под ногами прислужников, которых на этот раз сопровождал брат Транквилий.
     Рейневан поднялся, пожал руку Шарлею. Демерит ответил крепким пожатием, в его лице Рейневан впервые увидел что-то вроде очень, даже очень серьезной заботы. Мина Урбана Горна говорила сама за себя.
     - Держись, брат, - проговорил он, до боли стискивая Рейневану руку. - Помни о Конраде из Марбурга.
     - Не забывай, - добавил Шарлей, - о моем совете.
     Рейневан помнил и о том, и о другом, от этого ему вовсе не было легче.
     Возможно, его мина, а может быть, какое-то незаметное движение заставили громил подскочить к нему. Один схватил его за ворот и очень быстро отпустил, сгорбившись, ругаясь и стискивая локоть.
     - Без насилия, - напомнил с явным нажимом брат Транквилий, опуская палку. - Без принуждения. Это, как бы там ни было и вопреки видимости, госпиталь. Понятно?
     Громилы заворчали, кивая головами. Божегробовец указал Рейневану на лестницу.

***

     Холодный бодрящий воздух чуть не свалил его с ног, а когда он вдохнул полными легкими, то покачнулся, закружилась голова, словно после глотка самогона на пустой желудок. Он наверное бы упал, но умудренные опытом громилы подхватили его под локти. Таким образом с ходу провалился его сумасшедший план бегства. Либо смерти в борьбе. Теперь, когда его тащили, он мог только переставлять ноги.
     Госпициум он видел впервые. Башня, из которой его вывели, замыкала cul-de-sac  сходящихся стен. По противоположной стороне, у ворот, притулился к стене домик, вероятно, там находились госпиталь и medicinarium.  А также, судя по запаху, кухня. Навес у стены был забит лошадьми, притопывающими среди луж мочи. Всюду крутились вооруженные люди. "Инквизитор, - догадался Рейневан, - прибыл с многочисленным эскортом".
     Из medicinarium'a, к которому они направлялись, доносились высокие отчаянные крики. Рейневану показалось, что он различает голос Бонавентуры. Транквилий поймал его взгляд и, приложив палец к губам, приказал молчать.
     Внутри здания, в светлой комнате, он оказался как во сне. Сон был прерван ударом, болью в коленях. Его кинули перед столом, за которым сидели трое монахов в рясах - божегробовец и два доминиканца. Он заморгал, тряхнул головой. Сидящий в центре доминиканец, тощага с испещренной коричневыми пятнами лысиной над узким веночком тонзуры, заговорил. Голос у него был неприятный. Скользкий.
     - Рейнмар из Белявы. Прочти "Отче наш" и "Аве Мария".
     Он прочел. Тихим и немного дрожащим голосом. И в это время доминиканец ковырял в носу, а внимание его, казалось, занимает исключительно то, что удалось оттуда извлечь.
     - Рейнмар из Белявы. У светских властей на тебя имеются серьезные доносы и обвинения. Ты будешь передан светским властям для следствия и суда. Но вначале необходимо разрешить и обсудить causa fidei.  Ты обвиняешься в чародействе и еретичестве. В том, что признаешь и распространяешь идеи, противные тем, которые признает и которым поучает Святая Церковь. Признаешь ли ты свою вину?
     - Не признаю... - Рейневан сглотнул. - Не признаю. Я невиновен, и я - добрый христианин.
     - Разумеется. - Доминиканец пренебрежительно скривился. - Таким ты считаешь себя, коли нас - плохими и лживыми. Спрашиваю тебя: признаешь ли ты либо когда-нибудь признавал истинной веру, отличную от той, в которую наказывает верить и которой научает Римская Церковь? Признай правду.
     - Я говорю правду. Я верю в то, чему учит Рим.
     - Ибо наверняка твоя еретическая секта имеет в Риме свою делегатуру.
     - Я не еретик. Могу поклясться!
     - Чем? Моим крестом и верой, над которыми ты насмехаешься? Знаю я ваши еретические штучки! Признавайся! Когда ты пристал к гуситам? Кто втянул тебя в секту? Кто познакомил с писаниями Гуса и Виклифа? Когда и где ты принимал комунию sub utraque?
     - Не принимал никогда...
     - Молчи! Бога гневит твоя ложь! Ты обучался в Праге? У тебя есть знакомые среди чехов?
     - Есть, но...
     - Значит, ты признаешься?
     - Да, но не в...
     - Молчи! Запишите: показал, что признается.
     - Я не признаюсь!
     - Отказывается от признания. - Губы доминиканца искривила гримаса жестокая и одновременно радостная. - Путается во лжи и выкрутасах. Большего мне не надо. Вношу предложение о применении пытки, иначе мы не доберемся до истины.
     - Отец Гжегож, - неуверенно откашлялся божегробовец, - рекомендовал воздержаться. Он хочет прослушать его сам.
     - Потеря времени! - фыркнул тощага. - Впрочем, если его немного помять, он станет разговорчивее.
     - Нет, - проговорил другой доминиканец. - В данный момент нет, пожалуй, ни одного свободного места... И оба мастера заняты...
     - Здесь его сапог, а винты крутить - никакая не философия, управится и помощник. А понадобится, я и сам справлюсь. Ну, пошли! Эй вы! Взять его!
     Еле живой от страха Рейневан оказался в твердых, словно отлитых из бронзы лапах прислужников. Его выволокли, втолкнули в комнатку рядом. Еще не успев понять серьезность и опасность ситуации, он уже сидел на дубовом стуле, с шеей и руками в железных обоймах, а обритый наголо палач в кожаном фартуке укреплял ему на левой ноге какое-то ужасное устройство. Устройство напоминало окованный ящик, было большое, тяжелое, воняло железом и ржавчиной. А также застоявшейся кровью и прогнившим мясом. Запахом, который выделяют хорошо послужившие пеньки рубщиков.
     - Я невиновен! - взвыл он. - Невиииновеееен!
     - Продолжайте, - кивнул палачу тощий доминиканец. - Делайте свое дело.
     Палач наклонился, что-то металлически щелкнуло, что-то заскрежетало. Рейневан зарычал от боли, чувствуя, как окованные металлом доски стискивают и давят ему ногу. Он вдруг вспомнил Инститора и перестал ему удивляться. Он сам был на волосок от того, чтобы наделать в штаны.
     - Когда ты пристал к гуситам? Кто дал тебе послания Виклифа? Где и от кого ты получал еретическую комунию?
     Винты скрипели, палач покряхтывал, Рейневан рычал.
     - Кто твой сообщник? С кем из чехов ты связан? Где вы встречались? Где прячете еретические книги, послания и постиллы? Где скрываете оружие?
     - Я невииииновныыый!
     - Подкрутить!
     - Брат, - проговорил божегробовец, - учти, это же дворянин...
     - Что-то, - худой доминиканец смерил его злым взглядом, - уж слишком вы увлекаетесь ролью адвоката. Вам полагалось, напоминаю, сидеть тихо и не вмешиваться. Подкрути!
     Рейневан чуть не захлебнулся криком. И совершенно как в сказке кто-то его крик услышал и отреагировал.
     - Я же просил, - сказал этот кто-то, остановившийся в дверях и оказавшийся стройным доминиканцем лет около тридцати. - Ведь я же просил этого не делать. Ты грешишь избытком усердия, брат Арнульф. И, что еще хуже, отсутствием послушания.
     - Я... Преподобный... Простите...
     - Уйдите. В часовню. Помолитесь, переждите в смирении, а вдруг да снизойдет на вас милость откровения. Эй, вы, освободите узника, да живо. И давайте, давайте, уходите. Все!
     - Преподобный отец.....
     - Я сказал: все!
     Инквизитор уселся за стол, на место, освобожденное братом Арнульфом, отодвинул немного в сторону мешающее ему распятие.
     Молча указал на скамью. Рейневан встал, застонал, доковылял, уселся. Доминиканец засунул руки в рукава белой рясы, долго приглядывался к нему из-под кустистых, грозно сросшихся бровей.
     - Ты родился в рубашке, - сказал он наконец, - Рейнмар из Белявы.
     Рейневан кивком подтвердил, что знает. Ибо спорить было невозможно.
     - Тебе повезло, - повторил инквизитор, - что в этот момент я проходил мимо... Еще бы два-три поворота винта... Знаешь, что было бы?
     - Могу себе представить.
     - Нет. Не можешь, уверяю тебя. Эх, Рейневан, Рейневан. Надо же - где нам довелось встретиться... В камере пыток! Хоть Богом и правдой, это можно было предвидеть еще тогда, на учебе. Вольнодумство, страсть к гулянкам и выпивкам, не говоря уж о легкодоступных женщинах... Ужас, уже там, в Праге, когда я тебя встречал "Под драконом" на Целетней, я предсказывал, что тебя схватит палач. Погубит легкомыслие.
     Рейневан молчал, хоть сам, Богом и правдой, предсказывал себе именно такое будущее тогда, там, в Старом Граде "Под драконом" на Целетней, "У Барбары" на Платнерской, в любимых академиками замтузах, в заулках за церквями Святых Миколая и Валентина, где Гжегож Гейнче, студент, а вскоре магистр на отделении теологии Карлова университета бывал частым и весьма веселым посетителем. Рейневан никогда в жизни не предположил бы, что любитель утех Гжегож Гейнче выдержит в монашеском одеянии. Но, видать, выдержал. "Действительно, мое счастье", - думал он, массируя ступню и икру, которые, если бы не вмешательство Гейнче, сапог, стягиваемый винтами, уже наверняка успел бы превратить в кровавое месиво.
     Несмотря на принесенное чудесным спасением облегчение, дикий страх по-прежнему сдавливал голову и заставлял сутулиться. Он понимал, что это еще не конец. Видный, быстроглазый доминиканец с густыми бровями и четко обрисованной челюстью вопреки видимости не был Гжесем Гейнче, развеселым компаньоном по пражским шинкам и борделям. Это был - мины и поклоны выходящих из комнаты монахов и исполнителей не оставляли в этом никаких сомнений - начальник, приор, наводящий ужас инквизитор Священного Официума, defen sor et condor catholicae, его преподобие inquisitor a sede Apostoliica на всю вроцлавскую децезию. Об этом не следовало забывать. Страшный воняющий ржавчиной и кровью сапог лежал в двух шагах, там, где его оставил палач. Палач мог явиться в любой момент, а сапог - надеть. В этом отношении у Рейневана не было никаких иллюзий.
     - Нет ничего столь плохого, - прервал краткое молчание Гжегож Гейнче, - которое не обернулось бы добрым. Я не собирался применять к тебе пыток, дружок. Так что когда ты вернулся бы в Башню, на тебе не было бы никаких следов или знаков. А так ты вернешься хромая, покалеченный страшной Инквизицией. Не будет подозрения. А подозрений, дорогой мой, ты вызывать не должен.
     Рейневан молчал. Из всего сказанного он более-менее понял только одно: он вернется. Остальные слова доходили до него с опозданием. И пробуждали задремавший на мгновение ужас.
     - Я перекушу. Может, ты голоден? Съешь селедку?
     - Нет... За селедку... благодарю.
     - Ничего другого не предлагаю. Сейчас пост, а на моем месте я должен быть примером.
     Гжегож Гейнче хлопнул в ладоши, отдал распоряжение. Пост - постом, пример - примером, но рыбы, которые ему принесли, были гораздо жирнее и раза в два крупнее, чем те, которыми потчевали постояльцев Narrenturm'a. Инквизитор пробормотал краткое Benedic Domine и, не откладывая, принялся обгрызать селедку, закусывая соленость толстыми ломтями ржаного хлеба.
     - Так что перейдем к делу, - начал он, не прерывая еды. - Ты в беде, дружок, в очень серьезной беде. Следствие по делу о твоей якобы колдовской олесьницкой лаборатории я, правда, прикрыл, в конце концов, я тебя знаю, прогресс медицины поддерживаю, а Дух Божий витает где хочет, ничто, в том числе и развитие медицины, не осуществляется помимо Его воли. Правда, факт adulterium  мне неприятен, но я не занимаюсь преследованиями. Что касается других твоих светских преступлений, то я позволяю себе в них не верить. Как-никак я тебя знаю.
     Рейневан глубоко вздохнул. Преждевременно.
     - Однако, Рейнмар, остается causa fidei. Проблема религии и католической веры. Так вот, не знаю, не разделяешь ли ты взглядов своего покойного брата. Поясняю: касательно Unam Sanctum, верховенства и непогрешимости папы, таинств и преосуществления. Причастия под двумя видами. А также в отношении Библии для толпы, устной исповеди, существования чистилища. И так далее.
     Рейневан раскрыл рот, но инквизитор остановил его жестом.
     - Не знаю, - продолжал он, выплюнув косточку, - читаешь ли ты, как твой брат, Оккама, Вальдхаузена, Виклифа, Гуса и Иеронима, распространяешь ли, как и брат, поименованные произведения по Силезии, Мархии и Великопольше. Не знаю, даешь ли ты, по примеру брата, укрытие гуситским эмиссарам и шпионам. Короче - еретик ли ты. Полагаю - а проблему я немного изучил, - что нет. Что ты невиновен. Считаю, что в эту аферу тебя просто впутала случайность, если, конечно, правильно так называть пару больших голубых глаз Адели фон Стерча. И известной мне твоей слабости к таким большим глазам.
     - Гжегож... - Рейневан с трудом продавил слова сквозь стиснутое спазмой горло. - То есть простите, преподобный отец... Уверяю, у меня нет ничего общего с еретичеством. И у моего брата, жертвы преступления, тоже...
     - Ручаться за брата поостерегись, - прервал его Гжегож Гейнче. - Ты удивишься, узнав, сколько было на него доносов, к тому же небезосновательных. Он оказался бы перед трибуналом. И выдал бы сообщников. Верю, тебя среди них не было бы.
     Он отбросил хребет селедки, облизнул пальцы.
     - Однако конец неразумной деятельности Петра де Беляу, - продолжил, принимаясь за вторую рыбину, - положило не правосудие, не уголовные деяния, не poenitentia , a преступление. Преступление, виновных в котором я рад был бы увидеть наказанными. Ты тоже, верно? Вижу, что да. Так знай, они будут наказаны, причем вскоре. Знание этого должно помочь тебе принять решение.
     - Какое... - Рейневан сглотнул. - Какое решение?
     Гейнче помолчал, кроша кусочек хлеба. Из задумчивости его вывел ужасный крик человека, которому причиняют боль. Очень сильную боль.
     - Брат Арнульф, - указал головой инквизитор, - слышу, недолго молился, быстро закончил и вернулся к занятиям. Усердный это человек, усердный. Крайне. Но он напоминает, что и у меня есть обязанности. Так что давай быстренько заканчивать.
     Рейневан скорчился. И правильно поступил.
     - Тебя, дорогой Рейневан, впутали в немалую аферу. Превратили в инструмент. Сочувствую. Но коли уж ты стал инструментом, так было бы грешно тобой не воспользоваться, тем более с благой целью и во славу Господа Бога, ad maiorem Dei gloriam. Итак, ты выйдешь на свободу. Я вытащу тебя из Башни и огражу от тех, кто тебя подстерегает, а таких набралось немало. Смерти твоей жаждут, насколько мне известно, Стерчи, князь Ян Зембицкий, любовница Яна Адель Стерчева, раубриттер Буко фон Кроссиг, а также - по причинам, которые мне еще надобно выяснить, - благородный Ян фон Биберштайн... Ха, действительно есть причины опасаться за жизнь. Но, как сказано, я приму тебя под свою защиту. Не даром, разумеется. За все надо платить. Do ut des. Вернее: ut facias.
     - Я организую, - инквизитор заговорил быстрее, словно проговаривал выученный заранее текст, - я все организую так, чтобы в Чехии, куда ты направишься, это не вызвало никаких подозрений. В Чехии ты установишь контакты с гуситами, с людьми, которых я тебе укажу. Сложностей быть не должно. Ведь ты же брат послужившего гуситам Петра из Белявы, праведного христианина, мученика за правое дело, убитого проклятыми папистами.
     - Я должен стать... - прошептал Рейневан. - Я должен стать шпионом?
     - Ad maiorem, - пожал плечами Гейнче, - Dei gloriam. Каждый должен служить как может.
     - Я не гожусь... Нет, нет, Гжегож, только не это. Я не согласен. Нет.
     - Альтернатива, - глянул ему в глаза инквизитор, - тебе известна.
     Истязаемый в глубине дома человек завыл и тут же зарычал, захлебнулся ревом. Рейневан и без того догадывался, какова будет альтернатива...
     - Ты не поверишь, - подтвердил его догадку Гейнче, - что только не выясняется при болезненных конфесатах.  Какие тайны выдаются. Даже тайны алькова. На следствии, которое проводит какой-нибудь столь же рьяный человек, как брат Арнульф, деликвент, уже признав и поведав о себе, начинает говорить о других... Порой даже бывает неловко выслушивать такие показания... Узнавать, кто, о ком, когда, как... А подчас речь идет о лицах духовного сана. О монашенках. О девушках на выданье, слывущих невинными. О Господи, у каждого, думаю, есть такие секреты. Должно быть, ужасно унизительно, когда боль принуждает признаваться в этом. Какому-нибудь брату Арнульфу. В присутствии исполнителей. Что, Рейнмар? А у тебя таких секретов нет?
     - Не надо, Гжегож. - Рейневан стиснул зубы. - Я все понял.
     - Очень рад. Поверь.
     Истязаемый зарычал.
     - Кого это, - злость помогла Рейневану переломить страх, - так мучают? По твоему приказу. Кого из тех, с кем я сидел в Башне?
     - Интересно, что ты об этом спрашиваешь, - поднял глаза инквизитор. - Это образчик, иллюстрация моих замечаний. Был среди узников городской писарь из Франкенштейна. Знаешь, о ком я? Вижу, знаешь. Его обвинили в еретичестве. Расследование быстро показало, что обвинение ложное, по личным побуждениям. Доносителем был любовник его жены. Я приказал писаря освободить, а хахаля арестовать, ну, так просто, чтобы проверить, действительно ли тут дело в дамских прелестях. Хахаль, представь себе, едва увидел инструменты, как тут же признался, что это уже не первая горожанка, которую он под видом любовных ухаживаний обкрадывает. В показаниях он немного путался, так что кое-какие инструменты все же пришлось применить. Эх, наслушался я тогда о других женах из Свидницы, из Вроцлава, из Валбжиха, об их греховных страстишках и любопытных способах удовлетворения оных.
     А во время ревизии у него обнаружили улики, порочащие Святого Отца, например, картинку, на которой у папы из-под одежд понтифика торчат дьявольские когти. Вероятно, ты видел что-то подобное.
     - Видел.
     - Где?
     - Не пом...
     Рейневан осекся. Побледнел. Гейнче кивнул.
     - Видишь, как это просто? Гарантирую, тебе-то уж определенно освежило бы память. Форникатор  тоже не помнил, от кого получил пасквиль и картинку с папой, но быстро вспомнил. А брат Арнульф, как ты слышишь, сейчас как раз проверяет, не таит ли случайно его память еще какие-нибудь любопытные сведения.
     - А тебя... - как это ни парадоксально, страх прибавил Рейневану отчаянной бравады, - тебя это забавляет. Не таким я тебя считал, инквизитор. В Праге ты сам посмеивался над фанатиками! А теперь? Что для тебя эта должность, это положение? Все еще профессия или уже страсть?
     Гжегож Гейнче насупил кустистые брови.
     - На моем месте, - сказал он холодно, - разницы быть не должно. И нет.
     - Скажи мне еще что-нибудь о славе Божией, о благородной цели и священном воодушевлении. Ваше священное воодушевление, надо же! Пытки по малейшему подозрению, по любому доносу, за любые подслушанные или добытые провокацией слова. Костер за полученные истязаниями признания в вине. Притаившийся за каждым углом гусит. А я совсем недавно слышал важного священника, без смущения заявлявшего, что дело тут только в богатстве и власти и если бы не это, то пусть бы гуситы принимали причастие через задницу с помощью клистира и его это ничуть бы не волновало. А ты, если б его не убили, бросил бы в яму Петерлина, истязал, принудил признаться и сжег. И за что? За то, что он книги читал?
     - Довольно, Рейневан, довольно, - поморщился инквизитор. - Сдержи полет мысли и не будь тривиальным. Еще немного, и ты начнешь пугать меня судьбой Конрада из Марбурга... Поедешь в Чехию, - жестко сказал он, немного помолчав. - Сделаешь то, что я прикажу. Будешь служить. Тем самым сбережешь шкуру. И хотя бы частично искупишь провинности брата. А твой брат был виновен. И отнюдь не в том, что читал книги.
     - А фанатизм мне не шей, - продолжал он. - Мне, представь себе, книги не мешают. Даже ложные и еретические. Я считаю, представь себе, что сжигать нельзя никакие, что libri sunt legendi non comburendi.  Что даже ошибочные и баламутящие умы книги можно уважать, можно также, при доле философского отношения, заметить, что на истину никто не имеет монополии, множество тез, некогда провозглашенных ложными, сегодня считаются истинными, и наоборот. Но вера и религия, которую я защищаю, это не только тезы и догмы. Вера и религия, которую я защищаю, это общественный порядок. Кончится порядок, наступит хаос и анархия. А хаоса и анархии желают только злодеи. Злодеев же следует карать.
     - Вывод: д