нял свет, сочащийся сверху из маленького оконца на потолке. Но глаза уже привыкли, и кое-что стало видно. . .
     - Добрый день! Я - Шарлей!
     - Иди ты! - проворчал человек с лежанки. - Цепляйся, псих, к себе подобным. Я здоровый. Голова в порядке. Я - нормальный!
     Рейневан раскрыл было рот, но быстро закрыл его и раскрыл снова. Потому что видел, чем занимается человек, назвавший себя нормальным. А занимался тот энергичными манипуляциями с собственными гениталиями. Шарлей кашлянул, пожал плечами, прошел дальше, к следующей лежанке. Лежавший на ней человек не шевелился, если не считать легкой дрожи и странных спазм лица.
     - Добрый день! Я - Шарлей...
     - Ббб... ббууб... бле-блее... Блеее...
     - Так я и думал. Идем дальше, Рейнмар. Добрый день! Я...
     - Стой! Ты где находишься, псих? На базаре? Глаз нет, что ли?
     На утоптанном, твердом как камень полу среди сдвинутой соломы виднелись накорябанные мелом геометрические фигуры, кривые и колонки цифр, над которыми корпел седой старик с лысой как яйцо макушкой. Кривые, фигуры и цифры полностью покрывали также стену над его лежанкой.
     - Ах, - попятился Шарлей. - Прошу прощения. Понимаю. Как же я мог забыть: noli turbare circulos meos.
     Старик поднял голову, показал почерневшие зубы.
     - Ученые?
     - В определенной степени.
     - Тогда займите места у столба. У того, который помечен омегой.

***

     Они заняли места и, набрав соломы, устроили себе лежанки под указанным столбом, помеченным выцарапанной греческой буквой. Едва успели управиться, как явился брат Транквилий, на сей раз в обществе нескольких других монахов в рясах с двойным крестом. Стражи Гроба Иерусалимского принесли источающий пар котел, но пациентам Башни позволили приблизиться с мисками лишь после того, как те хором прочитали "Pater noster", "Ave", "Credo", "Comfiteor" и "Miserere".  Рейневан еще не подозревал, что это было началом ритуала, которому ему надо будет подчиняться долго. Очень долго.
     - "Narrenturm", Башня шутов, - проговорил он, тупо глядя на дно миски с прилипшими к нему остатками пшенной каши. - Во Франкенштейне?
     - Во Франкенштейне, - подтвердил Шарлей, ковыряя в зубах соломинкой. - Башня при госпициуме Святого Георгия, который содержат божегробовцы из Нисы. Вне городских ворот.
     - Знаю. Я проходил рядом. Вчера. Кажется, вчера... Как мы сюда попали? Почему решили, что мы умственно больные?
     - Вероятнее всего, - хохотнул демерит, - кто-то проанализировал наши последние поступки. Нет, дорогой Киприан, я пошутил, уж так-то нам не подфартило. Это не просто Башня шутов или, если тебе больше нравится, дураков, это также... временная, переходная тюрьма Инквизиции. Поскольку карцер здешних доминиканцев сейчас на ремонте. Во Франкенштейне две городские тюрьмы: в ратуше и под Кривой башней, но обе постоянно переполнены. Поэтому по приказу Святого Официума сюда, в Narrenturm, сажают арестованных.
     - Однако Транквилий, - не отступал Рейневан, - относится к нам так, как будто мы не вполне в своем уме.
     - Профессиональная девиация.
     - Что с Самсоном?
     - Что, что, - зло отозвался Шарлей. - Посмотрели на его морду и отпустили. Ирония, хе? Отпустили, потому что приняли за кретина. А нас пристроили к психам. Откровенно говоря, претензий у меня нет, виноват только я сам. Им был нужен ты, Киприан, и никто больше, только о тебе упоминал significavit. Меня посадили, потому что я сопротивлялся, расквасил пару носов, ну, парочка пинков, не хвалясь, попала также и туда, куда должна была попасть. Если б я вел себя спокойно, как Самсон...
     - Между нами говоря, - добавил он после долгого тяжкого молчания, - вся моя надежда на него, Самсона. Думаю, что-нибудь он придумает и организует. И поскорее. Иначе... Иначе у нас могут быть неприятности.
     - С Инквизицией? А в чем нас обвинят?
     - Важно, - голос Шарлея стал вполне грустным, - не в чем нас обвинят, а в чем мы признаемся.

***

     Объяснения Рейневану не были нужны, он знал, в чем дело. То, что он подслушал в цистерцианской грангии, означало смертный приговор, а вначале пытки. О том же, что он подслушивал, знать не мог никто. Не требовал пояснений многозначительный взгляд, которым демерит указал на других постояльцев Башни. Знал также Рейневан, что у Инквизиции было принято помещать среди заключенных шпиков и провокаторов. Шарлей, правда, обещал, что быстро раскроет таковых, но советовал держать себя осторожно и конспиративно также и в отношении других, на первый взгляд приличных людей. С ними, подчеркнул он, не следует быть слишком откровенным. Нельзя, решил он, чтобы они что-нибудь знали и им было бы о чем говорить.
     - А, - добавил он, - человек, которого растягивают на "скрипке", начинает говорить. Говорит много, говорит все, что знает, говорит о чем угодно. Ибо пока он говорит, его не припекают.
     Рейневан погрустнел. Так явно, что Шарлей даже счел нужным придать ему бодрости дружеским шлепком по спине.
     - Выше голову, Киприан, - утешил он. - За нас еще не взялись.
     Рейневан посмурнел еще больше, и Шарлей сдался. Он не знал, что тот беспокоится вовсе не о том, что на пытках расскажет о подслушанных в грангии переговорах, а что во сто крат больше его ужасает мысль о возможности предать Катажину Биберштайн.

***

     Немного передохнув, оба жильца квартиры "Под Омегой" продолжили знакомиться с остальными обитателями. Дело шло по-всякому. Одни постояльцы Башни шутов разговаривать не хотели, другие не могли, будучи в таком состоянии, которое доктора определяли - в соответствии со школой Солерно - как dementia либо debilitas.  Третьи были поразговорчивее. Однако и они не спешили сообщать свои персоналии, поэтому Рейневан мысленно дал им соответствующие прозвища.
     Их ближайшим соседом был Фома Альфа, проживавший под столбом, помеченным именно этой греческой буквой, а в Башню шутов попавший в день святого Фомы Аквинского, седьмого марта. За что попал и почему так долго сидит, он не сказал, но на Рейневана отнюдь не произвел впечатления тронувшегося умом. Называл себя изобретателем, однако Шарлей на основании маньеризмов речи признал в нем беглого монаха. Поиски же дыры в монастырском заборе, рассудил он, не могут считаться признаками изобретательства.
     Недалеко от Фомы Альфы под литерой "тау" и выцарапанной на стене надписью: POENITIMINI  квартировал Камедула. Этот своего духовного сана скрыть не мог, тонзура у него еще не заросла. Больше о нем ничего не было известно, поскольку он молчал, как истинный брат из Камальдоли.  И как истинный камедула безропотно и без жалоб переносил весьма частые в Башне посты.
     На противоположной стороне под надписью LIBERA NOS DEUS NOSTER  соседствовали два субъекта, которые по иронии судьбы были соседями и на воле. Оба отрицали, что они сумасшедшие. И считали себя жертвами хитроумных интриг. Один, городской писарь, по дню своего прибытия окрещенный Бонавентурой, вину за арест возлагал на жену, которая теперь могла сколь угодно баловаться с любовником. Бонавентура сразу же одарил Рейневана и Шарлея длиннейшей лекцией о женщинах, по самой своей природе и устройству подлых, преступных, сладострастных, развратных, непорядочных и лживых. Лекция надолго погрузила Рейневана в мрачные воспоминания и еще более мрачную меланхолию.
     Второго соседа Рейневан мысленно назвал Инститором, ибо он непрерывно боялся за свой INSTITORIUM, то есть богатый и процветающий магазинчик на Рынке. Свободы, утверждал он, его лишили по навету, причем сделали это дети, намереваясь завладеть лавкой и доходами от нее. Как и Бонавентура, Инститор признавался в научных интересах - оба по-любительски занимались астрологией и алхимией. Оба поразительно быстро замолкали услышав слово "инквизиция".
     Неподалеку от соседей, под надписью DUPA  разместил свою подстилку еще один обыватель Франкенштейна, не скрывающий имени Миколай Коппирниг, "масон из подворотни" и здешний астроном-любитель, к тому же, увы, тип малоразговорчивый, ворчливый и необщительный.
     Подальше у стены, несколько в стороне от компании "ученых", сидел Циркулос Меос, сокращенно Циркулос. Он сидел, натаскав соломы, как пеликан в гнезде. Такое ощущение усиливал лысый череп и большой зоб на шее. О том, что он еще не умер, свидетельствовала неизбывная вонь, блеск лысины, непрекращающееся, нервирующее царапанье мелом по стене либо полу. Выяснилось, что он не был, как Архимед, механиком, а кривые и фигуры имели другое назначение. Именно из-за них Циркулос попал в психушку.
     Рядом с подстилкой Исайи, человека молодого и апатичного, прозванного так из-за постоянно цитируемой им книги пророка, стояла вызывающая страх железная клетка, выполняющая роль карцера. Клетка была пуста, а просидевший в Башне дольше всех Фома Альфа не помнил, чтобы кого-нибудь в нее сажали. Опекающий Башню брат Транквилий, сообщил Альфа, монах вообще-то спокойный и очень снисходительный. Разумеется, до тех пор, пока кто-нибудь не выведет его из себя.
     Как раз недавно именно Нормальный "раздразнил" брата Транквилия. Во время молитвы Нормальный предался своему любимому занятию - баловству с собственным срамом. Это не ушло от соколиного ока божегробца, и Нормальный получил солидную взбучку дубовой палкой, которую, как стало ясно, Транквилий носил не "для мебели".
     Шли дни, помеченные нудным ритмом еды и молитв. Проходили ночи, которые были мучительны и из-за докучливого холода, и из-за хорового, прямо-таки кошмарного храпа постояльцев. Дни перенести было легче. Можно было хотя бы поговорить.

***

     - Из-за злости и зависти. - Циркулос пошевелил зобом и заморгал гноящимися глазами. - Я сижу здесь из-за злобы человеческой и зависти неудачников-коллег. Они возненавидели меня, поскольку я достиг того, чего им достичь не удалось.
     - А именно? - заинтересовался Шарлей.
     - Чего ради, - Циркулос вытер о халат испачканные мелом пальцы, - чего ради я стану толковать вам, профанам, вы все равно не поймете.
     - А ты попытайся...
     - Ну, разве что так... - Циркулос откашлялся, поковырял в носу, потер пятку о пятку. - Мне удалось добиться серьезного успеха. Я точно определил дату конца света.
     - Неужто тысяча четыреста двадцатый год? - спросил после минуты вежливого молчания Шарлей. - Месяц февраль, понедельник после Святой Схоластики? Не очень-то оригинально, замечу.
     - Обижаете, - выпятил остатки живота Циркулос. - Не такой уж я чокнутый милленарист , мистик-недоучка. Я не повторяю вслед за фанатиками хилиастические бредни. Я изучил проблему sine ira et studio на основании исследования научных источников и математических расчетов. Вам знакомы Откровения святого Яна?
     - Поверхностно, но все же...
     - Агнец отворил семь печатей, так? И узрел Ян семерых ангелов, так?
     - Абсолютно.
     - Избавленных и запечатленных было сто сорок четыре тысячи, так? А Старцев - двадцать четыре, так? А двум свидетелям дана сила пророчествовать в течение двухсот шестидесяти дней, так? Так вот, если все это сложить, сумму помножить на восемь, то есть на количество литер в слове "Apollion", то получится... Ах, да какой прок вам объяснять, все равно вы не поймете. Конец света наступит в июле. Точнее: шестого июля, in octava Apostolorum Petri et Pauli.  В пятницу. В полдень.
     - Какого года?
     - Текущего, святого. Тысяча четыреста двадцать пятого.
     - Таааак, - потер подбородок Шарлей. - Однако, понимаете ли, есть некое небольшое "но".
     - Это какое же?
     - Сейчас сентябрь.
     - Это не доказательство.
     - И уже миновал полдень.
     Циркулос пожал плечами, затем отвернулся и демонстративно зарылся в солому.
     - Я знал, что нет смысла метать бисер перед неучами. Прощайте.
     Миколай Коппирниг, вольный каменщик, болтливостью не отличался, однако его сухость и резкость не оттолкнули истосковавшегося по общению Шарлея.
     - Итак, - не сдавался демерит, - вы астроном. И вас засадили в тюрягу. Ну что ж, это еще раз доказывает, что слишком пристальное рассматривание неба не приносит пользы и не подобает истинному католику. Но я, уважаемый, еще по-иному взгляну на эту проблему. Конъюнкция астрономии и тюремного заключения может означать только одно: подрыв птолемеевой теории. Я прав?
     - Прав в чем? - буркнул в ответ Коппирниг. - В конъюнкциях? Правы, а как же. В остальном тоже. Так что, думается мне, вы из тех, которые всегда правы. Видывал я таких.
     - Таких наверняка нет, - усмехнулся демерит. - Но не будем об этом. Гораздо важнее, как нам быть с Птолемеем? Что расположено в центре мира? Земля или Солнце?
     Коппирниг долго молчал.
     - А не все ли равно, пусть будет, как он хочет, - горько сказал он наконец. - Откуда мне знать? Какой из меня астроном, что я знаю? Я от всего отрекусь, во всем признаюсь. Скажу все, что мне прикажут.
     - Ага, - расцвел Шарлей. - Значит, я все-таки попал! Столкнулась астрономия с теологией. И вы испугались?
     - То есть? - удивился Рейневан. - Астрономия - наука точная, какое отношение к ней имеет теология? Два плюс два - всегда четыре.
     - И мне так казалось, - грустно прервал Коппирниг. - Но реальность оказалась иной.
     - Не понимаю.
     - Рейнмар, Рейнмар, - соболезнующе улыбнулся Шарлей. - Ты наивен, как ребенок. Сложение двух и двух не противоречит Библии, чего нельзя сказать о вращении небесных тел. Нельзя утверждать, что Земля вращается вокруг Солнца, коли в Библии написано, что Иисус приказал Солнцу остановиться. Не Земле. Поэтому...
     - Поэтому, - еще угрюмее прервал вольный каменщик, - надобно руководствоваться инстинктом самосохранения. В том, что касается неба, астролябия и подзорная труба могут ошибаться. Библия же - непогрешима. Небеса...
     - Тот, кто обитает над кругом Земли, - вклинился Исайя, вырванный из апатии звуком слова "Библия", - растянул небеса, как ткань, и раскинул их, как палатку для жизни.
     - Ну вот, пожалуйста, - покачал головой Коппирниг. - Псих, а знает.
     - Вот именно.
     - Что "вот именно"? - возмутился Коппирниг. - Что "вот именно"? Такие уж вы мудрые? Я от всего откажусь. Только б меня выпустили, я соглашусь со всем, чего они захотят. Что Земля плоская, а ее геометрический центр находится в Иерусалиме. Что Солнце вращается вокруг папы, являющего собой центр вселенной. Все признаю. А впрочем, может, они и правы? Псякрев, их организация существует без малого полторы тысячи лет. Хотя бы уже по этой причине они не могут ошибаться.
     - А с каких это пор, - прищурился Шарлей, - годы лечат глупость?
     - Да идите вы к дьяволу! - занервничал вольный каменщик. - Сами отправляйтесь на пытки и костер! Я от всего отрекаюсь! Я говорю: и все-таки она НЕ движется, epur NON si muove!
     - Впрочем, что я могу знать, - горько проговорил он после недолгого молчания. - Какой из меня астроном? Я человек простой.
     - Не верьте ему, господин Шарлей, - проговорил Бонавентура, который в этот момент очнулся от дремы. - Сейчас он так говорит, потому что испугался костра. А какой из него астроном, во Франкенштейне знают все, потому что он каждую ночь на крыше с астролябией высиживает и звезды считает. И не он один в семье, все у них такие здездоведы. У Коппирнигов. Даже самый младший, маленький Миколаек. Так, людишки смеются, мол, первым его словом было "мама", вторым "папа", а третьим "гелиоцентризм".

***

     Чем раньше наступала тьма, тем становилось холодней, тем больше постояльцев вступало в споры и диспуты. Говорили, говорили, говорили. Вначале все вместе, а потом уж каждый сам с собой.
     - Разрушат мне institorium. Все разбазарят, пустят по ветру, обратят в прах. Развалят все, чего я добился. Теперешняя молодежь!
     - А все бабы - все до единой курвы. По желанию или по принуждению.
     - Настанет апокалипсис, не останется ничего. Совсем ничего. Да что вам толковать, профаны.
     - А я вам говорю, что с нами покончат раньше. Придет инквизитор, а потом сожгут. И так нам и надо, грешникам, ибо мы на Бога клевету возводили.
     - Как солому пожирает язык огненный, а сено исчезает в пламени, так корень их будет гнилью, а поросль словно пыль, схваченная ветром, взметнется, ибо отринули они Законы Господнего Воинства.
     - Слышите? Псих, а знает.
     - Вот именно.
     - Проблема в том, - сказал задумчиво Коппирниг, - что мы слишком много думали.
     - О, вот, вот, - подтвердил Фома Альфа. - Никак не избежать нам кары.
     - ...будут собраны, заключены в темницы, а через много лет покараны...
     - Слышите, псих, а знает.
     У стены, в отдалении, страдающий dementia и debilitas бормотал и что-то бессвязно толковал. Рядом, на подстилке, Нормальный, охая и постанывая, истязал свои гениталии.

***

     В октябре ударили еще более крепкие холода. Тогда, шестнадцатого - в датах позволял ориентироваться календарь, который Шарлей начертил на стене мелом, украденным у Циркулоса, - в Башню попал знакомый.
     Знакомого втащили в Башню не божегробовцы, а вооруженные в кольчугах и стеганых кафтанах. Он сопротивлялся, поэтому получил несколько раз по шее, а с лестницы его просто-напросто сбросили. Он скатился и распластался на глинобитном полу. Обитатели Башни, в том числе Рейневан и Шарлей, смотрели, как он лежит. Как к нему подходит Транквилий со своей палкой.
     - Сегодня у нас, - сказал он, по обычаю вначале поприветствовав новичка именем святой Дымпны, покровительницы и заступницы слабых разумом, - сегодня у нас святой Гавл. Однако побывало здесь множество Гавлов, поэтому, чтобы не повторяться... Сегодня у нас еще поминание святого Муммолина... Значит, будешь ты, братец, именоваться Муммолином. Ясно?
     Лежащий на полу приподнялся на локтях, глянул на божегробовца. Несколько секунд казалось, что он краткими и тщательно подобранными словами прокомментирует речь Транквилия. Транквилий тоже, видимо, этого ожидал, потому что поднял палку и отступил на шаг, чтобы лучше размахнуться. Но лежащий только скрежетнул зубами и раздробил в них все, что не стал высказывать.
     - Ну, - кивнул божегробовец, - понимаю. С Богом, брат.
     Лежащий сел. Рейневан едва узнал его. Не было серого плаща, пропала серебряная застежка, пропал шаперон, пропала tiripipe. Облегающий вамс весь в пыли и штукатурке, разорван на обоих подбитых ватой плечах.
     - Привет.
     Урбан Горн поднял голову. Волосы у него были спутаны. Глаз подбит, губа разбита и опухла.
     - Привет, Рейневан, - ответил он, - знаешь, я вовсе не удивлен, увидев тебя в Башне шутов.
     - Ты цел? Как чувствуешь себя?
     - Прекрасно. Прямо даже восхитительно. Вероятно, солнечный свет источается из моей жопы. Взгляни и проверь. Потому как мне это сделать трудно.
     Он встал, ощупал бока. Помассировал крестец.
     - Собаку мою убили, - сказал он холодно. - Заколотили. Моего Вельзевула. Ты помнишь Вельзевула?
     - Мне очень жаль. - Рейневан прекрасно помнил зубы британа в дюйме от лица. Но ему действительно было искренне жаль.
     - Этого я им не прощу, - скрежетнул зубами Горн. - Я с ними расквитаюсь. Когда вырвусь отсюда.
     - С этим могут быть некоторые проблемы.
     - Знаю.

***

     Во время знакомства Горн и Шарлей долго приглядывались друг к другу, щурясь и покусывая губы. Было видно, что тут попал пройдоха на пройдоху и плут на плута, причем видно это было так явно, что ни один из пройдох ни о чем не спросил другого.
     - Итак, - осмотрелся Горн, - мы сидим там, где сидим. Франкенштейн, госпиталь истинных каноников, стражей Гроба Иерусалимского.
     - Башня шутов.
     - Не только, - слегка прищурился Шарлей. - О чем многоуважаемый господин наверняка знает.
     - Многоуважаемый господин, несомненно, знает, - согласился Горн. - Ибо его засадила сюда Инквизиция по епископскому сигнификавиту. Ну что ж, что бы ни говорили о Святом Официуме, их тюрьмы обычно приличны, просторны и опрятны. Здесь тоже, как говорит мне мой нос, принято время от времени котлы опоражнивать, а постояльцы выглядят неплохо... Кажется, божегробовцы заботятся. А как кормят?
     - Скверно. Но регулярно.
     - Это неплохо.