азмах.  Одиночная  тюремная  камера  Сада,  возвышаясь  над
кровельной черепицей и дымоходными трубами Сен-Антуана,  находилась  так  же
высоко, как и замок Силлинг, затерявшийся  среди  занесенных  снегом  горных
вершин. Когда заканчивался вечер, маркиз сворачивал свиток и  прятал  его  в
стене камеры за портьерами яркой расцветки, выбранными в соответствии с  его
вкусом. В тайном мире вселенной Сада, заключенной под сводами его черепа, он
совершал поступки невиданной чудовищности. Но их, несмотря  на  то,  что  он
доверялся бумаге, кроме него самого, никто не должен был видеть. До тех пор,
пока место хранения его записей оставалось  секретом,  тайной  оставались  и
описываемые в них события, и принимающие в них действие герои.
   Теми осенними вечерами камера башни Свободы словно превращалась  в  зал
Силлинга, круглая стена ее вполне вписывалась в интерьер романа, где жертвы,
связанные по  рукам  и  ногам  или  закованные  в  кандалы,  ожидали,  когда
сводница, восседавшая на том месте, где сидел маркиз, закончит повествование
своей истории. "Читатель вспомнит, - добавлял Сад, - наше описание колонн  в
зале. В начале каждого сеанса к одной из них привязывают Алину, к  другой  -
Аделаиду. Спины их обращены к алькову героев. Рядом с каждой колонной  стоит
стол,  на  котором  лежат  всевозможные  инструменты  для  наказания".   Тем
временем. другие группы девушек обязаны исполнять  приказы  мужчин,  которым
прислуживали.
   Несмотря на  бесконечную  демонстрацию  сексуальных  отклонений,  своим
высшим достижением в романе Сад считал  создание  этого  собственного  мира,
недоступного власти тюремщиков и судей. Его  окружал  вымышленный  ландшафт,
который он порой  видел  более  явственно,  чем  реальную  действительность.
"Здесь я один, - писал он. - Здесь я - на краю земли, скрытый от всех глаз и
недоступный ни одному существу.  Больше  не  существует  ограничений  и  нет
препятствий. Здесь нет ничего, кроме Бога и совести". Наконец вечерний  труд
подходил к концу, и ему оставалось только свернуть манускрипт и вернуть  его
в укромное место в стене камеры.
   Когда сто двадцать лет спустя неоконченный роман наконец был  обнаружен
и  опубликован,  "страсти",  придуманные  Садом,  простые  или  смертельные,
сложные  или  преступные,   представлялись   довольно   гротескными.   Кроме
всевозможных  форм  соития,  которые  мог  изобрести   его   ум,   а   также
систематических и педантичных форм наказания, имели место обеды, на  которых
девушки выступали в качестве дойных коров; встречались  трюки,  заставлявшие
этих  прекрасных  пленниц  думать,  что  они  отравлены  или  вот-вот  будут
повешены; появлялась навязчивая, не имеющая ничего  общего  с  эротичностью,
озабоченность проблемами пищеварения и экскреции; возникал ряд  убийств,  не
все из которых оказывались связаны с сексом. Если  в  повествовании  имелось
много  такого,  что  словно  бы  вызывало  неприязнь  или  отвращение,   Сад
публикацией "Жюстины" в 1791 году дал ответ на это  возражение:  вымысел  не
следует путать с фактом, как не следует путать фантазию с реальностью. Чтобы
сделать  такой  вывод,  Клема   спорит   с   героиней   последнего   романа,
представленной под именем "Тереза".
   "Вы утверждаете, что в этом что-то есть необычное, когда вещи, сами  по
себе  мерзкие  и  отвратительные,  способны  вызывать   в   наших   чувствах
возбуждение, необходимое для достижения радости. Но  прежде  чем  удивляться
этому, моя дорогая Тереза, вам следует поразмыслить над тем, что предметы  в
наших глазах не имеют ценности, которой не  обладают  в  нашем  воображении.
Поэтому в свете этой непогрешимой истины, нет ничего невозможного в том, что
сильное впечатление на нас могут оказывать вещи, не только в высшей  степени
странные, но и в высшей степени гнусные и жуткие".
   Этот же принцип, но в более умеренной дозе, являлся основой  модного  в
восемнадцатом веке направления готики, как в искусстве, так и в литературе.
   Изобретение Сада, в начале работы над  своим  повествованием,  казалось
продуктивным, хотя и беспорядочным. Но к концу  ноября,  когда  он  закончил
первую из четырех книг "120 дней  Содома"  и  в  письменной  форме  набросал
оставшиеся части, стало ясно  -  с  его  работой  что-то  в  корне  не  так.
Недостатка времени для написания он не испытывал. Если бы работа  над  тремя
оставшимися книгами продвигалась бы столь же быстро, как над первой,  роман,
в целом, завершился бы к  концу  зимы.  Но  маркиз  довольствовался  списком
замечаний, руководствуясь которым, он должен был переписать  роман,  добавив
при этом, что перечитать первую книгу полностью не смог. Можно предположить,
что это произошло  из-за  слабости  зрения  Сада.  Но  более  правдоподобным
представляется утрата энтузиазма из-за возникших сложностей проекта.
   Как художественному повествованию "120 дням Содома"  недоставало  более
традиционной художественности Сада, столь заметной  в  "Преступлениях  из-за
любви",  и  остроты  моральной  сатиры  "Жюстины".  Несмотря   на   легкость
исторического зачина,  драматическое  окружение  Силлинга  и  определенность
эпизодов, оно  страдало  маниакальностью  и  повторами  в  описании  простых
страстей. Первая книга по своему объему равняется крупному роману, хотя мало
что в себе содержит, кроме возни  вокруг  блевотины  и  испражнений.  Манера
изложения и сокрытие указывает на то, что  произведение  не  предназначалось
для посторонних глаз, и писал его  Сад  скорее  для  себя  одного,  чем  для
читателя. Как произведение искусства, книга  представляет  меньше  интереса,
чем роман о языке и идеях, или в качестве предтечи Крафт-Эбинга и Фрейда. Но
она не является научной или  понятной.  Ее  навязчивые  идеи  ограничены,  а
художественные приемы малоинтересны. Для Сада это повествование представляло
собой  тайный  документ,  предназначенный  исключительно  для  него  одного,
который он хранил в  стене  Бастилии.  Как  произведение  беллетристики  или
искусства  оно  также  не  представляет  большой   ценности,   поскольку   в
изобретательности и мастерстве маркиз превзошел  его  почти  во  всех  своих
романах и рассказах.
   Рассматривать это сочинение в качестве повествования,  предназначенного
для  публикации,  по  меньшей  мере,  несправедливо,  хотя  поначалу  Сад  и
задумывал   его   как   произведение   для   широкого    ознакомления.    Он
предупредительно  просит  читателя  приготовиться  для  "самой  непристойной
истории из всех когда-то рассказанных".  Извинения  такого  рода  появляются
почти в каждой из его работ, хотя на первом  плане  как  будто  стоят  ужасы
замка Силлинг, а не непристойность. Кроме зала, в котором проходят  оргии  и
демонстрации, имеется также уединенный подвал, снабженный  всем  необходимым
для более страшных  злодеяний.  Герцог  Бланжи,  хозяин  Констанц,  "римской
красавицы" двадцати двух лет,  и  нескольких  молодых  женщин  и  мальчиков,
испытывает оргазм только от одного описания того, что находится там.
   Несмотря на жестокость сексуального насилия, замок Силлинг представляет
собой организованное общество, в такой же степени  подчиняющееся  законам  и
правилам, как колледж Людовика Великого или крупные тюрьмы типа  Венсенна  и
Бастилии. Каждый из четырех главных действующих лиц, кроме гарема из девушек
и мальчиков, имеет по одной  "жене".  Такая  жена  с  самого  начала  готова
служить герою, удовлетворяя все его желания и прихоти. Но от  членов  гарема
нельзя требовать больше того, что им положено по расписанию дня, и  выходить
за границы демонстрации страстей. Нигде и никогда так  ярко  не  проявляется
приверженность Сада к моральной системе и порядку, включая  его  извращение.
Тюрьма и школа оставила на "120 дня Содома" такой же явный отпечаток, как на
его собственном моральном своеволии.
   Буржуазное уважение к частной собственности проявляется в замке Силлинг
не в меньшей степени, чем в сердце буржуазной Франции. Члены гарема поделены
между хозяевами еще задолго до  того,  как  потеряна  первая  девственность.
Каждый  из  владельцев  имеет  собственный  цвет.   Мальчик   носит   одежду
соответствующих тонов. Девушка должна не только соблюдать в  одеянии  данную
цветовую гамму, но делать  это  таким  образом,  чтобы  указать  на  судьбу,
которая ей уготована. Так, в случае  с  герцогом  де  Бланжи,  Фанни,  Софи,
Зельмира и Августина украшают его цветом фронтальную часть прически. Розетт,
Эбе и Мишетт носят его там, "где волосы их ниспадают вниз, на затылок".
   Наиболее удачны в повествовании описания обстановки и ожидания грозящих
опасностей и ужасов. Но, лишь только угроза становится реальностью,  оно  от
высокого переходит к комическому,  как  это  часто  случается  в  готических
романах. Когда Сад отказался от попытки продолжить повествование, он написал
список ошибок,  совершенных  им  при  написании  первой  части.  Констатируя
очевидное, маркиз заметил, что был "слишком откровенен" в описании некоторых
грубых функций  человеческого  организма  и  чрезмерно  увлекался  содомией,
отдавая  ей  предпочтение  перед  другими  забавами.  После   этого   работа
застопорилась.
   С длинным свитком заброшенного труда, спрятанным в стене камеры, Сад  с
новым   пылом   взялся   за   роль   романиста,   пишущего   для   читателя.
Непосредственное  влияние  на  него  оказали  английские   произведения,   в
частности, сочинения  Филдинга  и  Ричардсона.  Среди  книг  его  библиотеки
имелись "Памела", "Кларисса" и четыре романа Фиддинга. Сатира  на  моральные
извращения - "Джонатан  Уайлд"  Филдинга  -  из  произведений  того  времени
оказалась наиболее близкой по духу его "Жюстине". Этот автор за сорок лет до
Сада создал изумительную притчу, пронизанную социальной иронией,  в  которой
преступность вызывает восхищение и одобрение, а добродетель наказуема.

   - 3 -

   Первая  попытка  написать  вечерами  в   Бастилии   философский   роман
отличалась и от "Жюстины",  и  от  "Джонатана  Уайлда".  "Алина  и  Валькур"
поглощали почти все его время в перерыве  между  брошенными  на  полпути  28
ноября 1785 года "120 днями Содома" и  появлением  нового  романа  в  списке
манускриптов Сада в октябре 1788 года. Этот  роман,  довольно  приличный  по
объему, несомненно, уже занимал воображение маркиза, когда  25  ноября  1786
года он просил Рене-Пелажи прислать ему информацию по Испании и  Португалии,
так как действие частично происходит в этих странах.
   Роман "Алина и Валькур" написан в  эпистолярной  форме.  В  тот  период
большое  впечатление  на  Сада  произвел   Ричардсон,   использовавший   сей
художественный  прием.  Переписка  ведется  между  Алиной  и  Валькуром;  их
счастье,  казавшееся  таким  близким,  рухнуло  "с  помощью"   отца   Алины,
намеревающегося  выдать  ее  замуж  за  одного  старого  распутника,  своего
закадычного друга. Действие повествования, как у Ричардсона или  в  "Опасных
связях" Лакло, передается с тонкой прорисовкой  деталей.  Маркиз  утверждал,
что образцом для подражания  в  этом  плане  ему  служил  первый.  Словно  в
"Клариссе" Ричардсона, триумф распутника над  несчастной  невинной  девушкой
вначале так же очевиден, как окончательное и полное торжество добродетели  в
конце. Не имея возможности выйти замуж  за  Валькура,  своего  единственного
возлюбленного, Алина предпочитает расстаться с жизнью, но не соглашается  на
узаконенную проституцию брака с развратным Долбургом. Как  истинная  героиня
эпохи сентиментализма, Алина умирает, посвятив себя Богу  и  единственной  в
своей жизни любви. В описании сексуальной интриги центральная сюжетная линия
характеризуется большей откровенностью, чем у Ричардсона, но меньшей, чем  у
Лакло.
   Значительная часть повествования несет отпечаток работ романистов более
традиционного плана, как английских, так и французских. В наибольшей степени
духу Сада соответствует описание  приключения  Сенвиля  и  Леоноры,  которое
образует длинную интерполяцию в трагедии Алины и Валькура.
   История второго плана отражает интерес Сада к  причудам  социального  и
сексуального  поведения  людей  в  отдаленных  уголках  мира.  Он   проникся
интересом к сообщениям об открытиях капитана Кука в Тихом океане и увлеченно
читал описания тех путешествий, когда они появились в печати.  Их  появление
совпало с написанием маркизом "Алины и Валькура". В  его  романе  Сенвиль  и
Леонора потеряли друг друга, а потом в поисках друг друга  исколесили  самые
отдаленные уголки света. Этот художественный прием послужил Саду основой для
его очерка на тему географии  морали,  срисованной  с  панорамы  примитивных
цивилизаций.
   Энтузиазм маркиза нашел воплощение в описании африканского  королевства
Бутуа  через  восприятие  Сенвиля.  Королевский  гарем  состоит   из   12000
изумительно красивых женщин, самые высокие и развитые из которых  составляют
дворцовую охрану. Вторая категория  состоит  из  женщин  между  двадцатью  и
тридцатью годами, выполняющих ежедневные обязанности в самом дворце.  Третий
класс включает девушек  в  возрасте  от  шестнадцати  до  двадцати,  но  для
развлечения король предпочитает  услуги  девочек-рабынь  четвертого  класса,
которые все же моложе шестнадцати. Источник Сенвиля, живущий вдали от родины
португальский дворянин, сообщает ему интересную  подробность:  когда  король
Бутуа увлекается одной из этих девочек, он посылает одного  из  своих  людей
высечь  ее.  Это,  как  платок  султана  Константинополя,  служит   льстивым
приглашением разделить королевское ложе.
   Сенвиль заинтригован этими историями и находит их  довольно  забавными,
но его заинтересованность длится лишь до того  момента,  когда  он  начинает
подозревать,  что  сочный  кусок  вырезки,  предложенный  ему  португальским
графом, является составной частью специально пожаренных  бедрышек  одной  из
юных фавориток гарема. Но, как  говорят  Сенвилю,  человек  должен  жить  по
законам и моральным традициям страны, независимо от того, где он  находится,
- в Бутуа, в Париже или Лиссабоне.
   Повествование  такого  рода  полностью  раскрывает  дарование  Сада   в
создании моральных парадоксов и патологии.  Не  упускает  он  и  возможности
порассуждать на тему суеверий и верований. Леонору, несмотря на  выкрашенное
черной  краской  лицо,  чтобы  не  быть  узнанной,  хватают  на   территории
варварской страны Сеннар и обрекают на смерть. На арене на глазах  у  народа
девушку должны посадить на кол. Кажется,  ее  уже  ничто  не  спасет.  Отдан
приказ снять с бедной молодой женщины одежду, дабы предать  страшной  казни.
Но черной краской она выкрасила только лицо, и ее предполагаемые  палачи  не
на шутку перепугались, увидев совершенно белые ягодицы. Оказавшись рядом  со
сверхъестественным существом,  невежественные  дикари  замирают,  словно  их
поразило громом. Леонора спасается бегством. После  всевозможных  испытаний,
включая изнасилование и пытки в  камерах  инквизиции,  она  возвращается  во
Францию.
   Если бы  Сад  не  написал  ничего  более  сексуального,  чем  "Алина  и
Валькур", возможно, он и избежал бы дурной  славы.  Хотя  отдельные  эпизоды
романа  отличаются  экстравагантностью,  его  сексуальный  драматизм   лишен
откровенности "Опасных связей", которые маркиз прочел в то же время.  Ирония
протагонистов Лакло была под стать иронии протагонистов Сада. Момент,  когда
Бальмонт  пишет  письмо  добродетельной  Софии,  лежа  в  постели   с   юной
проституткой и используя ее нагое тело  в  качестве  стола,  а  также  порой
прерываясь, чтобы заняться с ней любовью, вполне соответствует духу Сада. То
же можно сказать и по поводу удовлетворения Бальмонта, которое  он  получил,
увидев Прева "жестоко наказанным за преступление, которое тот не совершал".
   В "Алине и Валькуре" маркиз то и дело приводит примеры,  иллюстрирующие
нелепость попыток ввести всеобщие законы морали. Представляется  ясным,  что
кажущееся добродетельным в одной стране  света,  в  другой  будет  выглядеть
ужасным.  Знакомый  Сенвиля,  Заме,  с  отвращением  узнает  изумившую   его
подробность: девушка во Франции, решившая уйти в монахини,  восхваляется  за
добродетельность, в то время как мужчина, совершивший акт  мужеложества,  за
это преступление  предается  казни.  "Они  же  оба  отказались  от  процесса
продолжения рода", - говорит озадаченный дикарь.  По  его  мнению  и  закону
логики или природы, их обоих  следовало  бы  рассматривать  в  качестве  или
добродетельных, или порочных людей.
   Саду как философу, возможно, не достает стройности и тонкости взглядов.
Но, занимаясь написанием романа,  маркиз  преуспевает  если  не  в  описании
героев, то в описании идей, он нашел  тему,  которая  сослужит  ему  хорошую
службу.   Добродетельный   поступок   по   своей   природе    представляется
бессмысленным. Более того, в мире, где правит то, что величается  "пороком",
сия так называемая "добродетель" противоречит естественному укладу,  поэтому
человеческое общество относится к ней неприязненно. Из этого  можно  сделать
два возможных дидактических вывода: либо нравственность и религия отрицаются
самими принципами природы,  либо  страдания  добродетели  ниспосланы  Богом,
чтобы при жизни она представлялась более восхитительной в  горести  и  могла
быть впоследствии вознаграждена.

   - 4 -

   Несмотря на страдания и унижения героини,  в  конце  своего  следующего
романа Сад описывал торжество  добродетели.  "Злоключения  добродетели",  по
большому счету, являлись оправданием религии  и  нравственности.  Читателям,
которые  рассматривали  книгу  в  качестве  ироничного  повествования,   эти
критерии казались простыми предрассудками. Вместо этого предлагалось особое,
рассудочное  удовольствие  в  преследовании  и  истязании  невинных.  И  сие
удовольствие становилось во много крат  сильнее,  если  жертвой  становилась
молодая красивая женщина.
   Какую бы цель не  преследовал  Сад,  этот  спор  он  довел  до  пункта,
представляющегося у  рационалистов  и  философов  эпохи  Просвещения  точкой
преткновения. Он утверждал, что нравственность, отделенная  от  религиозного
или метафизического источника, должна засохнуть, словно срезанный цветок.  В
таком случае, моралисту ничего другого не оставалось, как вызывать  к  жизни
законы природы или человеческие рефлексы. В естественном мире "Жюльетты" или
"120 дней Содома" все дело состояло в  моральной  индифферентности,  поэтому
инстинкт человека мог толкать  его  либо  любить  и  лелеять  девушку,  либо
истязать и убивать ее. Утверждение, что инстинкт одного человека от  природы
является преступным, а другого -  добродетельным,  представлялось  логически
нелепым. Действительно, если всесильная  и  божественная  власть  больше  не
лежала в основе человеческого поведения, то такие понятия, как "добродетель"
и "преступление", не могли иметь истинного значения, за исключением случаев,
когда требовалось описать местные изменчивые традиции.
   В мире своих произведений Сад выступал также в роли завзятого спорщика.
Человечество должно сохранить в себе  Бога  и  одобренную  свыше  мораль,  в
противном случае ему придется обходиться без них.  Но  компромисса  быть  не
могло, как не могло быть тоскливого воззвания к природной доброжелательности
людей. Построить гуманистическую этику без божественного одобрения, с  точки
зрения логики, столь же нелепо,  как  это  отвратительно  выглядит  с  точки
зрения теологии. Мир без Бога и без божественного одобрения морали  снизошел
до сцен, которые сделали "120 дней Содома" и "Жюльетту" самыми  скандальными
книгами своего времени.
   Истинными героями в этом новом мире беллетристики стали те, кто получал
высшее наслаждение, насилуя, истязая и убивая свои жертвы. В таком  обществе
лицемерие и вероломство  являлись  чертами  не  только  необходимыми,  но  и
вызывающими восхищение. Революционеры и радикалы могут  продолжать  обличать
королей и тиранов,  предпринимать  все  возмо