сочетает
характерный для Чосера юмор с безошибочно узнаваемым элементом театральности
восемнадцатого века, тему которого можно определить как "ошибку ночи".
   Вероятно, дело еще в том,  что  Сад  не  зашел  далеко  и  не  облек  в
литературную форму пометки, сделанные им относительно преступных и гибельных
страстей. Даже в сумрачном мире эротической жестокости  трудно  понять,  как
такие главы, где у жертвы ломают руку или ампутируют палец на ноге, могли бы
взять верх над литературным воображением. Жестокость  может  шокировать  или
вызвать отвращение. Масштаб, выбранный Садом для  завершающей  книги  своего
романа, чреват еще большими опасностями. Жуткие эпизоды, встречающиеся  едва
ли не на каждой странице, несмотря на  устрашающий  эффект,  от  бесконечных
повторений могли бы наскучить. Более того, в отдельных случаях они могли  бы
показаться нелепыми. Якобинская кровавая трагедия  постшекспировской  драмы,
готический  роман,  викторианская  мелодрама  в  Англии  или  grand  guignol
{кукольный  театр  (фр.)}  во  Франции  находятся  в  опасном  соседстве   с
непроизвольным фарсом. Так, скажем, в "Герцогине Мальфи" Джона Уэбстера (как
бы хорошо не была поставлена ужасная сцена, в которой душат герцогиню  и  ее
служанку) героиня приходит в сознание, и ее душат повторно, что  вызывает  в
зале явный смех.
   Двадцатый век к идеям Сада добавил похожие или аналогичные  ситуации  и
использовал их для создания сатирического произведения или сюрреалистической
комедии. Ивлин Во, романист основного направления,  пробуждает  воспоминания
об эпизодах, характерных два века назад для творчества маркиза. В "120  днях
Содома" на двадцатый день гибельных страстей, как комментирует Сад, один  из
сексуальных атлетов, подменявший в случае необходимости героев, приговорен к
смерти.  Выбранный  способ  его   умерщвления   заключается   в   длительном
отпиливании головы. В двадцатом веке  сей  метод,  вероятнее  всего,  навеет
воспоминания о черном фарсе мистера Прендергаста, учителя, ставшего тюремным
священником, в "Закате и падении" (его шею перепилил сумасшедший преступник,
для которого он добился разрешения работать в камере  с  лобзиком).  Новость
среди  заключенных  распространилась  благодаря  импровизированной  строчке,
вставленной в "Господь - наша помощь в прошедших годах" во время  песнопения
в тюремной часовне. Как и жертва пилы в "120 днях  Содома",  "бедный  Пренди
вопил, словно резаный, почти полчаса".
   Остается лишь гадать, понравилось бы Саду то, что его самые  изощренные
идеи  оказались  так  комично  извращены  английским  католиком,  прослывшим
наиболее превосходным автором своего времени. Все же, кто жертва пилы,  если
не Прендергаст? Кто Сенвилль на обеде Сармиенто в "Алине и Валькуре", как не
Бейзил Сил в "Черной шалости", искавший в  джунглях  Африки  Пруденс,  когда
услышал, что его хозяин, похлопав  после  обеда  живот,  сказал:  "Ты,  я  и
большие вожди - мы только что съели ее"? Кто  Фонтени  в  "Мистифицированном
судье",  как  не  Джильберт  Пинфолд,  преследуемый  бестелесными  голосами,
перечислявшими его проступки и извращения, а потом объявившими, что  за  них
он должен понести телесное наказание? Возможно, параллели случайны,  но  все
же с их помощью можно доказать, что Сад в  самые  напряженные  моменты  "120
дней Содома" предпочел оставаться на недосягаемой горной  вершине  Силлинга,
возвышающейся над пропастью смеха, представляющей постоянную угрозу для всех
форм grand guignol.

   5. "Жюстина" и "Жюльетта"

   Когда Сад переписал "Злоключения добродетели", превращая их в  "Жюстину
(1791), а  потом  -  в  "Новую  Жюстину",  предваряющую  "Жюльетту"  (1797),
сущность структуры романа осталась неизменной. Но уже  в  версии  1791  года
появилось достаточно много новых персонажей и эпизодов,  назначение  которых
состояло  в  том,  чтобы   скрыть   упрощенный   план   философской   притчи
восемнадцатого века,  какой  являлся  роман  раньше.  Тон  повествования  не
претерпел изменений. Философия  злодеев  все  так  же  твердит  о  тщетности
добродетели и безразличии природы к человеческим страданиям. "Теперь давайте
подвергнем эту поганую девчонку смерти, которую она заслуживает", -  говорит
Брессак о героине. "Такое  банальное  убийство  не  имеет  ничего  общего  с
преступлением, а просто является исполнением того, чего требуют нравственные
устои".
   Среди персонажей, появившихся в версии  1791  года,  образ  Сен-Флорана
словно   списан   с   Сен-Флорентена,   королевского    министра,    несшего
ответственность за заточение Сада в тюрьму  после  скандала  с  Роз  Келлер.
Героиня спасает его от нападения  бандитов,  и  он  благодарит  ее  жестоким
надругательством.  Господин  де  Жернанд,  настоящий  романтический  вампир,
одержим манией вскрывать вены женщин и наполнять их кровью  бокалы,  вызывая
порой гибель своих  жертв.  Юридическая  профессия  представлена  еще  одним
персонажем, господином  де  Кардовиллем,  представленным  в  продолжительной
оргии в финале романа. В деле  героини  он  выступает  в  качестве  судьи  и
навещает ее с друзьями, чтобы немного поразвлечься. Бедную жертву  раздевают
и заставляют вскарабкаться на кресло, упершись коленями  в  подлокотники,  а
локтями  в  спинку.  Далее  следует  то,  что  позже  она  назвала   "оргией
жестокости".
   Другие части "Злоключений добродетели" также разрослись  и  дополнились
деталями. Истязания Терезы и ее спутницы Сюзанны в замке  бандитов  включают
оргии в тайном подвале, где девушек подвергают  повешению,  но  в  последний
момент веревку  обрезают.  Такое  переживание,  согласно  Саду,  вызывало  у
объектов сильное сексуальное возбуждение, наступавшее  вследствие  пережатия
спинномозговых нервов. Эта практика имела широкое распространение у  древних
кельтов.
   Эпизод в Сент-Мари-де-Буа также оказался расширен  и  пополнился  более
изощренными оргиями  и  более  детальным  описанием  злодеев  и  их  гарема.
Некоторые  из  дополнений,  мало  чем  помогая  развитию  сюжета,  усиливают
сексуальную одержимость садовских тиранов. Один из них, узнав о беременности
девушки, впадает прямо-таки в истеричную  ярость.  Она  вместо  того,  чтобы
уничтожать жизнь, создает  ее  и  делает  свое  тело  менее  приемлемым  для
владеющих  им.  Например,  тридцатишестилетнюю  женщину  в  Сент-Мари-де-Буа
наказывают за трехмесячную беременность  следующим  образом:  ее  заставляют
стоять на постаменте высотой в восемь футов и  таком  узком,  что  там  есть
место только для одной стопы. Голая, она стоит  на  столбе  на  одной  ноге,
стараясь сохранить равновесие с  помощью  балансировочного  шеста.  На  полу
внизу  расстелены  матрасы,  чтобы  смягчить  ее  падение,  которое   должно
спровоцировать  выкидыш.  Но  церемониймейстеры  предусмотрительно  насыпали
сверху трехфутовый слой "куманики, остролиста и терновника".
   Подобные изощренные средства, ввиду полной нелепости, вряд ли  могут  в
качестве литературного приема служить достижению цели.  То  же,  к  примеру,
можно сказать и о страсти Клема  к  "верховой  езде",  если  выражаться  его
языком. Развлечение это включает катание на спине девушке по комнате, скорее
напоминая игру в фанты, чем оргию. Раздувшись от подобных изысков,  роман  в
поздних версиях утрачивает прямоту и  форму  повести,  сходной  по  стилю  с
"Кандидом", хотя главная мысль - красота в годину испытаний  -  усиливается.
Но это усиление от частых повторов и изощренной  изобретательности  способно
вызвать лишь  комический  эффект.  По  этой  причине  страдания  добродетели
представляются менее убедительными, чем могли бы  быть,  если  бы  испытания
имели больше сходства с неспецифическими ужасами, грозившими  героиням  Анны
Радклиф в "Удольфских тайнах" и "Итальянце".
   Отдельные недостатки версии 1791 года в "Новой Жюстине" 1797 года стали
еще более явными. Новый вариант увеличился в объеме вдвое. Произошло это  за
счет введения рассказов  первозданных  персонажей  о  собственной  судьбе  и
пространных  разглагольствований  о  понятии  аморальности,  ставших   бичом
художественного  письма  Сада.  Кроме  того,  появился  ряд   второстепенных
персонажей, причудливо смешавших в себе жестокость и добросердечие. Вслед за
Роденом,  для  которого  хирургия   считалась   скорее   развлечением,   чем
профессией, появляется господин де Бандоль, внесший свой  вклад  в  развитие
садовской медицины тем, что делал деторождение и  роды  более  трудными  для
пациентки.
   "Новая Жюстина" 1797 года заняла первые четыре тома из десяти,  поделив
объем с "Жюльеттой". Но большее значение для писательского  творчества  Сада
имела все же "Жюльетта". Философия этого  второго  произведения  не  слишком
отличается от предыдущего, но эта работа представляет собой  более  глубокое
исследование порока, а не добродетели. В  то  время  как  невезучая  Жюстина
познает  все  страдания  добродетельного  поведения,  ее  сестра,   проводив
родителей в последний путь, бросается в объятия порока и  преступления.  Она
наслаждается лесбиянскими оргиями  своих  учителей  и  вскоре  знакомится  с
самыми   отъявленными   преступниками,   которые    одновременно    являются
влиятельными и уважаемыми гражданами. Эти персонажи, созданные  маркизом,  в
такой же степени являются моральными пародиями, как некоторые  из  женщин  -
физическими карикатурами на себе подобных.  Мадам  де  Вольмар,  к  примеру,
обладает столь развитым клитором, что  с  его  помощью  способна  заниматься
анальным сексом с другими женщинами.
   Нуарсей, один из первых покровителей Жюльетты, обрекает жену на  смерть
с тем, чтобы жениться на дочери Сен-Фона. Сен-Фон, таким образом, унаследует
Жюльетту и в ее компании находит особое удовольствие от страданий  бедных  и
униженных. Он восхищается инквизицией, Макиавелли и всеми формами деспотизма
и тирании, презирая  одновременно  религию,  добродетельность  и  проявление
сострадания  в  любой  форме.  От  этого  господина  Жюльетта  переходит   к
английской  лесбиянке,  мадам  де  Клервилль,  и  знакомится   с   подлинной
революцией нравственности в "Обществе друзей преступления".
   Значительную часть второй половины "Жюльетты"  занимает  отчет  Сада  о
достижениях преступности в основных городах Италии. Топографию и рассуждения
он  заимствует  из  собственных  итальянских  путевых   заметок,   а   также
переосмысливая  жизнь  этой  страны,  описываемую  в  полицейских   историях
шестнадцатого века, типа  романа  Томаса  Нэша  "Несчастный  путешественник"
(1564). Нэш, не хуже маркиза, показал,  что  мир  видел  в  "Содоме  Италии"
пример "искусства безбожия, искусства эпикурейства,  искусства  проституции,
искусства отравления, искусства педерастии". Действительно, чтение  отрывков
из "Несчастного путешественника" в  театре  "Плейхаус"  в  Оксфорде  вызвало
такие бурные возражения,  что  было  в  шестидесятые  годы  нашего  столетия
запрещено специальным указом лорда-канцлера.
   Хотя садовский сюжет лишен динамичности Нэша, страдающей у  него  из-за
проповеди зла и хуления любого проявления добра, итальянские эпизоды тем  не
менее являются наиболее  интересной  частью  романа.  Кстати,  он  исключает
сказочную фигуру Минского. Этот гротесковый персонаж, родившийся  в  России,
живет в замке на острове, который расположен в середине вулканического озера
на вершине горы, недалеко от Флоренции.  Минский,  в  буквальном  смысле,  -
гигант. Его пороки, жестокости и вкусы также соответствуют его  масштабности
и придают персонажу сходство со сказочным великаном-людоедом. Но  в  детскую
сказку он не  вписался  из-за  обладания  гаремом  из  двух  сотен  девушек,
служивших для наслаждения, еды и... вместо  мебели.  Минский  приглашает  на
обед Жюльетту и ее спутников.
   - Никаких специальных приготовлений для вас  не  делалось,  -  произнес
великан. - Если бы все короли мира решили навестить меня, я  бы  не  изменил
своим привычкам ни на йоту.
   Несмотря на  все  это,  обстановка  и  содержимое  его  столовой  стоит
описания.
   Минский вздохнул, и стол направился к ним. Двигаясь из угла комнаты, он
занял место посередине.  Вслед  за  ним  отправились  также  пять  кресел  и
разместились вокруг. С потолка свесилась  пара  канделябров  и  замерла  над
серединой стола.
   -  Простое  устройство,  -  заметил  великан,  привлекая   внимание   к
конструкции мебели. - Как видите, стол, кресла  и  канделябры  выполнены  из
групп со вкусом подобранных девушек.  Подаваемые  блюда  прямо  с  пылу-жару
будут сервироваться на спинах этих созданий, свечи воткнут в их естественные
отверстия, а моя задница - равно, как и ваши, когда мы займем свои места  на
этих креслах - будет опираться на прелестные личики  или  белые  груди  этих
юных дам. Так что, сударыни, поднимите юбки, а вы, судари,  спустите  штаны.
Сказано, что плоть должна покоиться на плоти.
   - Минский, - обратилась я к нашему хозяину, - вероятно,  девушки  очень
устают, особенно, если вам случается проводить за столом длительное время?
   - Самое худшее, что может случиться,  -  ответил  хозяин,  -  это  если
несколько из них испустят дух. Но оставшиеся после  них  промежутки  тут  же
заполняются, так что я не успеваю и глазом моргнуть...
   Накрывала живой стол дюжина нагих девушек в  возрасте  от  двадцати  до
двадцати пяти лет. Так как блюда из серебра были очень горячими  и  обжигали
сплетение грудей и ягодиц, по столу пошла очаровательная дрожь,  похожая  на
легкую морскую рябь. Стол украсили с десяток  холодных  и  горячих  закусок.
Горки, составленные из  квартета  девушек,  содержали  всевозможные  вина  и
послушно приближались к столу по первому же мановению руки или голоса.
   - Друзья мои, - провозгласил хозяин, - должен вам сказать, что здесь мы
не едим другого мяса, кроме человеческого. Все  блюда,  которые  вы  видите,
приготовлены из него.
   - Тогда позвольте нам испробовать их, - сказал Сбригани. - Испытывать к
подобным вещам отвращение нелепо. Это все издержки воспитания, возникающие в
силу привычки. Все виды мяса созданы, чтобы накормить  человека,  и  природа
иной цели не знает. Питаться человечиной не более экстравагантно,  чем  есть
курятину.
   С этими словами он воткнул вилку в упитанный окорок мальчика и  положил
кусок, не менее  двух  фунтов,  в  свою  тарелку,  а  потом  начал  есть.  Я
последовала его примеру. Минский вдохновлял нас,  и  поскольку  его  аппетит
оказался под стать страсти, вскоре он опустошил с дюжину порций.
   Пил великан с  такой  же  жадностью,  как  и  ел.  Он  уже  приканчивал
тридцатую  бутылку  бургундского,  когда  подали   второе   блюдо.   Запивая
шампанским, он справился и с ним. Дессерт подавался с алеатико, фалерниани и
другими изысканными винами Италии. Каннибал вылил в  себя  вторую  тридцатку
бутылок,  и  его  чувства  воспламенились  от   физической   и   психической
разнузданности. Он объявил, что не прочь расстегнуться".
   Минский,  чудовище,  является  наиболее   значительным   из   садовских
достижений  среди  персонажей  "Жюльетты".  Неумеренность   его   физических
потребностей вполне под стать его размерам. У него есть сестра, о которой он
говорит едва ли не извиняющимся тоном, поскольку, в его глазах, она,  ростом
в шесть футов {один фут равен 30,48 см.}, почти что карлик.  Если  отбросить
его сексуальную экстравагантность, он практически  ничем  не  отличается  от
великана-людоеда из детской сказки, перенесенного  во  взрослую  литературу.
"Жюльетта" и "Джек - убийца великанов"  имеют  больше  сходства,  чем  может
показаться неискушенному читателю. Взять хотя бы обещание "смолоть его кости
себе на хлеб" , которое вполне совпадает с  гастрономическими  пристрастиями
Минского.
   Чтобы творить жестокости соответствующего масштаба,  роскошная  спальня
этого чудовища  с  ее  "фресками  недвусмысленного  содержания"  оборудована
самыми экстравагантными механическими устройствами из всех, встречающихся на
страницах литературных произведений Сада. Сделано это словно для того, чтобы
напомнить нам о том, что идет век  механизации  промышленности,  начиная  от
ткацкого станка Аркрайта до "прядильной Дженни".
   "Комната заканчивалась огромным  альковом,  облицованным  зеркалами,  и
имела шестнадцать колонн из  черного  мрамора,  к  каждой  из  которых  была
привязана юная девушка с обнаженным  задом.  Посредством  пары  веревочек  у
изголовья хозяйской  кровати,  наподобие  шнурков  колокольчиков,  любой  из
шестнадцати, выставленных перед ним  девушек,  он  мог  причинить  различные
формы страданий. Пытка продолжалась до тех пор,  пока  Минский  не  отпускал
шнур.... Когда он управляет  механизмами,  все  шестнадцать  жертв,  получая
разные  раны,  одновременно  голосят.  Кто  подвергается   уколам,   кто   -
воздействию огня, кто - порке. Других щиплют, режут, рвут, растягивают и так
далее, причем, с такой силой, что кровь течет ручьем.
   - Если потяну сильнее, - замечает хозяин, - как я порой поступаю, когда
у меня есть настроение, тогда все шестнадцать шлюх гибнут у меня на  глазах.
Мне нравится засыпать с мыслью, что по собственному  желанию  и  без  всяких
усилий могу одновременно совершить шестнадцать убийств".
   Великану приходится по нраву Августина, одна из  спутниц  Жюльетты.  Он
требует предоставить ему  ее  в  немедленное  пользование.  Но  его  размеры
оказались роковыми для бедняжки. Тем не менее,  в  момент  оргазма,  великан
тянет за шнуры. Тотчас в  одно  мгновение  гибнут  заколотые,  застреленные,
удушенные и  убитые  иными  способами  девушки,  привязанные  к  шестнадцати
колоннам.
   После знакомства с Минским фантазии романа разыгрываются с еще  большим
буйством. В Риме Жюльетта  удостаивается  частной  аудиенции  папы  Пия  VI,
который сражен ее красотой и умом. Он признается ей,  что  в  душе  является
лицемером,  так  как  не  верит  в  Бога,  и   в   знак   благодарности   за
благосклонность красавицы, готов отслужить в  соборе  Святого  Петра  черную
мессу. Далее роман продолжается в  том  же  духе  язвительной  сатиры,  пока
процессия негодяев не  достигает  Неаполя.  Там  возникает  задержка,  чтобы
сбросить  жертву  оргии  в  пламя  Везувия.  Потом  Жюльетта  через  Венецию
возвращается во Францию к Нуарсею.
   В кульминационный момент книги Жюльетта устраивает женитьбу Нуарсея  на
семнадцатилетней девушке. На свадьбе невесту заставляют  нагой  кататься  на
коньках  по  замерзшему  озеру  у  стен  замка,  в  то  время  как  мужчины,
вооруженные фейерверками и кнутами, стоят вдоль берега  и  подстегивают  ее.
Браки у Сада,  как  правило,  длятся  не  долго.  В  данном  случае  девушку
возвращают  на  место  и  подвергают  вивисекции.  Жюльетта  отдает  Нуарсею
собственную дочь и вскоре помогает ему зажарить  ее  заживо.  Воодушевленные
этим злодеянием, преступники отравляют систему водоснабжения города,  но  их
постигает разочарование, поскольку количество смертей не превысило  полутора
тысяч. Роман заканчивается  назначением  Нуарсея  на  пост  премьер-министра
Франции. Не  оставляет  он  без  внимания  и  своих  друзей,  жалуя  каждого
богатством и влиятельным положением в государстве.
   Ввиду своей исключительной протяженности, "Жюльетта" более  полно,  чем
остальные  его  работы,  показывает  слабость  беллетристики   Сада.   Роман
чрезмерно раздут даже для плутовского жанра  или  открытия  преисподней.  Во
время своего заключения в Венсенне и Бастилии маркиз имел при себе экземпляр
политической притчи Филдинга "Джонатан Уайлд", посвященной утверждению,  что
качества величия и морального цинизма  идентичны  как  у  преуспевающего  на
посту премьер-министра политика, так и у бандита,  прошедшего  путь  убийцы,
предателя и вора. На  пространстве  в  одну  десятую  от  садовского  объема
Филдинг с безупречной иронией  и  остроумием  демонстрирует  правоту  своего
предположения,  срывая  моральные  личины  публичной   жизни   с   силой   и
уб