ся весьма богатым на события.  Тогда  же  он  обнаружил
двух шпионок мадам де Монтрей и устроил им отменную порку. Еще одна  шпионка
в Бордо, названная им шлюхой, удостоилась его внимания, когда он "высек  ее,
дабы научить хорошим манерам и поведению".
   Танцовщица Ле План, проявив довольно извращенный вкус,  также  осталась
вместе с другими на зиму в Ла-Косте. Ей доставляло удовольствие использовать
в качестве украшений человеческие кости,  и  она  привезла  их  с  собой  из
Марселя. В конце  концов,  решили  избавиться  от  этих  ужасных  предметов,
закопав их в саду. Что касается остальных девушек, то среди  них  находилась
некая Розет из Монпелье. Пробыв с  ними  несколько  месяцев,  она  попросила
разрешения уехать. Увез ее приятель, работавший плотником  в  родном  городе
девушки. Еще была там некая Аделаида, остававшаяся с ними до  того  момента,
когда мадам де Монтрей начала разбираться с зимними развлечениями зятя.
   Неприятными последствиями работы горничных в  Ла-Косте,  как  намекнула
мадам де Монтрей аббату де Саду, стали беременность,  бичевание  и  содомия.
Захлебывающейся  радости  героев  "120  дней  Содома"  пришлось   омрачиться
банальностями обыденной жизни в Ла-Косте. Нанон забеременела, хотя  искренне
утверждала, что обязана этим собственному мужу.  Кроме  того,  две  служанки
просто  сбежали,  что  для  вымышленного  мира  крепости  Силлинг   являлось
совершенно  недопустимым.  Стены  Ла-Коста  не  могли  удержать   решительно
настроенных молодых женщин. Как бы то ни было,  с  восточной  стороны  замка
имелся открытый двор с подъездной дорогой и двумя  воротами.  Имея  на  себе
следы последних мучений, беглянки  прибыли  -  одна  в  Соман,  вторая  -  в
Кадрусс.  Их  родители  начали  судебное  преследование  Сада.   В   Ла-Кост
пригласили семью секретаря, и те увезли парня домой.
   Из  всех  персонажей,  занятых  в  драме,  разыгравшейся  той  зимой  в
Ла-Косте, десять лет спустя на страницах "120 дней Содома" появилась  только
Аделаида, представшая в образе дочери  склонного  к  инцесту  президента  де
Курваля, который в начале романа  выдает  ее  замуж  за  банкира  Дюрсе.  Ее
портрет и поведение дают представление о зимних развлечениях гарема Сада.
   "Двадцати лет, маленькая и стройная, хрупкого, изящного телосложения  с
прекрасными светлыми волосами, она выглядела идеальным объектом для картины.
В ней угадывалось нечто интригующее, некий ореол  чувственности,  исходивший
от каждого ее члена и делавший ее настоящей героиней романа.  Голубые  глаза
казались необычайно большими и одновременно отражали нежность и  скромность.
Брови - длинные, узкие и хорошо очерченные - служили достойным украшением ее
лба, не очень высокого, но столь благородного, что его смело можно  было  бы
назвать храмом благопристойности. Она имела довольно  узкий  нос,  несколько
напоминающий по форме орлиный, узкие, но  очерченные  яркой  красной  каймой
губы и довольно  большой  рот,  несколько  портивший  столь  безукоризненный
небесный облик... Груди у нее были такие маленькие, что едва могли заполнить
пространство  охватывающей  ладони,  но  совершенной  круглой  формы,  очень
твердые  и  хорошо  стоящие.  Они  в  значительной  степени  напоминали  два
маленьких яблока, принесенных шаловливым Купидоном из сада своей матери...
   Живот гладок,  как  атлас.  Восхищенное  внимание  неизменно  привлекал
небольшой холмик, едва покрытый светлым пухом, будто специально придуманный,
чтобы служить перистилем храма Венеры. Вход в это  святилище  был  настолько
плотен, что, не исторгнув из нее  крика,  туда  нельзя  было  даже  вставить
палец.  Однако,  благодаря  президенту,  бедное   юное   существо   утратило
девственность почти десять лет назад. В этом состоит  ее  правда  здесь,  но
есть и другая сторона, которую  еще  предстоит  обследовать.  Как  привлекал
второй ее храм, какие сулил наслаждения, этот крутой изгиб спины, эта  форма
задних щек такой белизны и румянца!  Все  же  эта  красота  обладала  малыми
пропорциями...  Разведите  эти  восхитительные  половинки,  и  вашему  взору
предстанет розовый бутон, раскрывающийся вам навстречу. Так невинен и  чист,
что другого такого розового цвета вам в жизни не увидеть. Но как плотен, как
узок! Не без определенного труда смог  президент  исследовать  эти  глубины.
Повторить этот свой подвиг ему удалось еще лишь один или два раза".
   Подобно большинству описаний  внешности  персонажей,  портрет  Аделаиды
содержит   подробности   и   отличается   яркой   образностью,   что    явно
свидетельствует о том, что она является отражением  реальности  той  зимы  в
Ла-Косте, принявшей черты художественного вымысла. Однако  в  данном  случае
героиня не избежала ни одного из истязаний, и еще до конца романа ее предали
казни.
   В других отношениях фантазия и реальность совершенно  не  совпадали.  В
Ла-Косте давно не существовало гарема, и режим сексуальной тирании пал, чего
не могло случиться на страницах прозы Сада. Все же  отдельные  моменты  "120
дней Содома" словно являются отражением  стоящей  за  ними  действительности
событий "Скандала маленьких девочек", имевших место зимой 1774-1775 года.  В
заключительной  части  романа,  устав   от   прочих   наслаждений,   епископ
соблазнился задом одной швейцарской девушки, девятнадцати  лет  от  роду,  в
которой угадывается образ Готон. Она скорее относится к  кухонной  прислуге,
чем к избранницам гарема.  Когда  герои  завершают  с  ней  свои  дела,  ее,
порядком   утомившуюся,   снова   отправляют   на   кухню   для   выполнения
непосредственных обязанностей.  В  этот  момент  происходит  единственный  в
романе эпизод неповиновения.  Повара,  угрожают,  что,  если  господа  будут
посягать на домашнюю  прислугу,  прислуживать  около  плиты  станет  некому.
Епископ, банкир,  президент  и  герцог  могут  иметь  в  своем  распоряжении
пол-Франции и всех девушек на ее территории, но они скорее умрут  с  голоду,
чем станут сами себе готовить. Суть социальной иронии, состоящей в том,  что
оргия аристократов могла быть сорвана бунтом кухонной прислуги, несет в себе
ощутимый отклик событий в Ла-Косте и напоминает о непосредственном соседстве
спальни Сада с комнатой швейцарской служанки.
   Но  за  удовольствия  "120  дней  Содома"  в  скором  времени  пришлось
расплачиваться. Весной и летом 1775 года маркиз  впервые  почувствовал,  как
против  него  ополчился  почти  весь   свет.   Преданной   оставалась   лишь
Рене-Пелажи. Наряду с угрозами, исходившими от  разъяренных  родителей  юных
девушек, дошло до него  порицание,  высказанное  дядей,  аббатом  де  Садам,
требовавшим изоляции племянника как человека с помрачившимся умом. С  другой
стороны, священника утомляло присутствие у него беглянки. Теперь,  когда  ее
раны зажили, ему не  терпелось  поскорее  избавиться  от  нее.  Ему  надоело
ухаживать за ней и "проявлять внимание к людям, которые никогда не проявляли
его по отношению ко мне, и с кем я больше не хочу иметь ничего общего". Его,
однако, удалось убедить, чтобы девушка пожила в Сомане еще некоторое время и
никто, кроме доктора, назначенного самой мадам де Монтрей, ее не осматривал.
Президентша де Монтрей встревожилась,  услышав,  что  в  Сомане  живет  один
безвестный врач, которого аббат де Сад мог  пригласить  для  осмотра  особы,
находившейся на его попечении.
   В апреле мадам де Монтрей  настоятельно  попросила  Гофриди,  дабы  тот
проверил, имелись ли у девушек следы плохого обращения, или все -  не  более
чем "детские жалобы". Девушку в Сомане решили оставить на всякий случай, так
сказать, подстраховаться. Что она говорила? Кому? Освободить аббата де  Сада
от ее присутствия посчитали возможным только  с  наступлением  осени,  когда
непосредственная опасность уже не угрожала. Но даже и тогда ее передали  под
наблюдение Рипера, управлявшего от имени Сада имением в Мазане.
   Враждебность мадам де Монтрей Сад пытался пресечь с первых моментов  ее
проявления. Он уговорил Гофриди написать ей о своем почтительном уважении  к
ней. То, что это не соответствовало действительности, ничуть  не  беспокоило
его. Маркиз совершенно уверился в  том,  что  причиной  всех  его  несчастий
являются Монтрей. Если бы их  удалось  заставить  замолчать,  ничего  бы  не
пришлось бояться. Мадам де Монтрей снова занималась свойственной ей  двойной
игрой:  с   одной   стороны,   она   подкупала   очевидцев,   кто   мог   бы
свидетельствовать против ее зятя, с другой - старалась  упечь  его  в  такое
место, сбежать откуда он уже не смог бы.
   В начале апреля Сад покинул Ла-Кост, чтобы  возобновить  странствования
по Франции. Судьба привела его в Монпелье, вероятно, когда  он  укрывался  в
фамильном поместье ма де Кабан, близ Арля. Вскоре маркиз  снова  очутился  в
Бордо, а затем - Гренобле. Эти путешествия  сделали  его  мастером  описаний
авантюрного  романа,  что  хорошо  проявилось   в   "Жюстине"   и   коротких
литературных произведениях с их точными зрительными образами места  действия
и уместностью деталей. Пока Сад отсутствовал, сплетни,  обвинения  и  подкуп
продолжались.  У  Нанон  родился  и  умер  ребенок.  Она  покинула  Ла-Кост,
прихватив с собой, по словам  Рене-Пелажи,  какое-то  серебряное  блюдо.  Ее
арестовали,  согласно  все  тому  же  lettre  de  cachet   и   заключили   в
исправительное заведение в Арле. Той же осенью мадам  де  Монтрей  заверили,
что с Нанон провели беседу адвокат и хозяйка заведения. Та, хоть и  обладала
"острым язычком", но находилась под опекой тех, кто знал, как  заставить  ее
"успокоиться".
   Мадам де Монтрей потрудилась на славу, дабы направить жалобы и контроль
в выгодное для себя русло. Естественно, она, чувствовала, что имеет право на
некоторую передышку от проблем, устроенных ей деяниями зятя. Но  уже  3  мая
председатель парламента Экс-ан-Прованса сообщил  ей  о  возвращении  Сада  в
Ла-Кост, который "снова предается излишествам всякого рода".
   В течение лета 1775 года маркиз продолжал привлекать к  себе  внимание,
но на сей раз по причинам совершенно иного плана. Дела  в  его  поместьях  в
Ла-Косте, Мазане, Сомане и Ма-де-Кабан шли из рук вон  плохо.  Он  попытался
продать земли, лежащие к западу от Роны, но безуспешно. Теперь его в большей
степени одолевали кредиторы  и  неоплаченные  счета,  чем  жалобы  маленьких
девочек и их родителей. Даже Рене-Пелажи пришлось предстать  перед  судом  в
Экс-ан-Провансе, чтобы ответить по выдвинутому против нее иску.
   Ее  финансовые  проблемы  усугубляли  грозившую  ему  со  всех   сторон
опасность. За кредиторами, когда они появлялись, следовали  шпионы.  В  июле
полицейский отряд из Апта совершил неожиданное вторжение в  замок  Ла-Коста.
Сада не схватили только потому, что его охотникам явно недоставало  упорства
полицейского адьютанта Гупиля из Парижа. Несмотря  на  обыск  замка,  маркиз
умудрился спрятаться в нише чердака, где он и  просидел  до  тех  пор,  пока
полицейские не уехали в город. Каким бы ни было  его  поведение,  люди,  для
которых он являлся хозяином и  господином,  оставались  преданными  ему.  Ни
жители Ла-Коста, ни его слуги не  проявили  ни  малейшего  желания  помогать
властям. Но аббат де Сад и Александр де Неркло, приор Жюмьежа, приютившие  у
себя двух  сбежавших  из  Ла-Коста  девушек,  теперь  оба  требовали  ареста
маркиза. Незадолго до этого приор укрыл у себя  Нанон,  которую  слуги  Сада
хотели взять под стражу по поводу кражи из Ла-Коста серебряного блюда. Но он
отказался выдать им девушку. Теперь к их  голосам  начали  присоединяться  и
другие. Мать молодого человека, служившего в Ла-Косте секретарем, находилась
в Экс-а-Провансе и на всех углах обвиняла маркиза в мужеложестве. К тому  же
их одолевали кредиторы, настойчивость которых в любую минуту могла заставить
последовать за ними судебных приставов. Последнее вторжение полицейских едва
не кончилось арестом аббата.
   Даже Сад, похоже, наконец, понял, что его время  миновало.  Летом  1775
года в письме Гофриди он мрачно заметил: "Если в  провинции  кто-то  выпорет
кошку, то непременно скажут, что это сделал господин де Сад".

   - 3 -

   Настало время покинуть Ла-Кост. Действительно,  пора  было  уезжать  из
Франции. 19 июля  маркиз  в  одной  карете  со  слугой  выехал  из  замка  и
направился  в  сторону  лежащей  внизу  долины.  Первые  две   ночи   своего
путешествия в восточном направлении они спали в  амбарах.  Потом,  21  июля,
беглецы начали подниматься в горы, за которыми  находился  Савой.  Выбранная
ими дорога оказалась настолько крутой, что, по  словам  местных  деревенских
жителей, за последние двадцать лет в их местах  появлялось  всего  лишь  три
кареты. Никем не замеченные, они также без лишнего шума спустились по другую
сторону горной гряды и оказались в Савойе, стремительно пересекли территорию
герцогства и приблизились к итальянской границе. Хотя арест Саду  теперь  не
угрожал, он находился в стране, языка которой практически не знал. Как он  с
сожалением  заметил   Гофриди,   чтобы   выучить   итальянский   язык,   ему
порекомендовали взять в любовницы местную девушку.
   В   течение   последующих   двенадцати   месяцев   Сад   был   вынужден
путешествовать по Италии. При этом он  именовал  себя  своим  второстепенным
титулом - графом де Мазаном. В течение этого  времени  маркиз  вел  дневник,
предназначавшийся, как и записи, которые он вел в Голландии, Рене-Пелажи. На
его страницах де Сад впервые начал выражать  те  взгляды  и  вкусы,  которые
сделают  его  объектом  похвалы  и  хулы  как  самого  дерзкого   и   самого
отвратительного автора современной литературы. Но  проклятие  общества  мало
беспокоило его.  Покидая  Ла-Кост,  он  не  переставал  думать,  сделало  ли
общество и его  правохранительные  органы  хоть  что-нибудь,  дабы  улучшить
человеческую жизнь. Лично для его существования, бесспорно, ничего  хорошего
не сделано. Таким образом, он пришел к выводу, что эгоизм является  основным
законом природы. Рене-Пелажи, как он считал, эту точку зрения разделит.
   По пути во Флоренцию Сад проезжал Турин, Парму,  Модену  и  Болонью.  К
месту назначения он прибыл 3 августа и провел там два с половиной месяца. Не
успел завершиться первый месяц его пребывания в городе, как  маркиз  написал
первое из многочисленных посланий Гофриди, в котором  просил  того  прислать
ему денег из собранных с его поместий  податей.  "Мой  дорогой  адвокат,  вы
очаровательный человек, но слишком уж долго не в  состоянии  найти  мне  три
тысячи франков, в которых я нуждаюсь. Более того, если к  концу  августа  не
раздобудете требуемой мне суммы, вы  сделаете  меня  заметной  фигурой,  что
крайне нежелательно и неудобно".  Та  же  тема  звучит  и  в  его  остальных
письмах. "Пожалуйста, позаботьтесь о том,  чтобы  вся  сумма  в  три  тысячи
франков была беспрепятственно выслана мне". К концу  сентября  его  терпение
оказалось на исходе. "Бога ради, месье,  окажите  любезность,  скажите,  кто
увивается вокруг мадам де Сад и говорит ей  всякие  нелепости,  которые  она
передает мне относительно моих трех тысяч франков, которые я так долго  и  с
таким нетерпением жду".
   Увиденное им во Флоренции во время путешествия не могло ни  оказать  на
него должного  впечатления,  ни  зачаровать  его.  Вид  белокурой  красавицы
Тициана во дворце Медичи вызвал у него чувственный восторг, о чем он написал
в своем дневнике. Что касается Венеры Медичи, он не  спеша,  с  фетишистским
наслаждением описывает прелести ее груди и ягодиц. Но с неменьшим  восторгом
рассматривает маркиз и восковую фигуру девушки, которую можно вскрыть с тем,
чтобы  исследовать  анатомию.  Подобно  Родену,  кровожадному   хирургу   из
"Жюстины", Сад был в  состоянии  проникать  в  секретные  механизмы  женской
красоты.
   Большое  впечатление  на  него  оказали  восковые  работы.  Эта   форма
искусства позволяла моделировать натуральные трехмерные  ужасы,  которые  не
могли быть исполнены в действительности.  Особое  впечатление  произвела  на
него серия фигур, изображавших процесс разложения человеческого  тела  после
смерти и до полного исчезновения. Эта  тема  без  конца,  если  не  сказать,
навязчиво, муссировалась в "Жюстине" и "Жюльетте". Кроме того, интерес  Сада
вызывали произведения искусства  с  сексуальными  акцентами.  С  восхищением
любовался он  гермафродитом  античного  мира  и  Приапом,  на  котором,  как
напоминал он Рене-Пелажи,  благочестивые  дамы  античности  могли  посидеть,
чтобы выразить свое религиозное рвение.
   Интерес маркиза к изображению распада и разложения  является  не  таким
патологическим, как может показаться. Новый век готики утвердился в середине
семидесятых годов восемнадцатого века, что нашло выражение в прозе, поэзии и
искусстве. В Англии почти за шестьдесят лет  до  этого  поэтический  вкус  к
сценам "вздохов покаяния и одиноких страданий"  определил  Александр  Поп  в
"Элоизе к Абеляру", панораме, весьма далекой  от  роскоши  и  определенности
канонов неоклассицизма, с иными акцентами:

   Гроты и пещеры, ужасных полные шипов!
   Святые мощи! У которых девы свой
   неусыпный караул несут.
   Здесь даже статуи святых рыдать умеют!

   В 1794 году вкус среднего читателя, который Джейн Остин назвала в  свое
время "ужасным", заставил одну из английских романисток, позже  восхваляемую
Садом,  миссис  Анну  Радклиф,  в  своих  "Загадках  Юдольфо"  для  придания
произведению готического эффекта использовать восковые фигуры. Сюжет целиком
и полностью строится на находке - полусъеденном червями трупе,  -  сделанной
героиней в аппенинском замке дядюшки Монтони.  Ужас  и  напряжение  ситуации
спадают только тогда, когда выясняется,  что  находка  является  всего  лишь
убедительной восковой  имитацией,  своего  рода  обманом,  как,  впрочем,  и
предполагаемое злодейство ее дяди.
   Впечатления, полученные Садом во время итальянского путешествия,  нашли
отражение  в  его  собственном  литературном  творчестве.  Рим   и   Неаполь
воссозданы им на страницах "Жюльетты". Готический налет, ярко  выраженный  в
его повести "Лауренсия и  Антонио",  включенной  им  в  "Преступления  из-за
любви"  (1800),  действие  которой  разворачивается  в  шестнадцатом   веке,
является результатом  неизгладимого  впечатления,  оставленного  экскурсией,
предпринятой им из Флоренции в монастырь Валломброза.
   "Прибыв в это уединенное, укромное место, укрытое в чаще темного  леса,
куда едва пробивались солнечные лучи, где отовсюду веяло религиозным ужасом,
столь желанным для чувствительных душ, Лауренсия  не  могла  не  разразиться
слезами... Злодейства всегда совершаются  в  таких  мрачных  местах.  Сумрак
узких  лощин,  поразительная  торжественность  лесов  окружают   преступника
завесой загадочности и  с  новой  силой  вдохновляют  его  на  осуществление
задуманных им планов. Ужас, вселяемый этими лесами в души, неуклонно толкает
их на те действия, которые имеют ту же тревожную  окраску,  которую  природа
придает этой местности. Можно сказать, что эта бездушная природа  порабощает
каждого,  кто  созерцает  это  ее  настроение,  толкая  на   безнравственное
поведение, внушаемое ею".
   Не удивительно, что именно такое  окружение  было  выбрано  в  качестве
места  заточения  героини,  где  ее  содержат  до  приведения  в  исполнение
отсроченного смертного приговора. В ожидании кровосмесительного насилия, она
собственной кровью пишет сонет Петрарки.
   Возможно, самой непредсказуемой его  реакцией  на  жизнь  во  Флоренции
стало  отвращение,  которое  он   проявлял   к   сексуальной   испорченности
итальянцев. Хотя Сад знал, что записи в дневнике, предназначаются не  только
для глаз Рене-Пелажи,  тем  не  менее  нравоучения  и  морализация  в  такой
ханжеской  форме  совсем  не  свойственны  характеру  маркиза.  Он   клеймил
патологическое сексуальное поведение актеров и их  прихлебателей  в  театрах
Флоренции. К трансвеститам, исполнявш