а пусть себе Петр де Беляу и его комилитоны  диссиденты читают на здоровье Виклифа, Гуса, Арнольда из Брешии и Иоахима Флорского. Ибо Иоахим Флорский - да, но не Фра Дольчино, не жакерия. Виклиф - да, но не Уот Тайлер. Тут кончается моя терпимость, Рейнмар. Я не допущу, чтобы здесь расплодились fratricelli и Пикарды. Я в зародыше удавлю Тайлеров и Джонов Баллоу, раздавлю проклевывающихся Дольчинов и Жижек.
     - А цель, - добавил он после минутного молчания, - оправдывает средства. И кто не со мной, тот против меня, qui non est mecum contra me est.  И еще: "Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают". Сгорают! Ты понял? Вижу, что понял.
     Истязаемый уже долго не кричал. Видимо, давал показания. Говорил. Дрожащим голосом признавался во всем, что только хотел услышать брат Арнульф.
     Гейнче встал.
     - У тебя будет немного времени, чтобы обдумать вопрос. Мне необходимо срочно возвращаться во Вроцлав. Открою тебе кое-что: я думал, что буду здесь выслушивать в основном сумасшедших, а здесь, изволь-ка, попалось сокровище. Один из твоих соузников, попик из немодлинской колегиаты, собственными глазами видел, сумел описать и может распознать демона. Того, который убивает в полдень, если ты помнишь соответствующий псалом. Так что очень не терпится устроить небольшую конфронтацию. А когда вернусь, а вернусь я скоро, самое позднее на святую Люцию, то привезу в Башню нового обитателя. Когда-то я ему обещал, а я всегда держу слово. Ты же, Райнмар, думай поинтенсивнее. Взвесь все "за" и "против". Я хотел бы, когда вернусь, узнать твое решение и услышать заявление. Хотел бы, чтобы оно было соответствующим. Чтобы это было заявление о лояльном сотрудничестве и службе. Потому что если нет, то, клянусь Богом, хоть ты мне дружок по универку, ты будешь для меня как упомянутая засохшая ветвь. Я отдам тебя в распоряжение брата Арнульфа, сам тобой заниматься уже не стану. Оставлю тебя с ним один на один.
     Разумеется, - добавил он, - после того, как ты лично мне скажешь, что делал на Гороховой горе в ночь осеннего равноденствия. И что это за женщина, с которой тебя там видели. Ну и скажешь мне, конечно, что за священник шутковал относительно клистира. Ну, Рейневан, бывай.
     - Да, - обернулся он с порога. - Еще одно. Бернгард Рот, он же Урбан Горн. Поклонись ему от меня. И передай, что сейчас...

***

     - ...что сейчас, - дословно передал Рейневан, - ему недосуг заниматься тобой вплотную, тяп-ляп, наспех он этого делать не хочет. Ему желательно совместно с братом Арнульфом посвятить тебе столько времени и усилий, сколько ты действительно заслуживаешь. И приступит он к этому сразу же по возвращении, самое долгое на святую Люцию. Он советует тебе как следует упорядочить имеющиеся сведения, поскольку тебе придется этими сведениями поделиться со Святым Официумом.
     - Курвин сын. - Урбан Горн плюнул на солому. - Размягчает меня. Дает мне дозреть. Знает, что делает. Ты говорил ему о Конраде из Марбурга?
     - Сам ему скажешь.
     Оставшиеся в Башне обитатели сидели, закопавшись в подстилки. Некоторые храпели, некоторые всхлипывали, некоторые тихо молились.
     - А я? - прервал молчание Рейневан. - Мне-то что делать?
     - Ты-то что страдаешь, - протянул Шарлей. - Ты-то! У Горна в перспективе болевое следствие. Я, как знать, не хуже ли еще, буду гнить здесь до скончания века. А у тебя проблемы! Ха, бока надорвать. Инквизитор, твой дружок по учельне, дает тебе свободу на тарелочке, в презент...
     - В презент?
     - А как же. Подпишешь лояльку и выйдешь.
     - Как шпион?
     - Нет розы без шипов.
     - А я не хочу. Мне отвратна такая перспектива. Мне не позволит совесть. Я не хочу...
     - Заткнись, - пожал плечами Шарлей. - И заставь себя.
     - Горн?
     - Что Горн, - резко обернулся Урбан. - Хочешь совета? Хочешь услышать слова моральной поддержки? Так слушай. Естественным свойством человеческой натуры является сопротивление. Сопротивление подлости. Несогласие творить подлость. Отказ соглашаться со злом. Это врожденные, имманентные свойства человека. Ergo, не сопротивляются только субъекты, начисто лишенные человечности. Предателями от страха перед пытками становятся только мерзкие подлецы.
     - Значит?
     - Значит, - Горн, не сморгнув глазом, сплел руки на груди, - значит, подписывай лояльку, соглашайся сотрудничать. Поезжай в Чехию, как тебе велят. А там... Там будешь сопротивляться.
     - Не понимаю.
     - Да? - хмыкнул Шарлей. - Серьезно? Наш друг, Рейнмар, повествованием о моральной и чистой человеческой натуре предварил очень неморальное предложение. Он советует тебе стать так называемым двойным агентом, работающим на обе стороны: на Инквизицию и на гуситов, ибо то, что сам-то он гуситский эмиссар и шпион, знает уже каждый, за исключением разве что тех вон стенающих в соломе дебилов. Правда, Урбан Горн? Твой совет нашему Рейневану, похоже, неглуп, однако есть в нем загвоздка. Дело в том, что гуситы, как и все, кому довелось иметь дело со шпионами, уже видели двойных агентов. Практика показала им, что зачастую это агенты тройные. Поэтому появляющихся новичков отнюдь не следует допускать к конфиденциальным сведениям, вначале, наоборот, вешать, предварительно принудив - а как же! - пытками дать показания. Поэтому своим советом ты готовишь Рейневану печальную участь, Урбан Горн. Ну, разве что... Разве что дашь ему в Чехии хороший, заслуживающий доверия контакт. Какой-нибудь тайный пароль... Что-то такое, во что гуситы поверят. Но...
     - Договаривай.
     - Ничего похожего ты ему не дашь. Ибо не знаешь, не подписал ли он уже лояльку. И не успел ли уже его университетский дружок-инквизитор обучить его шпионить на две стороны.
     Горн не ответил. Только усмехнулся. Мерзко, одними уголками губ, не прищурив своих ледовито-холодных глаз.

***

     - Я должен отсюда выбраться, - тихо проговорил Рейневан, стоя посередке тюрьмы. - Должен отсюда выйти. Иначе я потеряю Николетту Светловолосую - Катажину Биберштайн. Я должен отсюда убежать. И знаю, как это сделать.

***

     Шарлей и Горн выслушали план вполне спокойно, переждали, не прерывали, пока Рейневан кончит. Только тогда Горн рассмеялся, покрутил головой и отошел. Шарлей был серьезен. Можно сказать - смертельно серьезен.
     - То, что у тебя от страха разум помутился, - сказал он, - я могу понять. И посочувствовать. Но не насмехайся, парень, над моим интеллектом.
     - На стене, - терпеливо повторил Рейневан, - остались occultum, остались глифы и сигли Циркулоса. К тому же, о, пожалуйста, у меня есть его амулет, я смог незаметно забрать его. Циркулос выдал мне активирующее заклинание, сообщил порядок конъюрации, кое-что об эвокациях  я знаю и сам, обучался этому... Шанс есть, признаю, мизерный, но есть. Есть! Я не понимаю твоей сдержанности, Шарлей. Ты сомневаешься в магии. А Гуон фон Сагар? А Самсон? Ведь Самсон...
     - Самсон - обманщик, - обрезал демерит. - Симпатичный, неглупый, милый спутник. Но обманщик и шарлатан. Как большинство тех, кто ссылается на чары и колдовство. Впрочем, это не имеет значения, Рейнмар, я не сомневаюсь в магии. Я повидал достаточно, чтобы не сомневаться. Так что сомневаюсь я не в магии, а в тебе. Я видел, как ты левитируешь и отыскиваешь дороги, однако, к примеру, на летающую скамейку тебя посадил, несомненно, Гуон фон Сагар, сам бы ты не полетел. Но до настоящего заклинателя тебе, парень, далеко. Ты и сам должен это понимать. Сам понимать, что никуда не годятся накорябанные здесь кретином иероглифы, пентаграммы и сигли-мигли. И этот, прости Господи, амулет, обосранное ярмарочное старье. Ты сам должен все это сознавать. Поэтому не оскорбляй, пожалуйста, ни моего, ни своего интеллекта.
     - У меня нет выхода, - сжал зубы Рейневан. - Я должен попытаться. Для меня это единственный шанс.
     Шарлей пожал плечами и возвел глаза горе.

***

     Occultum Циркулоса выглядел, Рейневан вынужден был это признать, хуже чем плачевно. Он был до предела грязным, а все магические книги говорили об идеальных, прямо-таки стерильно чистых священных знаках. Гоэтический круг на стене был начертан не вполне ровно, а правила Sacra Getica подчеркивали важность тщательности рисунка. В правильности вписанных в Круг заклинаний Рейневан тоже не был уверен до конца.
     Сам церемониал эвокации приходилось осуществлять не в полночь, как велели гримуары, а на рассвете, ибо полночная темень делала невозможной любую акцию в Башне. Не могло быть и речи о требуемых ритуалом черных свечах - как и о свечах какого-либо иного цвета. По понятным причинам психам в Башне шутов не давали ни свечей, ни каганков, ни ламп, ни каких-либо возможностей распалить пожар.
     "В принципе, - подумал он горько, принимаясь за дело, - я следую букве гримуара только в одном: маг, желающий эвоковать либо энвоковать, должен долгое время воздерживаться от половых контактов. А я уже полтора месяца сижу здесь, выдерживая полную, хоть и вынужденную абстиненцию".
     Шарлей и Горн, храня молчание, посматривали на него издали. Тихо вел себя и Фома Альфа, в основном потому, что ему пригрозили мордобитием, если он каким-то образом вздумает мешать.
     Рейневан кончил приводить в порядок occultum, обвел себя магическим кругом. Откашлялся, раскинул руки и начал певуче, вперившись в глифы гоэтического Круга:
     - Эрмитес! Панкор! Пагор! Анитор!
     Горн прыснул в кулак. Шарлей вздохнул.
     - Аглон, Вайхеон, Стимуляматон! Эзфарес, Олиарам, Ирион! Мерсильде! Ты, взгляд коего пронизывает бездны! Те odoro, et te invoco!
     Никакого результата.
     - Эситион, Эрион. Онера! Мозм! Сотер! Неломи!
     Рейневан облизнул запекшиеся губы. В том месте, в котором еще покойный Циркулос трижды выскреб надпись: VENI, MERSILDE , он положил амулет со змеей, рыбой и вписанным в треугольник солнцем.
     - Острата, - принялся он за активирующее заклинание. - Терпанду! Эомас, - повторял он, кланяясь и модулируя голос в соответствии с указаниями "Ламегетона", "Малого Ключа Соломона". - Перикатур! Белеурос!
     Шарлей выругался, обращая тем самым его внимание на стену. Едва веря собственным глазам, Рейневан увидел, как нацарапанные кирпичом надписи в кругу начинают светиться фосфорическим светом.
     - Именем печати Басдатеи! Мерсильде! Ты, взгляд коего пронизывает бездны! Прибудь! Забаот! Эксверхие! Астрахисс, Асах, Асарка!
     Надписи в кругу горели все ярче, призрачным пламенем осветили стену. Стены Башни начали ощутимо вибрировать. Горн выругался. Фома Альфа заскулил. Один из дебилов громко зарыдал, принялся кричать. Шарлей вскочил как пружина, подбежал, коротким ударом кулака в висок повалил его на подстилку. Успокоил.
     - Босмолетик, Джейсмы, Еф. - Рейневан наклонился, коснулся лбом середины пентаграммы. Потом, выпрямившись, потянулся за отшлифованной, заостренной на камне сломанной головкой хуфнала.  Крепко нажав, процарапал на подушечке большого пальца кожу, коснулся им лба. Набрал воздуха в легкие, понимая, что приближается момент величайшего риска и опасности. Когда кровь потекла достаточно обильно, нарисовал ею в центре круга знак. Таинственный, ужасающий знак Скирлин, и крикнул, чувствуя, как фундамент Башни шутов начинает дрожать:
     - Veni, Мерсильде!
     Фома Альфа снова заскулил, но умолк, как только Шарлей показал ему кулак. Башня дрожала все заметнее.
     - Тауль! - эвоковал Рейневан громко и хрипло, как того требовали гримуары. - Варф! Пан!
     Гоэтический Круг ярко разгорелся, освещенное им место на стене понемногу перестало быть просто пятном, начинало приобретать форму и контуры. Контуры человека. Не совсем человека. У людей не бывает ни таких огромных голов, ни таких длинных рук. И гигантских рогов, вырастающих изо лба, выпуклого, как у быка.
     Башня тряслась, дебилы выли на разные голоса, им громко вторил Фома Альфа. Горн вскочил.
     - Довольно! - рявкнул он, перекрывая гомон. - Рейневан! Останови это! Останови, псякрев, эту чертовщину! Мы погибнем из-за тебя!
     - Варф! Глемиах!
     Дальнейшие слова увязли у него в глотке. Светящаяся фигура на стене была уже настолько четкой, что смогла взглянуть на него двумя огромными змеиными глазами. Видя, что фигура не ограничивается взглядом, но и протягивает руки, Рейневан взвыл от ужаса. Страх парализовал его.
     - Серу... геат! - пробормотал он, понимая, что плачет. - Аривх...
     Шарлей подскочил, схватил его сзади за горло, другой рукой зажал рот, оттащил, беспомощного от страха поволок по соломе в самый дальний угол, к дебилам. Фома Альфа сбежал на лестницу, диким криком призывая помощь. Горн же - было видно, что он в полном отчаянии, - схватил с пола котел с мочой и выплеснул его содержимое на все: на occultum, на Круг, на пентаграмму и на выходящую из стены фигуру.
     Раздавшийся вслед за этим рев заставил всех зажать уши руками и скорчиться на полу. Неожиданно поднялся жуткий вихрь, взметнулась и полезла в глаза пыль из поднятой соломы, ослепила. Свет на стене поблек, приглушенный клубами вонючего пара, зашипел и угас совершенно.
     Однако это не был конец. Потому что вдруг грохотнуло, гукнуло, громыхнуло страшно, но не со стороны затянутого вонючим дымом occultum, а сверху, с вершины лестницы, от двери. Посыпался щебень, настоящий град отесаных камней в белой туче штукатурки и сухого раствора. Шарлей схватил Рейневана и прыгнул вместе с ним под защиту лестницы. Вовремя. На их глазах падающая сверху, нагруженная завесами толстая дверная доска угодила одному из запаниковавших дебилов по черепу, раздавив его, как яблоко.
     В лавине щебня свалился сверху человек, раскинувший крестом руки и ноги.
     "Башня разваливается, - промелькнуло в голове у Рейневана. - Распадется на обломки turns fulgurata, Башня, пораженная молнией. Бедный, смешной шут падает с разваливающейся на осколки Башни шутов, летит вниз, к гибели. Я - тот шут, падаю, лечу в пропасть, на дно. Гибель, хаос и разрушение, виновен в которых я, шут и сумасшедший, я вызвал демона, разверз врата ада. Я чувствую вонь адской серы..."
     - Это порох... - угадал его мысль скорчившийся рядом Шарлей. - Кто-то порохом высадил дверь... Рейневан... Кто-то...
     - Кто-то нас освобождает! - крикнул, выбираясь из кучи камней, Горн. - Это спасение! Это наши! Осанна!
     - Эй, парни! - крикнул кто-то сверху, со стороны выбитой двери, откуда уже врывался дневной свет и свежий морозный воздух. - Выходите! Вы свободны!
     - Осанна! - повторил Горн. - Шарлей, Рейнмар! Выходим, скорее! Это наши! Чехи! Мы свободны! Дальше, живо, на лестницу!
     Он, не дожидаясь, побежал первым. Шарлей - следом. Рейневан глянул на угасший, все еще парящий occultum, на скорчившихся в соломе дебилов. Поспешил на лестницу, по дороге переступив через труп Фомы Альфы, которому разбивший дверь взрыв принес не свободу, а смерть. - Осанна, братцы! Привет, Галада! Господи, Раабе! Тибальд Раабе! Это ты?
     - Горн? - удивился Тибальд Раабе. - Здесь? Жив?
     - Христе, конечно! Так каким же... Так это не ради меня...
     - Не ради тебя, - вставил названный Галадой чех с огромной красной Чашей на груди. - Я рад, Горн, видеть тебя целым, и knez  Амброж урадуется. Но мы напали на Франкенштейн по другой причине. Ради них.
     - Ради них, - подтвердил, проталкиваясь между вооруженными чехам, гигант в стеганой одежде, делающей его еще крупнее. - Шарлей, Рейнмар. Привет!!!
     - Самсон... - Рейневан почувствовал, как радость стискивает ему горло. - Самсон... Друг! Ты не забыл о нас...
     - А разве же, - широко улыбнулся Самсон Медок, - можно забыть такую парочку, как ваша?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ,
в которой освобожденные из Башни шутов герои уже свободны, но, как выяснилось, не вполне. Они принимают участие в исторических событиях, точнее, в поджоге нескольких деревень и городков. Потом Самсон спасает то, что удается. Затем происходит всякое. И наконец герои уходят. Дорога их, если воспользоваться метафорой поэта: in "parte ore non e che luca"

     Лежащий на крышах снег резал глаза ослепительной белизной. Рейневан покачнулся и, если б не плечо Самсона, вполне мог бы свалиться с лестницы. Со стороны госпициума доносились крики и пальба. Болезненно стонал колокол госпитальной церкви, уже били тревогу колокола всех храмов Франкенштейна.
     - Скорее! - крикнул Галада. - К воротам! И прячьтесь! Стреляют!
     Стреляли. Болт из арбалета свистнул у них над головами, расщепил доску. Пригибаясь, они сбежали во двор. Рейневан споткнулся, влез по колено в грязь, смешанную с кровью. Около ворот и рядом с госпиталем валялись убитые - несколько божегробцев в рясах, несколько прислужников, несколько солдат Инквизиции, оставленных, видимо, Гжегожем Гейнче.
     - Быстрей! - подгонял Тибальд Раабе. - К лошадям!
     - Сюда, - осадил рядом с ним верховую лошадь чех в латах с факелом в руке, осмоленный и закопченный, как черт. - Живо, живо!
     Он размахнулся, бросил факел на крышу сарая. Факел скатился по мокрой соломе, зашипел в грязи. Чех выругался.
     Несло дымом и гарью, по-над крышами конюшни взмыло пламя, несколько чехов выводили оттуда храпящих коней. Снова гукнули выстрелы, поднялся крик, грохот, бой шел, как можно было догадаться, у госпитальной церкви, из прорезей колокольни и из окон хоров били арбалеты и гаковницы, целясь во все, что двигалось.
     У входа в горящее здание медицинариума лежал, прислонившись к стене, божегробовец. Это был брат Транквилий. Мокрая ряса тлела на нем и испускала пар. Монах обеими руками держался за живот, между пальцев у него обильно лилась кровь. Глаза были открыты, он смотрел прямо вперед, но уже, вероятно, ничего не видел.
     - Добить! - указал на него Галада.
     - Нет! - Тонкий крик Рейневана удержал гуситов. - Нет! Оставьте его. Он кончается, - добавил он тише, видя грозные и яростные взгляды. - Позвольте ему умереть в мире.
     - Тем более, - крикнул закопченный конник, - что время торопит, нечего тратить его на полутруп! Дальше, дальше, на лошадей!
     Рейневан, все еще как в полусне, запрыгнул в седло подведенного ему коня. Едущий рядом Шарлей тронул его коленом.
     Перед ним были широкие плечи Самсона, с другого бока - Урбана Горна.
     - Гляди, - прошипел ему Горн, - за кого заступаешься. Это ведь Сиротки из Градца-Кралове. С ними шутки плохи...
     - Это был брат Транквилий...
     - Я знаю кто...
     Они выскочили за ворота, прямо в дым. Горела и стреляла пламенем госпитальная мельница и сараи вокруг нее. В городе не переставая били колокола, за стенами кишмя кишели люди.
     К ним присоединились новые конники, которыми командовал усач в cuir-boulli  и кольчужном капюшоне.
     - Там, - усач указал на церковь, - двери в притвор уже почти совсем вырублены! А было бы, что взять! Брат Бразда! Еще три пачежа, и конец!
     - Еще два пачежа, - названный Браздой закопченный указал на городские стены, - и они поймут наконец, сколько нас тут в действительности. Тогда выйдут, и нам конец. По коням, брат Вельк!
     Они рванули галопом, разбрызгивая грязь и тающий снег. Рейневан уже пришел в себя настолько, чтобы посчитать чехов, и у него получилось, что на Франкенштейн напало два десятка. Он не знал, чему больше удивляться - их браваде и наглости или размерам наделанных такой горсткой людей разрушений: кроме построек госпициума и больничной мельницы, огонь пожирал строения красильщиков на берегах Будзувки, горели также сараи у моста и овины почти у самых Клодских ворот.
     - До встречи! - Названный Вельком усач в cuir-boulli повернулся, погрозил кулаком горожанам, столпившимся на стенах. - До встречи, папистики! Мы еще вернемся!
     Со стен ответили стрельбой и криками. Крики были вполне боевыми и очень храбрыми - горожане тоже успели пересчитать гуситов.
     Они мчались во весь опор, не щадя лошадей. Хоть это и выглядело полной глупостью, но оказалось частью плана. Преодолев в сумасшедшем темпе около полутора миль, они добрались до покрытых снегом Совиных гор, до Серебряной горы, где в лесном распадке их поджидали пятеро молодых гуси