к, значит, двух этих. Ручаетесь?
     - Ручаюсь.
     Несколько секунд они мерили друг друга колючими взглядами. "Отыщу обоих, - думал инквизитор. - И скорее, чем ты полагаешь. Это моя забота". "А моя, - думал Стенолаз, - забота в том, чтобы ты не нашел их живыми".
     - Прощайте, господин Грелленорт. С Богом.
     - Прощайте, ваше преподобие.

***

     Аптекарь Захарис Фойгт стонал и охал. В келье ратушева карцера его кинули в угол, в приямок, в котором собиралась вся стекающая со стен влага. Солома здесь была гнилая и мокрая. Однако аптекарь не мог не только сменить места, но и вообще едва шевелился - у него были разбиты локти, вывернуты плечевые суставы, переломаны голени, размозжены пальцы рук, к тому же страшно горели обожженные бока и ступни. Поэтому он лежал навзничь, стонал, охал, моргал покрытыми запекшейся кровью веками. И бредил.
     Прямо из стены, из покрытой плесенью кладки, непосредственно, казалось, из щелей между кирпичами, вышла птица. И тут же преобразилась в черноволосого, всего в черном человека. То есть в человекообразную фигуру. Ибо Захарис Фойгт прекрасно знал, что это не был человек.
     - О мой господин, - застонал он, корчась на соломе. - О князь тьмы... О любезный мэтр... Ты пришел! Не покинул в несчастье своего верного слугу...
     - Вынужден тебя разочаровать, - сказал черноволосый, наклоняясь над ним. - Я не дьявол. И не посланник дьявола. Дьявол мало интересуется судьбами единиц.
     Захарис Фойгт раскрыл рот для крика, но смог только захрипеть. Черноволосый схватил его за виски.
     - Место укрытия трактатов и гримуаров, - сказал он. - Сожалею, но я вынужден их из тебя извлечь. Тебе уже от книг не будет никакого проку. А мне они сильно пригодятся. А коли уж я здесь, то спасу тебя от дальнейших мучений и пламени костра. Не благодари.
     - Если ты не дьявол... - Глаза теряющего власть над собой чародея испуганно расширились. - Значит, ты прибыл... От того, другого... О Боже...
     - И снова тебя разочарую, - усмехнулся Стенолаз. - Этот судьбами единиц интересуется еще меньше.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ,
в которой оказывается, что хоть понятия "рентабельное искусство" и "художественный гешефт" вовсе не должны обозначать contradictio in adiecto , тем не менее в области культуры даже эпохальные изобретения не так-то легко находят спонсоров

     Как и каждый большой город в Силезии, Свидница угрожала крупным денежным штрафом каждому, кто осмелится выкинуть на улицу мусор либо нечистоты. Однако незаметно было, чтобы этот запрет исполнялся неукоснительно, и даже наоборот, было ясно, что упомянутая угроза никого не волновала.
     Короткий, но обильный утренний дождь подмочил улицы города, а копыта лошадей и волов быстро превратили их в дерьмо-грязево-соломенное болото. Из болота, словно колдовские острова из океанских вод, вырастали кучи отходов, богато изукрашенные различнейшими, порой весьма фантазийными экземплярами падали. По самой густой грязи прогуливались гуси, по самой жидкой - плавали утки. Люди, то и дело оступаясь, с трудом перемещались по "тротуарам" из досок и дранки. Хотя законы магистрата угрожали штрафом и за свободный выпас скотины, тем не менее по улицам во всех направлениях бегали визжащие свиньи. Свиньи казались ошалевшими, мотались вслепую на манер своих библейских пращуров из страны Гергесинской , задевая пешеходов и распугивая лошадей.
     Они миновали улочку Ткачей, потом громыхающую молотками Бондарную, наконец Высокую, за которой уже раскинулся рынок. Рейневана так и подмывало заглянуть в недалеко расположенную и знаменитую аптеку "Под золотым линдвурмом", поскольку он хорошо знал аптекаря, господина Христофора Эшенлёра, у которого обучался основам алхимии и белой магии. Однако отказался от своего намерения, ибо последние три недели многому научили его касательно принципов конспирации. Кроме того, Шарлей подгонял. Он не замедлил шага даже у одного из подвалов, в которых подавали пользующееся мировой славой свидницкое мартовское пиво. Быстро - насколько позволяла толкучка - они пересекли торговые ряды в галерее напротив ратуши и пошли по забитой телегами улице Крашевицкой. Затем вслед за Шарлеем вошли под низкий каменный свод, в темный туннель ворот, в котором воняло так, словно здесь испокон веков освобождались от избытка мочи древние племена силезцев и дзядошан. Из ворот попали во двор. Тесное пространство было завалено всяческим мусором и поломанными предметами, а кошек было столько, что не постыдился бы храм богини Баст в египетском Бубастисе.
     Конец двора подковой окружала внутренняя галерея, рядом с ведущей туда крутой лестницей стояла деревянная статуя, носящая слабые следы краски и позолоты - свидетельниц многих канувших в Лету веков.
     - Какой-нибудь святой?
     - Лука Евангелист, - объяснил Шарлей, ступая на скрипящие ступени. - Покровитель художников-маляров.
     - А зачем мы сюда, к этим малярам-художникам, пришли?
     - За различной экипировкой.
     - Потеря времени, - решил нетерпеливый и стремящийся к своей любимой Рейневан. - Теряем время. Какая еще экипировка? Не понимаю...
     - Тебе, - прервал Шарлей, - подыщем онучи. Новые. Поверь, они срочно необходимы. Да и мы вздохнем свободнее, когда ты расстанешься со старыми.
     Лежащие на ступенях кошки неохотно уступали дорогу. Шарлей постучал, массивные двери отворились, и в них возник невысокий, худощавый и расчёхранный типус с синим носом, в халате, испещренном феерией разноцветных пятен.
     - Мэтр Юстус Шоттель отсутствует, - сообщил он, смешно щуря глаза. - Зайдите позже, добрые... О Господи! Глазам своим не верю! Благородный господин...
     - Шарлей, - быстро упредил демерит. - Надеюсь, ты не заставишь меня торчать на пороге, господин Унгер.
     - А как же, а как же... Прошу, прошу...
     Внутри помещения крепко пахло краской, льняной олифой и смолой, кипела активная работа. Несколько пареньков в замасленных и испачканных фартуках копошились вокруг двух странных машин. Машины были оборудованы воротами и напоминали прессы. Прессами они и были. На глазах у Рейневана из-под прижатого деревянным винтом штампа вытащили кусок картона, на котором была изображена Мадонна с Младенцем.
     - Интересно.
     - Что? - Синеносый господин Унгер оторвал взгляд от Самсона Медка. - Что вы сказали, молодой господин?
     - Что это интересно.
     - И более того. - Шарлей поднял лист, вынутый из-под другой машины. На листе отпечатались несколько ровно уложенных прямоугольников. Это были игральные карты для пикета - тузы, выжники и нижники, современные, по французскому образцу, в цветах pique и trefle.
     - Полную талию, - похвалился Унгер, - стало быть, тридцать восемь карт, мы делаем за четыре дня.
     - В Лейпциге делают за два.
     - Но серийную дешевку, - возмутился синеносый. - С паршивых гравюр, кое-как раскрашенные, криво резанные. Наши, ты только взгляни, какой четкий рисунок, а когда я их раскрашу, получится шедевр. В наши карты играют в замках и дворцах, да что там, в кафедрах и колегиатах, а в те, лейпцигские, только лапсердаки  режутся в шинках да борделях...
     - Ну ладно, ладно. Сколько берете за талию?
     - Полторы копы грошей, если loco-мастерская. Если franco-клиент, то плюс стоимость доставки.
     - Проводите в индергмашек , господин Шимон. Я там подожду мастера Шоттеля.
     В комнате, через которую они проходили, было тише и спокойнее. Здесь за станками сидели трое художников. Они были так увлечены работой, что даже не повернули голов.
     На доске первого художника был только грунт и эскиз, поэтому содержание будущей картины угадать было нельзя. Произведение второго было уже достаточно проработано, проступило изображение Саломеи с головой Яна Крестителя на блюде. На Саломее было ниспадающее до ног и совершенно прозрачное платье, художник позаботился о том, чтобы проступили детали. Самсон Медок хмыкнул. Рейневан вздохнул, взглянул на третью доску и вздохнул еще громче.
     Картина была почти совершенно окончена и изображала святого Себастьяна. Однако Себастьян на картине принципиально отличался от привычных изображений мученика. Правда, он по-прежнему стоял у столба, по-прежнему вдохновенно улыбался, несмотря на многочисленные стрелы, вонзенные в живот и торс эфеба.  Впрочем, на этом подобие оканчивалось. Ибо здешний Себастьян был абсолютно гол. Он стоял, так роскошно свесив чрезвычайно толстый срам, что картина эта у любого мужчины должна была вызывать чувство собственной неполноценности.
     - Специальный заказ, - пояснил Шимон Унгер. - Для монастыря цистерцианок в Тшебнице. Извольте, господа, пройти в индергмашек.

***

     С близлежащей Котельной улицы доносился дикий грохот и лязг.
     - У этих, - показал головой Шарлей, с некоторых пор что-то писавший на листке бумаги, - у этих, видать, много заказов. Бойко идут дела в котельницком деле. А как у вас, дорогой господин Шимон?
     - Застой, - довольно грустно ответил Унгер. - Заказы, правда, есть. Ну и что? Если невозможно товар развозить? Четверти мили не проедешь, а тебя уже задерживают, откуда, ё, куда выспрашивают, по какому делу, в сапетах  и вьюках копаются...
     - Кто? Инквизиция? Или Колдиц?
     - И те, и другие. Попы-инквизиторы у доминиканцев, о, рукой подать, сидят. А в господина старосту Колдица ну прям дьявол вступил... И все из-за того, что недавно схватил двух чешских эмиссаров с еретическими посланиями и манифестами. Они, когда их пыточный мастер в ратуше припек, тут же показали, кто с кем сносился, кто им помогал. И у нас здесь, и в Яворе, в Рахбахе, даже по деревням, в Клечкове, в Виpax... Только здесь, в Свиднице, восемь на кострах сгорело на выгоне перед Нижними воротами. Но всамделишная беда началась неделю назад, когда в день апостола Варфоломея, в самый полдень, на вроцлавском тракте кто-то замордовал богатого купца, господина Миколая Ноймаркта. Странное, ох, ё, странное это было дело...
     - Странное? - неожиданно заинтересовался Рейнмар. - Почему?
     - А потому, юный господин, что никто понять не мог, кто и зачем господина Ноймаркта убил. Одни болтали, ё, мол, рыцари-разбойники, хоть, к примеру, тот же Хайн фон Чирне или Буко Кроссиг. Другие говорили, что это Кунц Аулок, тоже тот еще бандюга. Аулок, говорят, какого-то парня по всей Силезии гоняет, потому как тот парень чью-то жену опозорил насилием и чаровством. Третьи толкуют, что непременно тот самый преследуемый парень и убил. А еще одни болтали, что убийцы - гуситы, которым господин Ноймаркт чем-то насолил. Как там было взаправду, не угадаешь, но господин староста Колдиц взбесился. Клялся, что с убийцы господина Ноймаркта, когда его поймают, живьем шкуру сдерет. А в результате товар нельзя развозить, потому что постоянно проверяют то одни, то другие, если не Инквизиция, так, ё, старостовы... Да, да.
     - Да, да.
     Рейневан, который уже давно что-то чертил углем на листе, вдруг поднял голову, ткнул локтем Самсона Медка.
     - Publicus super omnes, - сказал тихо, показывая тому лист. -Annis de sanctimonia. Positione hominis. Voluntas vitae.
     - Что?
     - Voluntas vitae. А может, potestas vitae. Стараюсь воспроизвести надпись на обгоревшем листке Петерлина. Ты утверждал, что это важно. Или забыл? Мне надо было вспомнить, что там написано. Вот я и вспоминаю. - Ах да. Правда. Хммм... Potestas vitae. К сожалению, у меня это ни с чем не ассоциируется.
     - А мастера Юстуса, - проговорил вполголоса Унтер, - все нет, ё, и нет.
     Словно в ответ на заклинание дверь открылась, и появился человек в черной просторной, подбитой мехом делии с очень широкими рукавами. На артиста-художника он не смахивал. А смахивал на бургомистра.
     - Здравствуй, Юстус.
     - Клянусь костями святого Вольфганга. Павел? Ты? На свободе?
     - Как видишь. А зовусь теперь Шарлеем.
     - Шарлей, хммм. А твои... эээ... компаньоны?
     - Тоже на свободе.
     Мэтр Шоттель погладил тершегося о его щиколотку кота, появившегося неведомо откуда. Потом присел за стол, сплел руки на животе, внимательно посмотрел на Рейневана, долго, очень долго не отрывал глаз от Самсона Медка.
     - Ты приехал за деньгами, - наконец с грустью в голосе угадал он. - Должен тебя предупредить...
     - Что дело идет неважно, - бесцеремонно оборвал его Шарлей. - Знаю. Слышал. Вот список. Написал, утомившись ожиданием. Все, что на нем проставлено, я должен получить завтра.
     Кот запрыгнул Шоттелю на колени. Гравировщик задумчиво погладил его. Долго читал. Наконец оторвал глаза от бумаги.
     - Послезавтра. Завтра воскресенье.
     - Верно. Забыл, - кивнул Шарлей. - Что ж, отпразднуем и мы святой день. Не знаю, когда снова загляну в Свидницу, так что грешно было бы не посетить парочку-другую холодных подвальчиков, не испробовать, как в этом году удалось мартовское. Ну, послезавтра, maestro, так послезавтра. В понедельник, ни днем позже. Понял?
     Мэтр Шоттель утвердительно кивнул.
     - Я не спрашиваю, - заговорил через минуту Шарлей, - о состоянии моего счета, ибо ни компанию распускать, ни свою долю забирать не собираюсь. Однако убеди меня, что ты заботишься о компании. Что не пренебрегаешь данными тебе некогда советами. И идеями. Идеями, которые могут быть для компании прибыльными. Знаешь, о чем я?
     - Знаю. - Юстус Шоттель извлек из кошеля большой ключ. - И тотчас докажу, что твои задумки и советы принимаю близко к сердцу. Господин Шимон, достаньте, пожалуйста, из сундука и принесите пробные образцы ксилографии. Тех, что из библейской серии.
     Унгер быстро управился.
     - Вот. - Шоттель разложил листы на столе. - Все сделано моей собственной рукой, ученикам не давал. Некоторые готовы под пресс, над некоторыми еще работаю. Я верю, что твоя идея заслуживает внимания. И люди будут покупать. Нашу библейскую серию. Ну, пожалуйста, оцени. Оцените, господа.
     Все наклонились над столом.
     - Что это... - Зарумянившийся Рейневан указал на лист, на котором была изображена нагая пара в совершенно недвузначной позе и ситуации. - Что это такое?
     - Адам и Ева. Видно же. А опирается Ева на Древо познания...
     - Ага.
     - А здесь, извольте взглянуть, - продолжал демонстрировать гравировщик, явно гордясь своей работой, - Моисей и Огарь. Здесь Самсон и Далила. Тут Амнон и Фамарь. Вовсе недурно у меня получилось. Верно? А это...
     - Ого-го! Это что такое? Что за путаница?
     - Иаков, Лия и Рахиль.
     - А это... - заикаясь, проговорил Рейневан, чувствуя, что кровь вот-вот прыснет у него из щеки. - Это что... Это...
     - Давид и Ионафан, - беспечно пояснил Юстус Шоттель. - Но это надо еще подправить. Переделать.
     - Переделай, - довольно холодно прервал Шарлей, - на Давида и Вирсавию. Потому что здесь, холера, недостает только Валаама и ослицы. Сдержи малость воображение, Юстус. Его излишек вредит, как избыток соли в супе. А это не идет на пользу делу. Впрочем, вообще-то, - добавил он, - чтобы задобрить немного обиженного художника, - bene, bene, benissime, maestro.  Лучше, чем я ожидал.
     Юстус Шоттель просветлел как любой тщеславный и обожающий похвалу артист.
     - Видишь, Шарлей, я не бездельничаю и о фирме забочусь. И еще скажу тебе, что я установил очень интересные контакты, которые могут оказаться весьма выгодными для нашей компании. Понимаешь, "Под быком и ягненком" я познакомился с необычным юношей, способным изобретателем... Да что говорить, сам увидишь и услышишь. Я его пригласил. Он вот-вот подойдет. Ручаюсь, когда ты с ним познакомишься...
     - Не познакомлюсь, - прервал Шарлей. - Я не хочу, чтобы этот юноша вообще видел меня здесь. Ни меня, ни моих спутников.
     - Понимаю, - заверил после краткого молчания Шоттель. - Значит, ты снова вляпался в какое-то дерьмо.
     - Можно сказать и так.
     - Криминальное или политическое?
     - Все зависит от точки зрения.
     - Ну что ж, - вздохнул Шоттель, - такие времена. То, что ты не хочешь, чтобы тебя здесь видели, понимаю. Однако в данном случае твои опасения беспочвенны. Юноша, о котором я говорю, немец, родом из Майнца, бакалавр Эрфуртского университета. В Свиднице проездом. Никого здесь не знает. И не узнает, потому что вскоре уезжает. Есть смысл, Шарлей, с ним познакомиться, стоит задуматься над тем, что он изобрел. Это необычный, светлый ум, я бы сказал - мечтатель. Истинный vir mirabilis.  Увидишь сам.

***

     Громко и звучно разлился звон приходского колокола. Его призыв к Angelus  подхватили колокольни остальных четырех свидницких храмов. Колокола окончательно завершили рабочий день - наконец умолкли даже работящие и шумные мастерские на Котельной улице.
     Уже давно разошлись по домам художники и подмастерья мастерской Юстуса Шоттеля, так что, когда наконец явился обещанный гость, достойный знакомства светлый ум и мечтатель, в комнате с прессами оставались только сам мэтр, Шимон Унгер, Шарлей, Рейневан и Самсон Медок.
     Гость действительно был человеком молодым, ровесником Рейневана. Школяр сразу признал школяра, знакомясь, гость поклонился Рейневану несколько менее чопорно, а улыбнулся несколько более искренне.
     На пришельце были высокие ботинки из тисненой козловой кожи, мягкий бархатный берет и короткий плащ поверх кожаной куртки, застегивающейся на многочисленные латунные крючки. На плече висела большая дорожная торба. В общем, он больше походил на бродячего трувера, чем на школяра, - единственное, что указывало на академические связи, был широкий нюрнбергский кинжал, оружие, популярное во всех учебных заведениях Европы как среди студентов, так и у научной братии.
     - Я, - начал пришедший, не ожидая, пока его представит Шоттель, - бакалавр Эрфуртской академии Иоганн Генсфляйш фон Зульгелох цум Гутенберг. Это несколько длинновато, поэтому обычно я сокращаю имя до Гутенберга. Иоганн или, как у вас принято, Ян Гутенберг.
     - Похвально, - ответил Шарлей. - А поскольку я тоже сторонник сокращения вещей и предметов непотребно длинных, перейдем не мешкая к делу. Чего касается ваше изобретение, господин Ян Гутенберг?
     - Печатания. Точнее - печатания текстов.
     Шарлей равнодушно перелистал лежащие перед ним ксилографии, вынул и показал одну, на которой под изображением Святой Троицы значилось:

     BENEDICTE POPULI DEO NOSTRO


     - Знаю... - слегка покраснел Гутенберг. - Знаю, господин, что вы имеете в виду. Однако рекомендую обратить внимание на то, что для изображения на вашей ксилографии этого не очень длинного, согласитесь, текста гравировщику надо было бы кропотливо резать по дереву два дня. И если он при этом ошибся хотя бы в одной букве, то вся работа пошла б насмарку. И пришлось бы все начинать сызнова. А если б понадобилось создавать гравюру, скажем, для всего шестьдесят пятого псалма, сколько б потребовалось времени? А на все псалмы? А на всю Библию? Сколь долго...
     - Не иначе, как вечность, - прервал Шарлей. - Изобретение же вашей милости, как я понимаю, сводит на нет недостатки, присущие работе по дереву?
     - В значительной мере.
     - Любопытно.
     - Если позволите, я продемонстрирую.
     Иоганн Генсфляйш фон Зульгелох цум Гутенберг раскрыл торбу, высыпал содержимое на стол. И взялся за работу, громко описывая свои действия.
     - Я изготовил, - говорил он и показывал, - из твердого металла кубики с отдельными литерами. Литеры на кубиках, как видите, вырезаны выпуклыми, я назвал это патрицей. Оттиснув такую патрицу в мягкой меди, я получил...
     - Матрицу, - догадался Шарлей. - Это ясно. Выпуклые подходят к вмятым, как папа к маме. Слушаю дальше, господин фон Гутенберг.
     - В углубленных матрицах, - продолжал бакалавр, - я могу отлить столько бухштаб, то есть букв, сколько захочу. Вот таких, прошу взглянуть. Буквы, кубики которых идеально прилегают друг к другу, я укладываю... в соответствующем порядке... вот в эту рамку... Рамка небольшая, служит лишь для демонстрационных целей, но нормально, извольте взглянуть, она имеет размер страницы будущей книги. Как видите, я устанавливаю длину строки. Вкладываю клинья, чтобы создать ровные пробелы и отступы. Сжимаю рамку железной обоймой, чтобы все