их имений, он не видел.  Маркиз  неустанно  писал  Гофриди,  умоляя  его
прислать любые деньги, которые удалось собрать, иначе он  будет  обречен  на
нищету. К весне 1791 года Сад  без  обиняков  сообщил  Рене-Пелажи  о  своей
несостоятельности оплачивать ее содержание. Теперь  он  писал  Гофриди,  что
отправляется спать без ужина и даже без обеда. Письмо Гофриди, в  котором  в
"сильных выражениях" было сказано, что его адвокат отправил письмо  Лиону  в
Ма-де-Кабан, чтобы тот ликвидировал денежную задолжность;  не  произвело  на
мясника и булочника Сада  никакого  впечатления.  Также  не  вызвали  у  них
энтузиазма кредитные письма из Прованса.
   Несмотря на явную поддержку,  оказываемую  им  революционному  порядку,
маркиз не мог смириться с влиянием этого порядка  на  положение  его  дел  в
Ла-Косте. Там он приобрел более агрессивные формы, чем в Париже. Сначала его
бывшие арендаторы радостно  говорили:  "Гражданин  Сад  ведет  себя,  как  и
положено стороннику  новой  республики".  Маркиза  заверили,  что  во  время
отсутствия имущество останется неприкосновенным, и гарантией этого  является
его поведение. Но обещания такого рода не  могли  лишить  Сада  собственного
мнения на сей счет.
   В мае 1791 года он заклеймил революционных "разбойников",  арестовавших
в Провансе его тетку, мадам де Вильнев. Вскоре маркиз  ввязался  в  семейную
распрю относительно того, кто унаследует  имение  в  случае  ее  смерти.  Он
обвинял семейство Монтрей в желании  расчистить  путь  его  младшему,  менее
любимому сыну, преградив,  таким  образом,  доступ  к  имуществу  тетки  ему
самому. Возмущенный арестом мадам де Вильнев в 1791 году, Сад потребовал  ее
освобождения. Это  оказалась  не  единственная  выходка  республиканцев,  от
которой он пострадал. Кто-то высказал предложение, чтобы он  профинансировал
для горожан перестройку стен в Мазане. Сад поклялся, что ради этих "воров" и
"чокнутых" он палец о палец не стукнет. Как маркиз писал Гофриди,  революция
вместо того, чтобы служить раем для патриотов, становилась  пристанищем  для
мошенников и временщиков. Для такого честного человека, как я,  даже  опасно
предложить вынести из церкви, которую "варвары" хотели снести, останки своей
предшественницы,  небезызвестной  Лауры  Петрарки,  так   как   это   грозит
обвинением в "аристократическом поведении".
   Сад редко удосуживался сдерживать негодование. В апреле  1792  года  он
написал президенту Клуба Конституции в Ла-Косте об опасности патриотического
вандализма в шато.
   "Если хотя бы один камень будет вынут из моего дома,  расположенного  в
вашем районе, я обращусь к вашим законодателям, обращусь  к  вашим  братьям,
якобинцам в Париже. Я потребую вырезать на нем надпись: "Камень, вынутый  из
дома человека, разрушившего Бастилию. Друзья Конституции украли его из  дома
самой несчастной из  жертв  королевской  тирании.  Вы,  кто  проходит  мимо,
занесите это в книгу человеческой порочности!"... Брут  и  его  союзники  не
имели таких "каменщиков" и поджигателей в своем кругу,  когда  вернули  Риму
драгоценную свободу, отнятую тиранией".
   Искреннее негодование маркиза достойно похвалы, но подобное выступление
восстановило против него республиканцев Ла-Косты точно так же, как  когда-то
вызвало недовольство "красных беретов" в партере и на  галерке  Итальянского
театра. Теперь он утратил всякую надежду когда-либо  снова  иметь  доход  со
своих имений. Гофриди, симпатизирующему роялистам, самому пришлось спасаться
бегством. Сад уже предупредил его, что летом 1791 года в Париж  из  Прованса
прибыл  информатор,  дочь  Сотона.  Молодая  женщина  давно  точила  зуб  на
старейшин Ла-Косты и теперь сгорала от желания исполнить гражданский долг  и
донести на Гофриди, деревенского кюре и  некоторых  других,  выступив  перед
Национальной Ассамблеей. У нее  имелись  все  основания  надеяться  добиться
постановления об их аресте и казни.
   В третье революционное лето во Франции вовсю процветали  информаторы  и
им подобные. Увидев молодую женщину, маркиз  тотчас  раскусил  ее.  В  своем
письме-предупреждении он назвал ее злобной "маленькой  сучкой".  Хуже  всего
оказалось то, что "потаскуха" явилась  к  нему  на  квартиру  с  солдатом  и
угрожала внести его имя в список, мотивируя это поведением Сада  в  Ла-Косте
почти двадцатилетней давности. Маркиз достаточно ясно дал ей  понять,  какое
удовольствие получит, задав ей настоящую революционную порку.
   Протесты Сада помогли на  какое-то  время  защитить  замок  Ла-Кост  от
разграбления,  но  длилось  это  недолго.  17  сентября  в  парк  на  плато,
возвышающееся над деревней,  впервые  вторглись  бесчинствующие  толпы.  Они
ворвались и в здание, грабя то, что можно было  утащить,  и  круша  то,  что
нельзя  вынести.  Книги  и  картины  мало  интересовали   мародеров,   более
многообещающую  добычу  сулили  им  винные  погреба,  которые  они  тут   же
обчистили. Обстановку в основных комнатах уничтожили  без  всякого  зазрения
совести.   Теперь   даже   красота   стала    рассматриваться    как    знак
аристократической принадлежности.
   В  кабинете  и  личных  комнатах  Сада  мародеры  обнаружили  необычные
украшения. Рассказывали о  имеющемся  там  искусном  фризе  с  "изображением
применения клизмы". Спальня Сада, как  сообщалось,  будто  имела  на  стенах
фрески  непристойного  содержания,   иллюстрирующего   сцены,   впоследствии
нашедшие воплощение в "Жюльетте". Найдены были также  всевозможные  предметы
пыток и наказания. Несомненно, что в умах грабителей все это ассоциировалось
с истязаниями пятнадцатилетних девочек в зимние  месяцы  1774-1775  годов  и
сопровождавших их молодых женщин. Слухи и непроверенные обвинения  свивались
в паутину, сети которой могли оказаться достаточно опасными,  чтобы  человек
предстал  сначала  перед  комитетом  общественного  спасения,  а   потом   и
гильотиной. Мародеры Ла-Косты, совсем как обыкновенные воры,  смогли  сполна
насладиться плодами разграбления и уничтожения, чувствуя при этом  моральную
правоту, так как, по их  представлению,  очищали  деревню  от  таких  ужасов
прошлого, как фрески "Жюльетты" и фриз по применению клизмы.
   Сад в частной переписке с Гофриди не скрывал своего мнения, когда прямо
заявлял, что боготворил короля, но ненавидел злоупотребления, существовавшие
при  старом  режиме.  Единственная  революция,   которую   он   с   радостью
приветствовал бы и с готовностью поддержал бы, - это  революция  английского
образца. По своему характеру и воспитанию  маркиз  являлся  аристократом  до
мозга костей. Мысль о том, чтобы тесным  образом  общаться  с  революционной
толпой, представлялась ему нестерпимой. Сторонников  этой  людской  массы  в
своих письмах он неустанно называл "болванами" и "мелкими преступниками". Но
не все из них оказались так глупы или мелки. В июле  1781  года  Сад  уверял
Гофриди, что интересы многих революционеров из среднего  класса  состояли  в
личном продвижении. Имея профессиональные  навыки  и  ум,  они  пользовались
политической  неразберихой,  дабы  стяжать  богатство  и  власть,  ничем  не
отличаясь в средствах от придворных льстецов,  искавших  милостей  короля  и
аристократии. Маркиз впоследствии  заметил  в  "Жюльетте":  "Этих  мужчин  и
женщин не заботило ничье благосостояние, кроме их собственного. Революция  -
не более чем средство перекачки богатств из карманов  прежних  правителей  в
свои собственные".
   Но  Саду  не  стоило  эту  политическую  истину  провозглашать   вслух.
Напротив, он  говорил  словно  по  указке,  демонстрируя  согласие  с  новым
режимом, что вполне соответствовало его настоящему положению автора  пьес  и
романов и одновременно тайного создателя "120 дней Содома" и  тому  подобных
произведений.   Но   простого   согласия   теперь   недоставало,   поскольку
существовала опасность - его могли объявить бывшим  аристократом.  Гражданин
Сад должен работать на Революцию, которой был обязан своей свободой.

   - 2 -

   В мае 1790 года Париж был разделен на  "секции",  ставшие  основой  для
нового городского управления. Сад  проживал  в  секции  Вандомской  площади,
позже получившей название секция Пик. В июле  1790  года  у  себя  в  районе
маркиз стал довольно "активным гражданином".  Несколько  месяцев  спустя  на
общем собрании его спросили: "Не  хотите  ли  вы  стать  нашим  секретарем?"
Предложение   прозвучало   достаточно   "скромно",   поскольку   многие   из
присутствующих не умели даже писать. Тем не менее Сад согласился  и  взял  в
руки перо во имя Революции.
   Чтобы  еще  больше  обезопасить  свое   положение,   он   стал   членом
Национальной гвардии, в силу чего  ему  даже  пришлось  выполнять  кое-какие
обязанности по несению охраны. Эту поддержку новому режиму маркиз оказывал в
то время, когда большинство французов не ожидали ничего более  радикального,
чем мирный переход  к  конституционной  монархии.  Несмотря  на  членство  в
Национальной гвардии, основной  спрос  нашли  его  способности  секретаря  и
литератора. Секция назначила Сада в комиссию по надзору за  больницами,  при
этом роль маркиза в ней сводилась к протоколированию  сделанных  наблюдений.
Его работа, в основном, выглядела очень заурядно: от него требовалось умение
собственным  языком  изложить  бюрократические  решения,   принятые   другим
человеком.
   В секции Пик маркиз наконец добился определенного влияния в обществе  и
положения. Совершенно случайно  семейство  Монтрей  оказалось  в  юрисдикции
секции, но теперь они не обладали ни властью, ни силой и  постоянно  жили  в
страхе, что на них обратят внимание. Революция двигалась вперед семимильными
шагами, и довольно скоро мадам  де  Монтрей  вместе  со  своими  домочадцами
оказалась в положении, когда ей  пришлось  искать  защиты  у  зятя,  который
напрасно взывал к ней о помощи в годы своего заточения.
   Сад не заявил на них, но впоследствии активно вмешался в семейные дела.
Обоих его сыновей мадам де Монтрей и  Рене-Пелажи  хотели  бы  отправить  за
границу. Молодые люди со  временем  могли  бы  вступить  в  ряды  роялистов,
находившихся в тот  период  в  эмиграции.  Родственник  Сада,  Луи-Жозеф  де
Бурбон, прилагал определенные усилия по их объединению. В  назначенный  час,
они могли бы выступить в поддержку прусского вторжения  во  Францию  с  тем,
чтобы восстановить королевскую власть в стране. В сентябре 1791 года  маркиз
узнал, что его старший сын, Луи-Мари, уехал  за  границу.  Разгневанный,  он
пригрозил  объявить  семейство  Монтрей  врагами  Революции,  сочувствующими
эмигрантам.  Это  соответствовало  действительности,   и   Монтрей   боялись
исполнения  угрозы,  но  Сад  ничего  не  предпринял,   ограничившись   лишь
предупреждением.
   Стать  пламенным  памфлетистом  и  пропагандистом  нового  правопорядка
маркизу помог случай. Свой первый революционный опус он создал после попытки
бежать из Парижа, предпринятой Людовиком XVI  и  Марией-Антуанеттой  в  июне
1791 года. Обманув свою охрану, королевская чета и  сопровождавшие  их  лица
направились к германской границе и уже достигли Варенна, где их и  схватили.
Им не повезло, и побег не увенчался успехом, но сей инцидент стал поворотным
пунктом в развитии революционных событий. Конституционного монарха доставили
в Париж, где вскоре в качестве арестованного ему предстояло ожидать  решения
суда. Если бы Людовику XVI удалось сбежать, можно не  сомневаться,  что  для
подавления восстания в стране он призвал  бы  на  помощь  армии  европейских
государств.  Когда  короля  столь  бесславно   вернули   в   столицу,   Сад,
воспользовавшись  ситуацией,  опубликовал  "Обращение   граждан   Парижа   к
французскому королю".  Данное  сочинение  не  носило  яркого  обличительного
характера, но тем не менее было исполнено укора. Маркиз  обвинил  монарха  в
подрыве веры, которую возлагал на него французский народ, но  ни  словом  не
обмолвился о том, что Франция  может  иметь  иное  политическое  устройство,
кроме конституционной монархии. Сад утверждал: в глазах Бога все люди равны,
и король является первым среди равных. "Франция никогда не будет управляться
никем, кроме короля. Но  его  правление  должно  быть  согласовано  с  волей
свободного народа, и он должен оставаться верным из закону".
   В случае  с  неудавшимся  побегом  маркиз  считал,  что  в  сложившейся
ситуации ответственность несли скорее королевские советники, чем сам Людовик
XVI, для чьих ушей и предназначалось обвинение.  Монарху  теперь  предстояло
вновь завоевать любовь и доверие народа, который еще  был  в  состоянии  его
простить. Все же Сад предупреждал короля: "Во Франции может быть только одна
партия - партия свободы".
   Жестокостям бурбонской монархии  не  могло  быть  места  в  новом  веке
разума. Об этих жестокостях Сад писал следующее: "Являясь порождением мрака,
деянием  рук  Принца  Тьмы,  они  существуют  только  в  беспросветной  ночи
предрассудков, фанатизма и рабства. Но стоит вспыхнуть факелу философии, как
они бледнеют, исчезая в его благотворном пламени наподобие тяжелых испарений
осенней ночи, тающих с первыми лучами солнца".
   Вскоре, как только старые  формы  предрассудков,  фанатизма  и  рабства
сменились на новые, более свирепые, эти клише революционной прозы  зазвучали
циничной пропагандой. Но в этой ситуации Сад скорее выступал в роли  жертвы,
нежели представителя притеснителей. Несмотря на то, что тон его обращения  к
королю лишен сухости бюрократических отчетов, не верится, чтобы осенью  1791
года он верил в свой оптимистический  прогноз  относительно  будущей  судьбы
монархии. Но в ту пору смелый политический опыт, предпринятый  народом,  еще
не перешел  за  черту  безнадежности.  Предвещать  опасности  -  равносильно
накликать  их.  Что  касалось  его   публичных   высказываний,   то   личная
осторожность подсказывала маркизу сохранить  поучительный  тон  на  какое-то
время.
   Год  с  лишним  спустя,  в  ноябре   1792,   после   самого   жестокого
кровопролития сентябрьской бойни, в своих "Соображения о способе  применения
законов" Сад все еще выступал  проповедником  революционной  демократии.  Но
говорил он и спорил в соответствии с инструкциями, полученными от активистов
секции Пик. Теперь восхвалял  тех,  кто  в  августе  отнял  власть  у  более
консервативных революционеров. Деятельность  новых  лидеров  положила  конец
монархии и два месяца  спустя  привела  к  казни  короля.  Взгляды  Сада  на
правление совершенно не совпадали  с  конституционными  идеями,  которые  он
пропагандировал летом предыдущего года. Он пояснял, что  при  власти  короля
избранники народа  являются  простыми  просителями,  а  при  республиканском
правлении долг представителей состоит в защите интересов своих  избирателей.
Не заручившись поддержкой тех, кто их избрал, они не имеют права издавать ни
конституции, ни декреты. Избранники обличены полномочиями  предлагать  новые
законы, причем, и предлагать  их  на  рассмотрение  народа,  демократический
выбор которого остается абсолютным.
   Вторая работа Сада, как  политического  автора  в  секции  Пик,  носила
довольно банальный характер. Он составлял "братские послания" в  аналогичные
комитеты, в свете усиливающейся тирании  революционного  режима  призывал  к
охоте на  врагов  народа,  выступал  с  категорическими  заявлениями  против
увеличения армии, находившейся в Париже, до  шести  тысяч  солдат.  Подобное
мероприятие легло бы тяжким финансовым бременем, и, как справедливо  заметил
маркиз, профессиональные  военные  силы  с  легкостью  могут  стать  орудием
контрреволюции.
   Роль Сада  как  гражданина  Революции  носила  предсказуемой  ироничный
оттенок.  Его  собственная  репутация  позволяла   предположить,   что   он,
воспользовавшись ситуацией и упиваясь законностью действий, начнет мучить  и
издеваться над жертвами гнета. Вместо этого его  революционная  деятельность
ограничивалась производством материала, который большей частью даже  не  мог
вызвать интереса. Действительно, чаще всего он работал под диктовку  других.
Выйдя на свободу из Шарантона в 1790  году,  маркиз  вскоре  обнаружил,  что
наивысшее благо состоит в том, чтобы существовать независимо от других. Этой
мыслью он поделился с Гофриди. Но возможности такого  выбора  Сад  в  скором
времени лишился, когда Революция поставила превыше всего суровую обязанность
подчинять  свою  волю  воле   коллектива.   В   жизни   маркиза   на   смену
интеллектуальной независимости пришла скука солидарности.
   Из частных комментариев Сада видно, что  наиболее  сильное  впечатление
оказала на него сентябрьская  резня  1792  года.  Вслед  за  переворотом  10
августа и окончательным отказом от королевской власти, в  Париже  воцарилась
анархия,  справиться  с  которой  городская  Коммуна,  похоже,   не   могла.
Жестокость эта, скорее всего, оказалась вызвана чувством отчаяния  и  жаждой
мести по отношению к тем, кто был готов защищать Революцию с помощью внешних
сил, тем более, что прусские  войска  под  командованием  герцога  Брунсвика
взяли Верден и начали пробиваться к столице. В решительном  порыве  защищать
город  до  последнего,  Коммуна  вооружила  горожан.  Но,  как  с  некоторым
опозданием выяснилось, многие парижане предпочли сводить личные счеты, а  не
оказывать помощь в защите столицы от захватчиков.
   Последовали кровавые расправы над священниками, учиняемые  самозванными
палачами, ставшими во главе толпы. Повстанцы  начали  открывать  тюрьмы.  Но
цель их состояла не в освобождении  заключенных,  а  в  том,  чтобы  вершить
скорый суд. В ход пускались ножи и секиры мясников, жертвами  которых  стали
не только мужчины, но и женщины. Вскоре такие места заключения, как Бисетр и
Сальпетриер, превратились в настоящие  бойни.  Короля  и  королеву  временно
пощадили. Но подругу королевы, принцессу де Ламбалль,  которая,  по  слухам,
являлась сексуальной партнершей Марии-Антуанетты,  выволокли  на  площадь  и
отдали на суд линча. Одним ударом сабли ей отрубили голову и, надев на пику,
поднесли к окнам королевы. Несколько  часов  обезглавленное  тело  принцессы
обезумевшие от пролитой крови мужчины и женщины таскали  по  улицам  города.
Палач отрубил ее груди и вульву, которую на потеху  толпе  надел,  как  усы.
Отсекая наружные половые органы, он радостно приговаривал: "Проститутка!  Но
теперь в нее уже никто не сунется!" Так в действительности выглядело то, что
после трех лет нового порядка лицемерно называлось "строгим судом народа".
   Реальность в самом зловещем своем проявлении в виде  кровавых  сцен  на
улицах и в тюрьмах превзошла самые жестокие описания садовской  прозы.  Если
бы он на самом деле был одержим фантазиями, присутствующими в его романах, и
стремился  бы  наполнить  их  материальным  содержанием,   придумать   более
подходящего момента просто невозможно. Находясь на службе у новой Революции,
во имя справедливости Сад мог бы высечь ни одну дюжину женщин. Если кровавая
резня вызывала у него тошноту, он  мог  бы  приказать,  чтобы  выбранные  им
жертвы были наказаны, как это делали другие. Маркиз не пошел этим путем,  но
и не оставил без внимания поведение тех, кто избрал этот  способ  совершения
правосудия. Он сделал вывод, что  их  политическими  руководителями  двигала
всего лишь жажда власти и реализации тех возможностей, которые эта власть им
сулила. Все было направлено на удовлетворение секретных страстей и пороков.
   "Ничто, - писал Сад Гофриди после резни, - не в силах сравняться с теми
ужасами, что творились".
   Как бы не относился он к религии, но он оплакивал смерть зверски убитых
священников, особенно архиепископа Арльского,  "наиболее  добродетельного  и
уважаемого из людей". Учитывая опыт Сада во время  Революции  и  его  личную
реакцию  на  все  происходившее,  жестокости,  описываемые   в   "Жюльетте",
предстают скорее как басни с моралью, чем сексуальной приманкой. Но и  здесь
не  обошлось  без  элемента