ию  в  подобном  случае  не  представлялось.  Имелись
расценки и для мужа, убившего жену. Но, если он избавлялся от нее для  того,
чтобы жениться на другой женщине, сумма утраивалась в  знак  назидания  ему,
чтобы было неповадно получить что-то даром. Убийство епископа считалось куда
более серьезным проступком, который стоил много дороже,  чем  убийство  жены
или неестественное использование партнера любого пола или вида. Расценки эти
превышали  и  штраф,  положенный  женщине  за  развлечение  одновременно   с
несколькими  любовниками.  Применение  тарифа   носит   явно   назидательный
характер, но факт его существования ясно свидетельствует о том, что те,  кто
придумал его, из литературных  творений  маркиза  де  Сада,  увидевших  свет
четыре столетия спустя, едва ли могли почерпнуть для себя что-либо  новое  в
области сексуальных развлечений.
   Во время борьбы за высшую власть в Европе скрытые пороки частных лиц не
очень-то  интересовали  тех,  кто  правил  ими.  Папский  тариф  1319   года
свидетельствует  о  вполне  разумном  и  спокойном  отношении   к   реализму
сексуальных отношений.  Но  такое  отношение  продолжалось  недолго.  Роберт
Браунинг в "Кольце и книге" (The Ring and the Book) дает детальное  описание
"дела римского убийства" 1698 года, в котором граф Гвидо Франческини  узнал,
что будет не только наказан за убийство жены, но даже казнен. Проблемы  Сада
заключились не только в  избиении  нескольких  девушек  или  принуждении  их
заниматься нетрадиционным сексом. Он увлекался этим  в  восемнадцатом  веке,
когда подобное поведение могло стать объектом порицания, даже если  обвинили
в нем хозяина Ла-Коста (в то время к жалобам  такого  рода  прислушивались).
Пока он  с  нетерпением  ожидал  бури  грядущей  революции,  чтобы  сбросить
существовавший режим, его немало огорчили вызовом в суд, где ему  предстояло
отвечать  за  свое  обращение  с   молодыми   женщинами   в   духе   феодала
средневековья.
   В 1740 году, когда Сад родился, ничто  не  предвещало,  что  он  сумеет
затмить славу своих наиболее известных предков. Вызов его дурной  репутации,
кроме им же самим написанных литературных трудов, могла  бросить  разве  что
Лаура де Сад, вышедшая в 1325 году замуж за Хьюго де Сада. Именно ее считают
"Лаурой" Петрарки, ставшей незабвенным объектом обожания автора  возвышенных
сонетов средних веков. По словам Петрарки, он впервые увидел Лауру в  церкви
Сен-Клер в Авиньоне 6 апреля 1327 года. Она служила  источником  вдохновения
для его поэзии и платонической страсти, посредством которой он выражал  свое
восхищение. Даже после ее смерти, случившейся в 1348 году, Лаура  оставалась
его идолом, вознесенным  до  уровня  музы-богини.  Петрарка  обожествлял  ее
наподобие того, как его друг Данте возвеличил Беатриче.
   В вопросе, действительно ли Лаура де Сад являлась Лаурой  Петрарки,  не
обошлось без дебатов, хотя семья Садов никогда не сомневалась в  этом.  Дядя
маркиза аббат де Сад, друг и корреспондент Вольтера, посвятил себя  изучению
жизни своей предшественницы и ее поклонника. Результатом  его  литературного
энтузиазма стали "Мемуары из жизни Франческо  Петрарки",  увидевшие  свет  в
1764-1767 году. Маркиз де Сад, утешением которому в его длительном заточении
служили явления Лауры во сне, испытывал к  ней  аналогичную  преданность.  В
1792  году,  когда  повстанцы  разрушили  церковь  в  Авиньоне,   он   сумел
распорядиться, чтобы ее останки перенесли к месту успокоения  под  замком  в
Ла-Косте. Следует отметить, что патрицианское чувство  неприязни  маркиза  к
оголтелой  толпе  отрезвляюще  подействовало  на  его  стремление   сбросить
установленный порядок. Сметающую все на своем пути людскую массу он  называл
не иначе, как "разбойниками" и "слабоумными".
   В V части "Жюльетты" одна из садовских  героинь,  англичанка  Клэруиль,
делает замечание относительно абсурдности уважительного отношения к мертвым.
Если предположить, что  это  высказывание  отражало  действительные  взгляды
маркиза, то из этого  общего  правила  можно  сделать  исключения  в  пользу
симпатичных членов семейства автора. Речь идет о Лауре де Сад и Шарлотте  де
Бон, дочери Габриеллы де Сад.
   Шарлотта  де  Сад  не  имела  оснований  претендовать  на  литературные
реминисценции,  так  как  славилась  обширным  списком   любовников.   Кроме
замечательной красоты, которая привела ее к любовной связи с Генрихом  IV  и
герцогом де Гизом, она могла похвастаться тем, что  находилась  в  фаворе  у
Екатерины Медичи. В 1577 году, за год до замужества, Шарлотта была одной  из
нагих фрейлин, посещавших обеды королевы-матери. Развлечения эти происходили
в замке Шенонсо, расширенном Екатериной Медичи за счет пристройки  изысканно
украшенной  галереи  на  трех  уровнях,  которая,  возвышаясь  на   каменных
колоннах, пересекала реку Шер. Построенный в лесистой  местности  на  берегу
реки с живописными тропами, этот замок  для  уединения  королей  в  западной
Франции считался  одним  из  самых  изысканных  архитектурных  сооружений  в
Европе.
   Королеве-матери исполнилось  почти  шестьдесят  лет.  Со  своими  юными
дамами она обращалась как строгая классная дама.  Словно  в  пример  потомку
Шарлотты, в тенистом парке на берегу Шер со стремительными полетами ласточек
устраиваемые игры завершались тем, что Ее  Величество  отшлепывала  одну  из
своих нагих фрейлин.  Аббат  Брантом,  находясь  в  безопасности  Лейдена  в
Голландии,   опубликовал   рассказ   о   любовно-карательных    развлечениях
вдовствующей  королевы,  которым  она  предавалась  среди  деревьев  или   в
роскошных апартаментах над сверкающими водами широкой, но мелкой речки.
   "Не в состоянии сдерживать свою природную похотливость, ибо  по  натуре
была  величайшей  шлюхой,  хотя  успела   побывать   замужем   и   овдоветь,
исключительно красивая, она заставляла своих женщин и  девушек  раздеваться,
чтобы возбудиться еще больше. Должен вам сказать,  что  те,  кому  надлежало
раздеваться,  были  красивыми  из  красивейших.  Видеть  это  доставляло  ей
величайшее наслаждение. Потом открытой ладонью и довольно грубо  она  звонко
шлепала их по груди.  К  девушкам,  которые  хоть  как-то  провинились,  она
применяла розги. Удовольствие, которое  она  получала,  вызывали  судорожные
движения, производимые их членами и задницами, что  наряду  со  способом  их
избиения, который она применяла, являло собой странное и забавное зрелище".
   "Иногда, - добавляет Брантом, - она  делала  это,  чтобы  заставить  их
смеяться, иногда - чтобы плакать. Их вид и созерцание  этих  сцен  настолько
подогревали ее  аппетит,  что  она  частенько  удалялась,  чтобы  хорошенько
утолить его с каким-нибудь рослым здоровенным парнем". Многие из собственных
описаний Сада не более диковинны.  Старые  сводницы  из  "120  дней  Содома"
оказались под стать королеве в изображении Брантома,  которая,  выглянув  из
окна в Шенонсо, увидела хорошо сложенного башмачника, использовавшего стену,
чтобы облегчиться, и послала  за  ним  пажа,  приказав  привести  мужчину  в
уединенное место в парке.
   Скандалы,  имевшие  место  в  Аркей  или  Ла-Косте,  похоже,  мало  чем
отличались от развлечений  в  Шенонсо,  творимых  двумя  столетиями  раньше.
Характер служения Короне Шарлотты де Бон свидетельствует о том,  что  маркиз
де Сад всего лишь пытался выполнить или  воскресить  семейные  традиции.  Но
какими бы не были  личные  пристрастия  этого  семейства,  его  репутация  в
обществе оставалась исключительно велика.  Выйдя  на  политическую  арену  в
двенадцатом   веке,   появившись   из   Авиньона,   они   в   полной    мере
продемонстрировали свою власть, распространявшуюся как на  сферу  церковную,
так и светскую. Епископ Марселя  в  пятнадцатом  веке;  губернатор  того  же
города в шестнадцатом веке; епископ Кавайона; маршал Франции  и  генеральный
викарий Тулузы - вот представители семейной истории, более яркие и  весомые,
чем эфемерная Лаура или прекрасная фаворитка сластолюбивой Екатерины Медичи.
   Время  от  времени  в   семействе   случались   неприятности,   которые
становились  достоянием  гласности,   включая   обвинения   в   непристойном
поведении, выдвинутые против дяди Сада, аббата де Сада, которому в силу сана
следовало соблюдать  целибат.  Но  ни  одному  здравомыслящему  человеку  не
приходило в голову  раздуть  подобные  обвинения  до  такой  степени,  чтобы
запятнать честь семьи или помешать карьере провинившегося. В  таком  случае,
как правило, для сохранения репутации человека  ограничивались  тихой  -  на
несколько месяцев - ссылкой в далекое поместье или символическим  наказанием
и обещанием в другой раз быть более осмотрительным. Этих мер  бывало  вполне
достаточно.
   Отец Сада едва  ли  подвергал  опасности  честь  семьи.  Жан-Батист  на
портрете Наттье предстает крепким и серьезным  мужчиной.  Аккуратный  парик,
красивая поза; в его облике нет ни малейшего намека на финансовые  трудности
и  долговые  обязательства,  положившие  конец  его  планам.  Сильные  черты
овального лица, орлиный нос, твердый рот  и  ясные  глаза  придают  ему  вид
человека надежного. Но позже денежные проблемы пошатнут  это  представление.
Он оставит дипломатию, как раньше оставил  военное  ремесло,  и  удалится  в
небольшое  поместье,  которое  купит  близ  Парижа,  намереваясь  вести  там
размеренную и праведную жизнь. Время от времени Жан-Батист будет предаваться
сочинению довольно легкомысленной драмы в стихах. Однажды он в  стихотворной
форме написал письмо Вольтеру и получил от великого  философа  и  литератора
ответ, в котором тот поздравил его по случаю женитьбы. Но интерес  Сада-отца
к стихосложению предвосхитил литературные опыты  его  сына,  который,  после
провала   в   качестве   драматурга,   обратился   к   регулярным   занятиям
художественной прозой.
   Граф де  Сад  не  имел  ни  малейшей  возможности  детально  заниматься
воспитанием своего отпрыска. Все же с высоты своего  поста,  занимаемого  им
при Кельнском дворе, для своего ребенка он едва ли мог желать лучшего  дома,
чем дворец Конде. Пока граф де Сад - а порой и мать мальчика - находились  в
отлучке, Донатьен-Альфонс-Франсуа пребывал в  ситуации,  которая  стала  для
него привычной на протяжении многих лет его  взрослой  жизни,  то  есть  был
предоставлен самому себе.

   - 2 -

   Величайшее преступление, совершенное Садом, в глазах потомства состояло
в  том,  что  он  создал   вымышленный   мир,   жестокость   и   сексуальная
экстравагантность которого представлялась клеветой на общество того времени.
Правда заключалась  совершенно  в  ином:  владыки  данной  формации  во  имя
нравственного  примера  изобрели  еще  более   изощренные   формы   судебной
жестокости, хорошо оплачивая при этом работу исполнителей, которые применяли
их по отношению к другим мужчинам и женщинам; толпа взирала на расправу, как
римляне взирали на бои гладиаторов. Когда Саду  исполнилось  семнадцать,  за
покушение на жизнь Людовика  XV  с  сатанинской  изобретательностью  казнили
Дамьена. В конце жестокого истязания все увидели, что волосы  жертвы  встали
дыбом. Спустя несколько  часов  после  завершения  расчленения  тела,  когда
возбужденная толпа начала рассасываться, голова казненного поседела.  Судьбу
Дамьена можно отнести к исключениям лишь по степени выпавшего  на  его  долю
испытания, но не в принципе. Даже в условиях более мягкого  судопроизводства
Англии, закон требовал, чтобы восставшие якобинцы в 1746  году  подвергались
казни через повешение, "но так, чтобы смерть сразу не  наступала,  поскольку
тебя еще нужно было живого изрезать; вытащить внутренности и сжечь у тебя на
глазах".
   На европейском континенте суды плотоядно оговаривали, что приговоренный
к смерти преступник не должен умереть до тех пор, пока не получит положенное
ему число "щипков" раскаленными докрасна щипцами или палач не переломает ему
предусмотренное количество конечностей. О тех,  кого  просто  обезглавливали
или  вешали,  говорили,  что  они  удостоились  "милости".  Когда   осуждают
литературные экзерсисы Сада,  то  редко  упоминают  о  его  неприятии  любых
наказаний, не способных вызвать нравственного преображения преступника,  или
о  выступлениях  маркиза  против  высшей  меры  наказания.  Кстати,  за  это
святотатство он сам едва избежал смертного приговора.
   В  силу  щекотливости  вопроса  только   мужчин   подвергали   особенно
изощренным видам казни. И все же публичные порки женщин и клеймения в Англии
и  Франции  не  считались  редкостью.  Действительно,  расправа  над   юными
проститутками в Брайдуэлле на глазах  собравшейся  толпы  заставила  Эдварда
Уорда  в  "Лондонском  шпионе"  лукаво  заметить,  что  подобные   наказания
"придуманы скорее для того,  чтобы  дать  пищу  глазам  зрителей  и  разжечь
аппетиты похотливых  людей,  а  не  для  исправления  порока  или  улучшения
поведения". В этом, на определенном уровне,  тоже  состояло  призвание  Сада
бросить  вызов  законотворцам  и  исполнителям  законов,  усомнившись  в  их
правоте. В более специфичной манере, чем  Эдвард  Уорд,  их  самое  заветное
искусство высоконравственного поведения он рисовал как разврат  и  потакание
самым низменным желаниям.
   В жизни его общества и его класса явно вырисовывались почти все пороки,
изображенные  Садом  посредством  терминов  сексуальных  грез.  Царствование
Людовика XIV  достигло  апогея  великолепия  в  роскоши  Версаля  и  военных
триумфах Конде и Тюренна. Но, как описывается это на первых  страницах  "120
дней Содома", поход за славой к 1715 году закончился почти что  катастрофой.
От Бленгейма до Мальплаке армии  герцога  Мальборо  разгромили  боевые  силы
Франции,  подорвав  ее  престиж  великой  военной  державы  на   европейском
континенте. Войны,  как  повествуется  в  начале  романа  Сада,  закончились
подписанием  Утрехтского  мира.  Далее  в  реальной  жизни  и  на  страницах
художественного вымысла автора последовало разорение и бесчинство.
   Последние годы престарелого короля  оказались  омрачены  смертью  сына,
дофина, и старшего внука, нового наследника престола. После кончины Людовика
XIV  судьба  Франции  перешла  в  руки  его  племянника   Филиппа,   герцога
Орлеанского, ставшего регентом при младенце Людовике XV. О своем  племяннике
покойный король как-то  заметил,  что  герцог  Орлеанский  является  ходячей
рекламой всякого рода преступлений. Мать регента возразила, заявив об обилии
талантов сына, не преминув, однако, сказать, что он не  имеет  ни  малейшего
представления о том, как ими  воспользоваться.  Но  даже  она  не  могла  не
заметить особого отношения регента к ее полу, которое, кстати, он не  считал
нужным скрывать. Женщин, добавила мать, Филипп использовал в том же духе,  в
каком применял chaise-percee" {стульчак (фр.)}.
   "120  дней  Содома"  должны  были  стать  гимном  этого   послевоенного
десятилетия бедствий, рассказом о тех, кто нажился на страданиях других. Сад
отдает должное регенту за его попытку взять под контроль пороки спекулянтов,
но своих  героев  он  наделяет  отрицательными  чертами,  присущими  герцогу
Орлеанскому; во всяком случае, теми из них, которые  составляли  его  дурную
репутацию.  Подобно  тому,  как  персонажи  его  повествования,  предающиеся
кровосмесительным связям, отдали своих дочерей в общий гарем, продолжая  тем
временем использовать их для собственного удовольствия,  так  и  регент,  по
свидетельствам современников, выдал замуж своих дочерей, чтобы потом - более
откровенно выглядит эпизод с герцогиней де Берри - стать их любовником. Граф
де Берри не относился к числу ревнивых мужей. Но даже он, обнаружив  природу
привязанности своей жены, явился во  дворец  и  посетовал  на  это  в  самых
несдержанных выражениях.
   Регенту приписывалось также  допущение  некоторой  степени  религиозной
свободы, отсутствовавшей  во  время  более  темного  ортодоксального  режима
Людовика XIV. Как только  старого  короля  благополучно  погребли,  тюремные
двери распахнулись и жертвы  фанатизма  получили  свободу.  Все  же  мотивом
скорее оказалось безразличие, нежели терпимость. Все, к примеру, знали,  что
под обложкой молитвенника герцога Орлеанского скрывался том Рабле, а сам он,
как описывал Сен-Симон, ночи напролет проводил за самоотверженными  трудами,
чтобы посредством черной магии, но только в ее более обольстительной  форме,
вызвать дьявола.
   Цинизм регента в религии предвосхитил эту черту героев Сада в "120 днях
Содома". Но герцога Орлеанского в этом превзошли благопристойные  клерикалы,
которые не только потакали своим порокам, но даже не считали нужным скрывать
их. Когда однажды вечером в опере аббат Сервьен протискивался сквозь  толпу,
один молодой щеголь, оказавшийся рядом, нетерпеливо повернулся и сказал:
   - Что этому святоше здесь надо?
   - Месье, - заметил аббат, - я вовсе не святоша.
   Если  бы  Саду  для  правдивого  изображения   его   священнослужителей
понадобился пример из реальной жизни, то  для  этого  прекрасно  бы  подошел
аббат Дюбуа, циничный в вере, не скрывающий своей  испорченности  в  миру  и
извращенный в сексуальных пристрастиях. В юности он страстно  увлекся  одной
девушкой в Лиможе. Отдаться  ему  вне  брака  она  отказалась,  тогда  Дюбуа
женился на ней. На этом его  карьера  на  религиозном  поприще  должна  была
закончиться. Но наш находчивый священнослужитель вернулся  в  Лимож,  напоил
приходского священника до положения риз  и  уничтожил  запись  о  заключении
брака.
   Дюбуа стал любимым фаворитом регента. Это ему  приписывают  изобретение
отдельных, менее утонченных, развлечений на ужинах герцога Орлеанского. Одно
из них заключалось в том, что голые мужчина и женщина, сцепив  ноги  на  шее
друг друга, катались, как на качелях, поддерживаемые аббатом Дюбуа, стоявшим
на четвереньках. Качаясь взад и вперед, тела пары набирали темп  и  вызывали
аплодисменты зрителей. Развлечения такого рода особенно  нравились  регенту,
так как соответствовали его раблезианскому вкусу. Саду едва  ли  требовалось
искать источники для особого вдохновения за пределами французского двора.
   "Качели" считались далеко не самым замысловатым развлечением при  дворе
регента. Красавица, мадам де Тансен, разделявшая ложе  и  Дюбуа,  и  герцога
Орлеанского, осмелилась повысить тон увеселений.  Впервые  внимание  регента
она привлекла тем, что, проскользнув в  его  опочивальню  до  того,  как  он
удалился на покой, разделась догола и,  взобравшись  на  пьедестал,  приняла
позу живой Венеры. В таком  положении  ее  и  обнаружил  правитель  Франции.
Согласно Саду, давшему своей первой преступнице в "Жюстине"  имя  кардинала,
регент  вспоминает,  чем  обязан  Дюбуа.  В  своих  письмах   маркиз   также
рассказывает  о  том,  как  одна  благородная  дама   пожаловалась   герцогу
Орлеанскому, что Дюбуа в момент раздражения послал ее на три буквы.
   "Кардинал может быть дерзким,  мадам,  -  ответил  регент,  внимательно
глядя ей в лицо, - но порой он дает хорошие советы".
   В романах Сада, как  и  в  жизни,  распутники  типа  аббата  не  только
избегают  последствий  своего  безнравственного  поведения,  но  и  получают
вознаграждение за него.  В  этом  плане  его  произведения  просто  копируют
реальную жизнь. Дюбуа стал премьер-министром. Чтобы  усилить  престиж  этого
положения, предполагалось, что будет вполне уместно сделать его кардиналом с
тем, чтобы впоследствии он сменил Фенелона на посту архиепископа Камбре.
   Даже  в  легкомысленной  атмосфере  эпохи  регентства   нашлись   люди,
воспротивившиеся этому. Дюбуа теоретически соблюдал обет  безбрачия,  и  мир
был готов смотреть на его проступки в этом плане сквозь  пальцы.  Но  он  не
потрудился пройти большинство ритуалов,  необходимых  для  получения  нового
поста. Если бы его возвели в сан архиепископа Камбре, пришлось бы пройти все
эти  условности  сразу.  Идея   эта   представлялась