ь  эти
места. В годы заточения в большей степени, чем в  Ла-Косте,  его  влекло  на
одинокую каменистую улочку  с  домами  из  бледного  провансальского  камня,
расположенную высоко над мертвой тишиной поросших лесом  долин,  лежащим  по
обе ее стороны. Аббат де Сад теперь покоился в могиле в маленькой  церквушке
на самой окраине деревни, откуда открывался вид на туманные  дали  Прованса,
убегающие в противоположную от моря сторону. Крутая тропа  на  другом  конце
вела к замку и его парку. Стоящий несколько в стороне от  деревни,  замок  с
любой  стороны  являлся  для  наблюдателя   главной   достопримечательностью
ландшафта.
   Во время его пребывания в Ла-Косте между Садом и Мари-Доротеей де Руссе
возникли близкие отношения. Нет свидетельств того, что она  разделяла  вкусы
маркиза, навязываемые им зимой 1774-1975  года.  Их  чувства  друг  к  другу
выглядели более глубокими, хотя вместе  они  оставались  недолго.  До  самой
своей смерти, последовавшей в 1784 году, она вела с ним обширную  переписку.
В тюрьме у Сада к "святой Руссе" развилось чувство, похожее  на  восхищение,
которое Петрарка проявлял к самой прославленной представительнице рода.
   В августе маркиз получил письмо Гофриди с предупреждением  о  намерении
властей обыскать Ла-Кост. Но зачем  им  могло  это  понадобиться,  если  они
позволили ему сбежать и спокойно жить?  Все  же,  вернувшись  в  замок,  Сад
решил, что должен оставить его, и переночевал в сарае, чтобы ночью  не  быть
застигнутым врасплох, а затем принял предложение друга  укрыться  в  Оппеде,
соседней деревне. Поскольку за предостережением ничего не  последовало,  Сад
решил в целях безопасности ночевать в самом замке. В  четыре  часа  утра  26
августа в его спальню ворвалась Готон и закричала, чтобы он, если ему дорога
жизнь, спасался бегством...
   Маркиз проснулся от звуков возни на  первом  этаже  и  криков  смятения
наверху. Внизу солдаты проводили обыск. Вскочив с постели в ночной  рубашке,
он нырнул в глухую комнату и попробовал запереться изнутри. Но  почти  сразу
же запертую дверь взломали, и  его  окружили  люди,  вооруженные  шпагами  и
пистолетами. Марэ на  все  протесты  Сада  отвечал  усмешкой:  "Говори,  что
хочешь, малыш, теперь за твои делишки в черной комнате  наверху,  где  нашли
тела, тебя заточат на всю оставшуюся  жизнь..."  В  следующий  момент  Сада,
похоже, выволокли к карете, и очевидцы больше ничего не слышали.
   Мадам де Монтрей не простила Марэ так же, как не простила своего  зятя.
Она заверила мадемуазель де Руссе,  что  Марэ  уволен  и  лишен  содержания,
во-первых, за  то,  что  упустил  своего  арестованного,  и,  во-вторых,  за
повторный  арест  без  проявления  должного  уважения  к   его   социальному
положению. Несчастный полицейский, брошенный и забытый всеми,  действительно
оказался уволен и через два года скончался.

   - 3 -

   Связанного, как  преступника,  Сада  провезли  перед  толпами  людей  в
Кавайоне, потом в Авиньоне и других городах на пути их следования.  Мужчинам
и женщинам было интересно взглянуть, что это за человек, высекший Роз Келлер
и  Мариэтту  Борелли,  или  занимавшийся  содомией  с  Марианной  Лаверн   и
причинивший такое же или еще большее зло "маленьким девочкам"  из  Прованса.
Все же по дороге у него нашлось время для распорядительного письма  Гофриди:
следовало увеличить жалование  Готон;  составить  опись  всех  вещей  замка;
здание оставить на попечение мадемуазель де Руссе; его кабинет  запереть,  а
ключи отдать Рене-Пелажи.  Словом,  маркиз  писал,  как  человек,  уезжающий
навсегда.
   7 сентября инспектор Марэ со своим пленником прибыл в Венсенн. О побеге
инспектор больше не заикался. Сада поместили в одну  из  наиболее  темных  и
тесных камер главной башни. Позже Мирабо напишет о ней, что там  были  стены
толщиной в шестнадцать футов и  крохотные  оконца  с  толстыми  решетками  и
матовыми стеклами, дабы и без того скудный свет сделать еще более скудным. С
наступлением темноты подъемный мост крепости подняли и  все  двери  заперли.
Тишину  внутреннего  двора  каждые  полчаса  нарушали  только  шаги  ночного
караула.
   В тюремных стенах, которые олицетворяли собой закон  и  справедливость,
Сад столкнулся со всем многообразием жестокости и коррупции. Эта система  на
протяжении последующих двенадцати лет должна была стать его домом. Ее цинизм
не мог не найти отражения в  его  первых  художественных  очерках.  Все  это
время, как и  все  заключенные,  маркиз  страдал  от  элементарных  лишений.
Во-первых, зимой не давали огня, а крыс развелось столько, что ночами он  не
мог спать. Когда де Сад спросил, нельзя ли завести кошку, чтобы  бороться  с
этим наваждением, ему  без  тени  юмора  ответили:  "Животные  в  тюрьму  не
допускаются".
   Начальник Венсеннской тюрьмы, Шарль де Ружмон, являлся незаконным сыном
маркиза д'Уаз  и  англичанки,  миссис  Хэтт.  "Ублюдок  Ружмон",  "бездушный
гребанный Джек", - называл его маркиз в  своих  письмах,  явно  радуясь  при
мысли, что эти замечания не останутся незамеченными подчиненными начальника,
когда те будут просматривать его корреспонденцию. Ружмон,  следуя  традициям
своего  времени,  купил  занимаемую  должность,  вследствие  чего   надеялся
получать дивиденды со сделанных вложений. Своей цели он добивался, выманивая
деньги непосредственно у заключенных или, косвенно, у членов их семей.
   Во французских,  как  и  в  английских,  тюрьмах  узники  обязаны  сами
оплачивать расходы на свою еду и питье. Иногда им приходилось платить только
за то, чтобы им подали воды. Еду заключенным начальник продавал по той цене,
которую устанавливал сам, или мог продавать право на  получение  еды.  Семья
заключенного обычно сама снабжала узника едой и питьем, но  в  таком  случае
ему все равно приходилось платить за доставку. Содержание маркиза в Венсенне
Монтреям обходилось в восемь сотен ливров в квартал.  В  истории  английской
тюрьмы известен  случай,  выходящий  за  рамки  самой  нелепой  нравственной
разнузданности,  описанной  в  произведениях  Сада.  Речь  идет  о  жестоком
убийстве английских заключенных их тюремщиками в 1729 году,  когда  с  семей
потом взяли налог за аренду "Логова  Льва",  где  измывались  над  людьми  и
избивали до смерти. До этого Сад не  додумался  даже  в  самых  диких  своих
фантазиях.
   Зима 1778-1779 годов стала переломной для психического  развития  Сада.
Он не мог забыть слова арестовавшего его в Ла-Косте человека,  пообещавшего,
что беглец проведет в тюрьме всю оставшуюся жизнь. Письма Сада к Рене-Пелажи
стали более драматическими. Вслед за первыми призывами о помощи  последовала
мольба вынести ему какой-то определенный приговор. Маркиз постоянно требовал
сказать ему, как долго собираются  продержать  его  в  таких  условиях,  ему
хотелось "знать худшее". Казалось, он  не  мог  найти  успокоения  в  тесной
тюремной камере с высоким сводчатым потолком. Тюремщики приносили ему еду  и
навещали его четыре раза в день. На все это у них уходило всего семь  минут,
в течение которых нарушалось одиночество узника.
   Сделать что-либо для заключенного осенью 1778 года не удалось. На смену
писем, в которых он умолял  Рене-Пелажи  помочь  ему,  приходили  другие,  в
которых, давая волю гневу, де Сад ругался на чем счет стоит. Потом наступали
апатия и безысходность. Как маркиз писал Доротее  де  Руссе,  он  чувствовал
себя жертвой деспотизма Тиберия, только все это происходило в стране,  народ
которой считал себя цивилизованным. О римском тиране говорили, что, приказав
расправиться  со  своей  любимой  жертвой,  он  горевал,  так  как   лишался
возможности продолжать мучить человека.
   Через три недели после начала периода его нового заключения Сад получил
первое письмо от жены. Сначала ему позволили иметь  одно  письмо  в  неделю.
Главными его корреспондентками стали Рене-Пелажи и мадемуазель де Руссе. Тон
его    писем    к    "святой    Руссе"    менялся    от    кокетливого    до
шутливо-наставнического, словно школьный учитель писал любимой ученице. Она,
по ее собственному замечанию Гофриди, обладала "страстной натурой", и особая
привязанность  к  Саду  характеризовалась  глубоким,  хотя  и  платоническим
чувством. В ноябре 1778 года в качестве компаньонки Рене-Пелажи она  прибыла
в Париж. Обе женщины жили в комнатах монастыря кармелиток. Но, когда у Руссе
обострился туберкулезный процесс, от  которого  она  страдала,  ей  пришлось
вернуться в более теплый климат Ла-Коста. Оттуда она продолжала писать Саду,
сообщая ему новости о замке и о людях, которых он  знал.  В  следующем  году
маркиз попросил ее прекратить переписываться с  ним,  хотя  позже  их  обмен
письмами возобновился. Фактически, это Руссе сетовала, что  его  послания  к
ней стали оскорбительными, и боялась выдачи де Садом властям тайного совета,
данного ею в трудную минуту. В июле 1780 года она предупредила маркиза,  что
отборная брань, которой в своих письмах он осыпает головы правителей,  может
лишить его последней надежды на освобождение.
   После трех месяцев заточения Саду дважды  в  неделю  позволили  гулять.
Прогулки, как правило, проходили во внутреннем дворике, окруженном  со  всех
сторон  высокими   мрачными   стенами.   Заключенный   молча   вышагивал   в
сопровождении одного их охранников. Сад полагал, что гулять в  саду  Ружмона
ему не позволяли из-за опасений возможного воровства яблок.  29  марта  1779
года для прогулок ему  выделили  дополнительный  час  в  неделю.  Постепенно
"променаж" увеличился до пяти раз в неделю, хотя бывали  периоды,  когда  за
какой-то проступок его лишали этого удовольствия на месяц или два.
   Более сильной властью, чем  Ружмон,  обладала  полиция  в  лице  своего
представителя, генерал-лейтенанта Ле  Нуара.  Именно  Ле  Нуар  рассматривал
прошения  Рене-Пелажи  о  встрече  с  мужем.  Когда   ее   просьбу   наконец
удовлетворили,  свидания  порой  приходилось  ждать  по  несколько   недель.
Причиной  задержки  Сад  считал  чрезмерное   увлечение   генерал-лейтенанта
задницей мадам Ле Нуар. Но первые три года встречаться с  Садом  Рене-Пелажи
не пришлось. Несчастный узник даже  не  считал  нужным  скрывать  презрение,
которое испытывал к Ле Нуару и ему  подобным.  "Может  быть,  я  и  отшлепал
несколько задниц, - писал маркиз, - зато он миллионы душ заставил  трепетать
от страха голодной смерти".
   Сада больше не содержали как преступника. Это значит, ему отныне  могли
присылать книги, мебель, письменные принадлежности, одежду,  а  также  пищу.
Мир "господина под номером шесть" представлял  странную  комбинацию  мрачной
безысходности и праздности. В письмах он часто просил прислать ему  горшочки
конфитюра или нуги, или лимонных бисквитов, выпекаемых близ Пале-Рояля,  или
бутылочку того или иного вина. Неудивительно, что в результате  всего  этого
он начал толстеть. К  тому  времени,  когда  ему  снова  довелось  выйти  на
свободу, он, по его собственным словам, стал похож  на  дородного  сельского
священника. Рене-Пелажи продолжала проявлять горячую заботу  о  своем  "cher
ami" и участливо спрашивала, какую одежду  прислать,  чтобы  спасти  его  от
зимней стужи тюремной камеры. Помещение, в котором сидел  маркиз,  не  имело
печки, и в зимние месяцы он очень страдал от холодов.
   "Положение мсье де Сада ужасно, - сказала Гофриди мадемуазель де  Руссе
в январе 1779 года. - Судить об этом вы можете, исходя из вашего знания  его
характера  и  жизнелюбия.  Короткие  моменты  веселости,  время  от  времени
проявляемые им, на наших глазах сменяются бурями, от которых щемит сердце".
   Натянутые  отношения  между  Рене-Пелажи  и   мадам   де   Монтрей   не
способствовали укреплению надежды Сада на освобождение.  Дочь  считала  ниже
своего достоинства произносить имя  мужа  в  присутствии  матери.  Хотя  она
испытывала недостаток в денежных средствах и не слишком хорошо распоряжалась
той малостью, которую имела, на все вопросы на эту тему уклончиво  отвечала,
что Сад обеспечил ее. На пути к свободе маркиза стояла не  только  мадам  де
Монтрей. Уже после того, как он провел в заключении более  трех  лет  и  его
дело подверглось "обсуждению", вот, что  сообщала  мадемуазель  де  Руссе  о
результатах его рассмотрения, правда, не Саду: "Мсье и мадам де Морепа,  две
принцессы и несколько других людей, видевших  причины  для  заточения  мужа,
сказали: "Пусть лучше будет там, где находится. Его жена  либо  сумасшедшая,
либо так же виновна, как и он  сам,  раз  смеет  хлопотать  об  освобождении
маркиза. Мы не желаем видеть ее".
   В поведении Сада по отношению к Рене-Пелажи начало проявляться растущее
раздражение, доходившее до бешенства. Сначала всю вину он возлагал на  мадам
де Монтрей. В письмах маркиз возмущался несправедливостью своего заключения,
а потом настоятельно просил сообщить, в  чем  состоит  его  преступление,  и
определить конкретную меру наказанию. Подобно другим одержимым, он  проявлял
неравнодушие к цифрам  и  счету.  Любимой  его  игрой,  правда,  принимаемой
всерьез, стало путем манипуляций с числами месяцев и дней  своего  заточения
определение даты предполагаемого освобождения.
   В конце концов, он ополчился против Рене-Пелажи. На самом ли  деле  она
боролась за его  освобождение?  Не  случилось  ли  у  нее  романа  с  другим
мужчиной? Он был готов поклясться, что жена увлекалась его другом, Лефевром,
который  достал  ему  кое-какие  книги.  Когда  в  1781  году  в   разговоре
Рене-Пелажи упомянула о своем решении жить вместе с мадам  де  Вилле,  чтобы
снова иметь свой дом, Сад обвинил ее в лесбиянстве. Увидеться в  первый  раз
им позволили 13 июля 1781 года, по прошествии почти четырех с половиной  лет
после их последней встречи. Маркиза доставили в зал заседаний крепости,  где
под наблюдением  полицейского  офицера  пара  наконец  получила  возможность
встретиться. В ноябре Ле  Нуар  сказал  Рене-Пелажи,  что,  если  она  будет
настаивать на регулярных свиданиях с мужем, он обязательно  сообщит  высшему
начальству о скандале, учиненном Садом  ввиду  неустойчивости  его  психики.
Вероятно, речь шла о слове "grosse"  {толстая  (фр.)},  которое  Рене-Пелажи
предположительно  использовала  для  характеристики  лишнего  веса,  который
успела набрать, вложив в него самый  невинный  смысл.  Услышав  это,  маркиз
рассвирепел, сделав для себя вывод о  беременности.  Кстати,  она  и  впрямь
сказала   о   себе,   что   выглядит,   как   беременная    свинья.    Этого
самоуничижительного замечания оказалось достаточно, чтобы разгорелась ссора.
   Пока еще ни состояние ума, ни  условия  тюремного  содержания  Сада  не
позволяли ему заняться писательством. Но первый проблеск вдохновения  дал  о
себе знать в ночь 16 февраля 1779 года, после  шестимесячного  пребывания  в
заточении. Он сообщил о ярком, словно явь, сне, в котором его посетила Лаура
Петрарки, пришедшая, чтобы утешить его,  поскольку  никто  из  живых  членов
семьи этого не сделал. Видение призывало последовать за ней к радостям Рая.
   Но проявления подобного рода не могли оказать  на  Сада  сколько-нибудь
значимого  впечатления.  Все  же  переживание  наложило  отпечаток,  ставший
причиной перемен, свидетелем которых было суждено  стать  миру  в  ближайшее
время. Запертый в четырех стенах, маркиз начал  создавать  свое  собственное
царство. Ему предназначалось стать не жертвой, а скорее актером, к  тому  же
непревзойденным в мыслях и воображении. Он все еще жаждал  обрести  свободу,
но в письмах, в  которых  он  добивался  ее,  начала  угадываться  и  другая
озабоченность.  Поскольку  выхода  за  пределы  толстых  стен  Венсенна   не
предвиделось, возможно, у него оставался единственный вариант освобождения -
уйти в себя.  В  письмах  заключенного  все  более  требовательно  зазвучали
просьбы присылать ему книги, письменные принадлежности и свечи, без  которых
книги и ручки во мраке камеры, находившейся почти на  вершине  средневековой
башни,  оказались  бы  бесполезны.  Эти  приготовления  служили  не   просто
противоядием, в медленной агонии одиночества. Они служили тем основанием, на
котором Сад собирался построить новый мир. Казалось, в своих письмах  маркиз
изо дня в день переосмысливает личное представление  о  самом  себе.  Он  не
будет слезливым просителем, а станет героическим  и  несгибаемым  борцом  за
собственное дело. Те, кто его упрятал сюда, полагали, что после  многих  лет
заточения Сад, подобно другим узникам, сойдет с ума. Но он  не  оправдал  их
ожиданий, напротив, ему суждено потрясти умы буржуазных читателей  ужасающей
ясностью интеллекта. Это здравомыслие маркиз направит против  своих  врагов,
превратив его в оружие тотальной войны. Даже еще в то время,  когда  Сад  не
начал искать спасения в написании романов, в письмах уже  стали  проявляться
идеи, нашедшие впоследствии отражение в его литературном творчестве.
   Несмотря на силу, которую он демонстрировал во  многих  своих  письмах,
маркиз не  был  неуязвимым.  Слишком  часто  его  самообладание  таяло,  как
восковая маска, и Сад набрасывался на своих охранников с яростью,  грозившей
физической расправой.  Как  правило,  гнев  оказывался  направленным  против
охранников или слуг, но  в  1780  году  маркиз  обратил  его  против  своего
наиболее знаменитого товарища по заточению. Вспышки  ярости  со  стороны  де
Сада заставили тюремщиков отказать ему в привилегии прогулок  во  внутреннем
дворе тюрьмы. Кипя от возмущения по этому поводу у себя в камере, он  пришел
к выводу, что сделано это с таким расчетом, чтобы вместо него там мог гулять
граф Мирабо. Вскоре после этого оба заключенных столкнулись лицом к лицу.  У
Сада случился один из его приступов  бешенства,  которые  бывали  с  ним  со
времен, когда в детской дворца Конде он избил юного Бурбона, своего друга по
играм. Он крикнул, что Мирабо служит шлюхой для начальника тюрьмы, Шарля  де
Ружмона, и поклялся  отрезать  негодяю  уши,  как  только  они  окажутся  на
свободе.
   "Мое имя, -  холодно  произнес  граф,  -  принадлежит  человеку  чести,
который никогда не резал и не травил женщин и который ударами трости напишет
это  честное  имя  на  твоей  спине,  если  до  этого  тебя  не   подвергнут
колесованию. Единственное, чего он опасается,  что  придется  надеть  черное
платье на твою казнь на Гревской площади". Как писал в письмах Мирабо,  было
ужасно сидеть в одной тюрьме с таким "чудовищем", как Сад, и быть не в силах
переносить  встречи  такого  рода.  В  работах  маркиза  имеются   отдельные
упоминания о графе, причем не иначе как о  шпионе,  подлеце,  предателе  или
невежде. Оба заключенных так никогда и не помирились, хотя прогулки  Сада  в
скором времени возобновились.
   Кроме подобных встреч, контакт маркиза с  внешним  миром  осуществлялся
посредством посылаемых и получаемых им писем, которые в обязательном порядке
подвергались  в  тюрьме  перлюстрации.  Жизнь  за  пределами  тюремных  стен
продолжалась, и время и смерть не щадили тех, кто когда-то были дороги Саду,
но теперь представлялись  существами  почти  что  вымышленными,  далекими  и
нереальными, как персонажи романа. Шли месяцы, и свиданий с  Рене-Пелажи  не
позволяли. Все это время он продолжал неутомимо  строчить  письма,  все  еще
стремясь доказать собственную невиновность и  требуя  освобождения  все  еще
обзывая мадам де Монтрей старой шлюхой и осыпая непристойными ругательствами
начальника де Ружмона, а также "приспешников" парижской полиции. Рене-Пелажи
отвечала ему, что сделать для него что-либо станет возможным  только  в  том
случае, если он наберется терпения и будет хорошо себя вести.  Однако  время
шло, и это обещание звучало все реже и все с меньшей долей уверенности.

   - 4 -

   До Сада дошли слухи о его переводе в тюрьму на острове,  и  это  не  на
шутку испугало маркиза. Но сырость и холод  условий  пребывания  в  Венсенне
ослабили грудь узника. Он, как и мадемуазель де Руссе, начал харкать  кровью
и ну