх быть вздернутым на демократической виселице заставляет меня
отложить путешествие до следующей  весны".  Он  не  иронизировал.  В  скором
времени Гофриди пришлось скрываться, так как  он  сочувствовал  роялистам  и
считался представителем бывшего аристократа.
   Получив от Гофриди денежный перевод, Сад снял комнаты. В своих  письмах
к адвокату он проклинал  семейство  Монтрей  и  жаловался  на  утрату  почти
пятнадцати томов рукописей, утерянных  во  время  разграбления  и  пожара  в
Бастилии. Некоторые из них Рене-Пелажи удалось спасти, но она взяла на  себя
смелость сжечь те из них, которые посчитала непристойными. Во время свиданий
с женой в тюрьме Сад передавал  ей  также  кое-какие  секретные  послания  и
бумаги, но все это тоже пропало. Освободившись из Шарантона, он направился в
монастырь Сент-Ор, ее последний приют в  Париже,  но  его,  как  нежеланного
гостя, не приняли. Еще до конца апреля Рене-Пелажи  начала  приготовления  к
бракоразводному процессу. Но главной причиной гнева, который маркиз  обрушил
на голову красивой женщины, ставшей тридцать лет назад его женой, но  с  тех
пор растолстевшей и полуослепшей, являлась потеря рукописей.
   Вскоре Рене-Пелажи и Сад договорились о раздельной жизни.  При  разделе
имущества он был обязан выплатить ей сумму  в  160000  ливров,  то  есть  те
деньги,  которые  составляли  ее  долю  капитала.  В  нынешней  политической
нестабильности Сад нечего не мог продать,  чтобы  набрать  нужную  сумму,  в
связи с этим решили, что на содержание жены он должен будет выплачивать 4000
ливров в год; кроме того, после его  смерти  ей  полагалась  основная  сумма
доходов с имений. Сохраняя спокойствие и разум, вот, что писала  Реже-Пелажи
по поводу развода 13 июня 1790 года.
   "С  моей  стороны,  решение  принято   после   тщательных   и   трудных
размышлений,  занимавших  меня  некоторое  время.  Если  господин   де   Сад
пораскинет мозгами, он осознает причину, заставившую меня пойти  на  это,  и
поймет - иначе и быть не могло. Что касается скандала, так маркиз - мастер в
этом деле. Мне бы не хотелось говорить то, что он заставит  меня  сказать  в
случае необходимости выступать в  мою  защиту.  Но,  если  он  вынудит  меня
предпринять такой шаг, я скажу".
   Но уже заранее стало ясно - Сад не сможет  выплачивать  4000  ливров  в
год, он вообще не имел для этого средств.  Пробыв  на  свободе  три  месяца,
маркиз отчаянно нуждался в деньгах и 23 июня снова написал своему  адвокату.
Это первое из многочисленных писем Гофриди на одну и ту же тему.
   "Наряду  с  вашим  посланием,  я  получил   известие   от   Лиона   [из
Ма-де-Кабан]. Говорят, овец еще не стригли. Черт с  ними,  с  этими  овцами!
Плевать я на  них  хотел,  мой  ученый  друг!  Неужели  вы  полагаете,  что,
рассчитываясь со своим мясником и булочником, я могу сказать: "Господа, овец
еще не стригли"?
   О да, да-да, мой ученый друг, вы будете смеяться. Я рад,  что  заставил
вас смеяться, но пришлите мне хоть сколько-нибудь денег, иначе вы  поставите
меня в чрезвычайное положение и подвергнете  жесточайшим  трудностям.  Ждать
более двух недель я не могу. Сегодня 23 июня".
   14 июля Сад исполнил свой  гражданский  долг,  посетив  празднования  в
честь первой годовщины Революции.  Обошлось  практически  без  происшествий,
если не считать гибели одного человека и  двух  раненых,  когда  пушка  дала
осечку. Собравшаяся толпа оказалась настолько плотной, что маркиз,  простояв
шесть часов под дождем, практически не промок. Все же он не мог  удержаться,
чтобы не  заметить:  "Не  стихающий  весь  республиканский  праздник  ливень
заставил усомниться в неаристократическом происхождении Бога".
   Через четыре месяца после освобождения из Шарантона маркиз влюбился, да
так, как  не  влюблялся  ни  в  Рене-Пелажи,  ни  в  ее  сестру.  Его  новую
возлюбленную звали  Мари-Констанц.  Сад  называл  ее  Кенэ  -  Констанц  или
"Чувствительная". Подобно многим его женщинам, она была  актрисой.  Констанц
была почти в два раза моложе его и считалась замужем,  но  ее  муж  уехал  в
Америку, оставив жену и сына. Жениться на ней, пока жива Рене-Пелажи, маркиз
не мог, но он сделал единственно правильный выбор. Пара создала общий дом  и
прожила вместе в  мире  и  согласии  до  конца  дней  Сада.  В  разлуке  они
находились лишь те несколько месяцев, когда маркиз попал за решетку по  воле
Революции и Констанц не имела возможности навещать его,  а  также  в  начале
последнего  заточения  в  доме  для  душевнобольных  в  Шарантоне.   Ее   он
охарактеризовал  как  "добропорядочную  и  честную  обывательницу,  любящую,
ласковую и умную". Констанц делилась с ним небольшим содержанием, положенным
ей ее мужем, в то время как он обеспечивал ее питанием  и  жильем.  Если  ее
любовь к нему позволит продлить его дни настолько, чтобы  он  сумел  вернуть
свои деньги, Сад собирался обеспечить  ее  дальнейшее  существование.  Кроме
того, маркиз оговорил возможность ее проживания в Сомане после его смерти.
   Каких-либо свидетельств в пользу крайних форм сексуального поведения  в
их отношениях не сохранилось. О Констанц он отзывался то  как  об  уважаемой
даме, то как о дочери, к которой испытывает отцовские чувства. Едва  ли  она
не знала, что Сад является тем самым человеком,  который  высек  плетью  Роз
Келлер или пытался заниматься анальным сексом с  девицами  в  доме  Мариэтты
Борелли в Марселе. Своей новой  возлюбленной  маркиз  читал  рукописи  своих
работ, чтобы она была в курсе его литературных изысканий. В 1791 году, когда
"Злоключения добродетели" в угоду публике  оказались  "приправлены  перцем",
переименованы в "Жюстину" и подготовлены для продажи, там стояло  посвящение
Сада Констанц. В письмах Гофриди он характеризовал ее как  молодую  женщину,
не лишенную ума и чувства. В посвящении к "Жюстине" Сад называет ее примером
честности, достойным подражания,  "ненавидящей  дурман  безнравственности  и
безбожия, с которыми и делом, и словом она ведет непрестанную борьбу".  Судя
по этому описанию, Констанц стала подходящей компанией  для  Сада-моралиста,
каким маркиз предстает в своих  исполненных  двусмысленности  произведениях,
свидетелем искренности его клятвенных заверений о том, что грех и  порок  он
описывал лишь для того, чтобы на их фоне религия и добродетель  могли  сиять
безупречной чистотой.
   Взяв на себя ответственность по созданию новой семью в наиболее трудный
период времени, Сад начал искать пути добывания хлеба насущного: почти сразу
после освобождение из Шарантона он  принялся  обхаживать  актеров  и  других
влиятельных людей театра. К концу 1790 года  Сад  и  Констанц  проживали  на
улице Нев де Матюрен, близ шоссе д'Антен, идущей из центра города на  север.
Небольшой дом находился не на самой улице, и попасть туда можно было, пройдя
через сад, относившийся к зданиям, стоявшим у дороги. Свою жизнь там  вместе
с  Констанц  маркиз  сравнивал  с  жизнью  дородного  священника   в   своей
пресвитерии. Его фамильный титул, бывшее богатство, от которого в Париже при
новом режиме не было никакого толку, - все это делало Сада, как аристократа,
объектом для подозрений. Более  того,  его  поместья  в  Провансе  оказались
обязаны платить новому порядку "патриотические" подати. 12  июня  1791  года
маркиз настоятельно просил своих представителей "бороться,  но  не  платить,
или, как это говорится, хорошо их ласкать, чтобы не кусались".
   Буржуазия Прованса боевого настроения не чувствовала.  Сад  по-прежнему
надеялся на финансовое выживание с помощью театра. У него в  запасе  имелось
несколько пьес, некоторые  из  которых  были  написаны  во  время  тюремного
заключения. Теперь процедура передачи их театру стала, как и многое  другое,
эгалитарной. Автор, как и раньше, читал свое произведение членам труппы,  но
затем проходило голосование. У маркиза уже имелся удачный  опыт,  когда  его
комедию "Мизантроп из-за любви" в  сентябре  1790  года  приняли  в  "Комеди
Франсез". К весне 1791 года еще не менее пяти пьес готовилось  к  постановке
другими театрами. Начинало казаться, что  драматург  нового  порядка  сумеет
решить финансовые проблемы обедневшего бывшего аристократа. Время  шло,  но,
несмотря на принятие пьес к постановке, ничего не  происходило.  Ему  давали
объяснения, но дело с места не  сдвигалось.  В  конце  концов,  ни  одна  из
постановок не увидела свет, и никаких денег Сад не получил.
   А те  несколько  пьес,  которые  позже  все  же  оказались  поставлены,
претерпели ряд неудач. "Граф Окстиерн, или Последствия распутства" в октябре
1791  года  была  поставлена  на  сцене  театра  Мольера.  Наиболее  сильным
персонажем драмы являлся злодей, и его  появление  на  сцене  сопровождалось
свистом и требованием дать занавес, настолько  омерзительной  выглядела  его
роль.  Когда  в  конце  вечера  на  сцену  вышел  Сад,  его   приветствовали
аплодисментами, тем не менее приняли решение от дальнейшего показа спектакля
воздержаться, отложив его до следующего сезона.
   Но театральная карьера маркиза завершилась прежде, чем "Граф  Окстиерн"
снова  увидел  свет,  так  как  прокатилась   новая   волна   революционного
патриотизма. Причиной  неприятностей  стала  его  пьеса  "Соблазнитель".  Ее
поставили в Итальянском театре в январе 1792 года, и  она  выдержала  четыре
спектакля, последний из которых шел 5 марта. В этот  день  зал  оказался  до
отказа набит членами комитета  политической  бдительности,  отличавшихся  от
других зрителей красными беретами. Манеры этих людей вызывали  нарекания  со
стороны  простых  любителей   театра.   Но   то,   что   раньше   называлось
невоспитанностью,    теперь    расценивалось    как    "революционное"     и
"патриотическое" поведение. Учитывая ситуацию 1792 года, только очень смелый
человек мог пожаловаться на них.
   Когда в Итальянском театре 5 марта начался показ пьесы  Сада,  "красные
береты" вели себя так, словно  занавес  еще  не  поднимали.  Они  продолжали
разговаривать и громко кричать, так что реплики актеров тонули в шуме. Гвалт
в зале усиливался, наконец актеры отказались от попыток перекричать его. Они
считали пьесу не вызывающей возражений и по своей наивности не понимали, как
могли  оскорбить  чистоту  Революции.  Однако,  похоже  те,   кто   прерывал
спектакль, едва ли могли  возражать  против  действия  пьесы,  поскольку  ни
строчки не слышали. Но пьеса, независимо от ее содержания, была  неприемлема
уже потому, что написал ее Сад. Как бы  прилежно  ни  поддерживал  он  новый
политический порядок, по своему происхождению он считался аристократом, хотя
и  бывшим.  Своим  святым  гражданским  долгом  "красные   береты"   считали
необходимым прекратить все постановки пьес этого человека.
   Некоторые пьесы маркиза по  своим  литературным  достоинствам  едва  ли
могли рассчитывать на сколько-нибудь продолжительный успех. Но беспорядки  в
Итальянском  театре  послужили  предупреждением  другим  актерам  и  театрам
держаться подальше от сочинений этого автора. Страна вплотную приблизилась к
периоду, когда у гильотины почти не  будет  простоя.  Одной  подобной  пьесы
могло оказаться достаточно, чтобы  шея  актера  или  менеджера  очутилась  в
отверстии гильотины, клинок ножа поднят, затем отпущен - и голова скатится в
корзину. Работы  Сада  считались  "непатриотичными",  хотя  одно  сочинение,
которое на протяжении всей своей жизни  он  тщетно  пытался  предложить  для
постановки, была "патриотической трагедией "Жанна де Ленэ". Единственное  ее
знакомство с публикой состоялось в Бастилии, когда Сад, являясь еще узником,
оказался приглашен в зал заседаний большой  тюрьмы,  чтобы  почитать  данное
произведение офицерам. Больше свои пьесы на театральных подмостках Парижа он
не видел.
   Досаду по этому поводу маркиз выразил в циркулярном письме,  которое  в
1795 году разослал режиссерам крупнейших театров столицы.  Он  предлагал  им
драматические произведения, одновременно описывая злоключения,  выпавшие  на
долю каждого из них. Театр "Лувуа" уже собирался  поставить  его  "Оратора",
когда Сад обнаружил, что ему за  него  не  заплатят,  и  отозвал  пьесу.  Во
Французском театре намечалась постановка "Софи и десять франков", но  труппу
расформировали. Комедии "Будуар" не хватило одного голоса, чтобы Французский
театр принял ее в делопроизводство, зато в  Итальянском  театре  ее  приняли
единодушно.  Однако  маркиз  посчитал  нужным  забрать  ее,  когда  режиссер
предложил  добавить  музыкальный  аккомпанемент,  "который  все   совершенно
испортил бы". Что касалось его остальных, не увидевших свет, пьес, то "Жанна
де Леснэ"  источала  "истинный  патриотизм",  в  то  время  как  при  чтении
"Генриетты и Сенвиля" женщины падали в обморок.
   Все попытки Сада утвердиться в театральном  мире  заканчивались  ничем.
Иных источников существования,  кроме  доходов,  получаемых  от  Ла-Косты  и
друг