я.
     - Рейневан, - ахнул Якса из Вишни. - Господи Иисусе! Что за вид!
     "Интересно, - подумал Рейневан, - как бы выглядел ты, если б конь у тебя пал сразу за Быстрым. Если б тебе пришлось всю ночь бродить по болотам и урочищам над Свежной, а к утру сменить мокрые и измазюканные тряпки на свистнутую с крестьянского забора сермягу. Интересно, как бы ты после всего этого выглядел, прилизанный фертик?"
     Угрюмо поглядывавший на них третий олесьницкий рыцарь, Бонно Эберсбах, похоже, думал так же.
     - Вместо того чтобы удивляться, - сухо сказал он, - дайте ему какую-нибудь одежку. Скинь это рванье, Беляу. А ну, господа, вытаскивайте из вьюков что у кого есть.
     - Рейневан, - до Кромпуша все еще доходило слабо, - это ты?
     Рейневан не ответил. Натянул брошенную ему рубаху и кафтан. Он был настолько зол, что казалось, вот-вот заплачет.
     - Мне нужна помощь... - повторил он. - Даже очень.
     - Видим и знаем, - кивком подтвердил Эберсбах. - Мы тоже считаем, что очень. Пошли. Надо показать тебя Хаугвицу. И князю.
     - Он знает?
     - Все знают. О твоем деле повсюду говорят.
     Если Конрад Кантнер с его вытянутым лицом, увеличенным лбом, который казался больше из-за залысин, черной бородой и проницательными глазами монаха не очень походил на типичного представителя династии, то относительно его дочери Агнешки сомнений быть не могло. Недалеко упало это яблочко от силезско-мазовецкой яблоньки. У княжны были льняные волосы, светлые глаза и небольшой вздернутый веселый носик Пястовны, который обессмертил знаменитый рельеф наумбургского кафедрального собора. Агнешке Кантнерувне, как быстро подсчитал Рейневан, было около пятнадцати лет, так что ее наверняка уже кому-то сосватали. Слухов Рейневан не помнил.
     - Встань.
     Он встал.
     - Знай, - проговорил князь, сверля его горящим взглядом, - что я не одобряю твоего поступка. Больше того, считаю его низким, позорным и заслуживающим наказания. И откровенно советую тебе пожалеть о содеянном и покаяться, Рейнмар Беляу. Мой капеллан заверяет меня, что в пекле есть специальный анклав  для чужеложцев. Инструменту греха попавших туда грешников крепко достается от бесов. В детали не вхожу, учитывая присутствие девушки.
     Сенешаль Рудигер Хаугвиц сердито фыркнул. Рейневан молчал.
     - Какую сатисфакцию ты дашь Гельфраду фон Стерча, - продолжал Кантнер, - это уже его и твое дело. Я не стану вмешиваться, тем более что оба вы вассалы не мои, а князя Яна Зембицкого. И в принципе я должен отправить тебя в Зембицы. Умыв руки.
     Рейневан сглотнул.
     - Но, - продолжал князь после минуты полного драматизма молчания, - я не Пилат. Это раз. Во-вторых, памятуя о твоем отце, сложившем под Танненбергом голову рядом с моим братом, я не допущу, чтобы тебя убили в ходе идиотской кровной мести. В-третьих, уже вообще пора покончить с межродовыми распрями и жить как полагается европейцам. Это все. Дозволю тебе ехать с моей свитой хоть до самого Вроцлава. Но не лезь мне на глаза. Ибо их не радует твой вид.
     - Ваша княжеская...
     Охота окончилась. Соколам надели клобучки на головы, утки и цапли болтались, притороченные к перекладинам телеги, князь был доволен, его свита тоже, потому что обещавшая затянуться охота оказалась совсем недолгой. Рейневан уловил несколько явно благодарных взглядов - по кортежу уже успело разнестись, что именно благодаря ему князь урезал охоту и двинулся дальше. Рейневан не без оснований опасался, что разнестись успело не только это. Уши у него горели. Как же - предмет всеобщего внимания!
     - Все, - буркнул он едущему рядом Бенно Эберсбаху. - Все знают всё...
     - Всё, - совсем невесело ответил олесьненский рыцарь. - Но на твое счастье не все.
     - Не понял.
     - Дураком прикидываешься, Беляу? - спросил Эберсбах, не повышая голоса. - Кантнер наверняка прогнал бы тебя, а может, и отослал бы в путах к кастеляну, если б знал, что в Олесьнице был труп. Да, да, не таращись на меня. Юный Никлас фон Стерча мертв. Гельфрадовы рога рогами, но убитого брата Стерчи не простят тебе ни за что.
     - Пальцем... - сказал, несколько раз глубоко вздохнув, Рейневан. - Никласа я даже пальцем не тронул. Клянусь.
     - Вдобавок, - Эберсбах явно не обратил внимания на клятву, - прекрасная Адель обвинила тебя в колдовстве. Ты, мол, зачаровал ее и... использовал. Безвольную.
     - Даже если то, что ты говоришь, правда, - ответил после недолгого молчания Рейневан, - то ее заставили так сказать. Под угрозой смерти. Ведь она у них в руках.
     - Нет, не в руках, - возразил Эберсбах. - От августинцев, будучи у которых она публично обвинила тебя в дьявольских кознях, прекрасная Адель сбежала в Лиготу. За ворота монастыря цистерцианок.
     Рейневан облегченно вздохнул.
     - Не верю, - повторил он, - в эти наговоры. Она меня любит. А я люблю ее.
     - Прекрасно.
     - Если б ты знал, как прекрасно.
     - Особенно прекрасно, - взглянул ему в глаза Эберсбах, - стало после того, как обыскали твой кабинет.
     - М-да. Этого я боялся.
     - И правильно. По моему скромному разумению, инквизиторы еще не сидят у тебя на шее только потому, что не закончили инвентаризовать дьявольства, которые у тебя нашли. От Стерчей Кантнер может тебя защитить, но от Инквизиции, пожалуй, нет. Когда разнесется весть о твоем чернокнижестве, он выдаст тебя сам. С потрохами. Не езди с нами до Вроцлава, Рейневан. Отойди раньше и беги, скройся где-нибудь. Я тебе добром советую. Кстати, при оказии, - бросил как бы мимоходом Эберсбах. - Ты действительно разбираешься в магии? Я, понимаешь, недавно познакомился с одной... девицей... Ну... Как бы сказать... Не помешал бы какой-нибудь эликсир...
     Рейневан не ответил. От головы кортежа долетел окрик.
     - В чем дело?
     - Быкув, - догадался Бычок. - Корчма "Под гусаком".
     - Ну и слава Богу, - вполголоса добавил Якса из Вишни, - а то я уж зверски проголодался из-за сраной охоты.
     Рейневан на сей раз опять не ответил. Однако исходящее из его внутренностей протяжное бурчание было красноречивым сверх меры.
     Корчма "Под гусаком" была большой и наверняка пользовалась известностью, потому что была полна гостей. И местных, и приезжих. Это было видно по лошадям, телегам и шатающимся вокруг них слугам и вооруженным людям. К тому времени, когда кортеж князя Кантнера с большим фасоном и шумом въехал во двор, корчмарь был уже предупрежден. Он вылетел из дверей будто каменный шар из бомбарды, разгоняя птицу и разбрызгивая навоз и помет. Теперь он переступал с ноги на ногу и прямо-таки перегибался в поклонах.
     - Добро пожаловать, добро пожаловать. Бог - в дом, - пыхтел он. - Какая честь, какой почет, что ваша светлейшая милость...
     - Что-то людновато здесь сегодня. - Кантнер соскочил с удерживаемого слугой гнедого. - Принимаешь кого-то? Это кто же тут горшки опоражнивает? Думаю, хватит и для нас?
     - Несомненно, хватит, несомненно, - заверял корчмарь, с трудом ловя воздух. - Да уж и не людно вовсе... Потаскух, голиардов  и кметов я выгнал, едва ваших милостей на тракте приметил. Совсем свободна изба ноне. Аркер тожить свободен. Только вот...
     - Только что? - насупил брови Рудигер Хаугвиц.
     - Гости в избе. Важные и духовные особы... Послы. Я не посмел...
     - Ну и хорошо, что не посмел, - прервал Кантнер. - Меня б опозорил на всю Олесьницу, коли б посмел. Гости - это гости! А я - Пяст, а не сарацинский султан. Для меня никакой не урон быть рядом с гостями. Входите, господа.
     В несколько задымленной и переполненной ароматами капусты комнате действительно было не очень людно. Да и занят-то был всего один стол, за которым сидели трое мужчин. Все с тонзурами. На двоих были одежды, характерные для духовных лиц в пути, но такие богатые, что их владельцы никак не могли быть простыми плебанами. На третьем была доминиканская ряса.
     Видя входящего Кантнера, духовные особы поднялись с лавки. Тот, что был в самой богатой одежде, поклонился, но без всякого подобострастия.
     - Ваша милость князь Конрад, - проговорил он, доказав хорошую осведомленность, - воистину большая для нас честь. Я, с вашего разрешения, Мачей Корзбок, официал  познанской епархии, направляюсь во Вроцлав, к брату вашей милости епископу Конраду с миссией от его преосвященства епископа Анджея Ласкара. А это мои спутники, как и я, из Гнёзна во Вроцлав направляющиеся: пан Мельхиор Барфусс, викарий его преподобия Христофора Ротенгагена, епископа Любушского. А также преподобный Ян Неедлы из Высоке, prior Ordo Praedicatorum , направляющийся с миссией от краковского провинциала ордена.
     Бранденбуржец и доминиканец показали тонзуры, Конрад Кантнер ответил легким наклоном головы.
     - Ваша милость, ваши преосвященства, - проговорил он в нос. - Мне приятно будет откушать в столь достойном обществе. И побеседовать. Побеседуем же, если это не наскучит вашим преподобиям, мы и здесь, и в пути, поскольку я также еду во Вроцлав с дочерью... Подойди, Агнешка. Поклонись слугам Христовым.
     Княжна сделала реверанс, наклонила головку, намереваясь поцеловать руку, но Мачей Корзбок остановил ее и быстро перекрестил. Чешский доминиканец сложил руки, наклонил голову, пробормотал короткую молитву, добавив что-то о clarissima puella.
     - А это, - продолжал Кантнер, - господин сенешаль Рудигер Хаугвиц. Это - мои рыцари и мой гость...
     Рейневан почувствовал, как его дернули за рукав. Послушавшись жеста и шипения Кромпуша, он вышел с ним во двор, где по-прежнему не прекращалась вызванная прибытием князя суматоха. Во дворе их поджидал Эберсбах...
     - Я кое-что разузнал, - сказал он. - Они были здесь вчера. Вольфгер Стерча сам-шесть. Выспрашивал я также тех, из Великопольши. Стерчи задерживали их, но не смели навязываться духовным особам. Однако, судя по всему, они ищут тебя на вроцлавском тракте. Я бы на твоем месте бежал.
     - Кантнер, - буркнул Рейневан, - меня защитит...
     Эберсбах пожал плечами:
     - Воля твоя. И шкура. Вольфгер очень громко и подробно излагал, что сделает с тобой, когда поймает. Я на твоем месте...
     - Я люблю Адель и не брошу ее! - вспыхнул Рейневан. - Это во-первых. А во-вторых... Куда бежать-то? В Польшу? Или, может, в Жмудь?
     - Недурная мысль. Я имею в виду Жмудь.
     - Вон, зараза! - Рейневан пнул крутящуюся у ног квочку. - Ладно. Подумаю. И что-нибудь вымыслю. Но для начала поем. Подыхаю с голоду, а запах здешней капусты меня доконает.
     Действительно, самое время было приняться за еду. Еще момент, и юношам пришлось бы ограничиться ароматом. Горшки каши и капусты с горохом, а также миски свиных костей с мясом поставили на главный стол перед князем и княжной. Посуда отправлялась на край стола лишь после того, как ее содержимым насыщались гости, сидевшие ближе других к Кантнеру и трем священнослужителям, которые, как оказалось, в состоянии были съесть немало. По дороге вдобавок ко всему сидел Рудигер Хаугвиц, обладавший не меньшим, нежели они, аппетитом, и еще заграничный гость князя, здоровенный черноволосый рыцарь с таким смуглым лицом, словно он только что вернулся из Святой Земли. Таким образом, в тарелках и мисках, достававшихся низшим рангам и более молодым едокам, не оставалось почти ничего. К счастью, немного погодя корчмарь поднес князю огромное блюдо с каплунами, которые выглядели и ароматили так восхитительно, что привлекательность капусты и свиного сала сильно приуменьшилась и они попали на концы столов почти нетронутыми. Агнешка Кантнерувна обгладывала зубками бедрышко каплуна, стараясь уберечь от капающего жира модно разрезанный рукав платья. Мужчины болтали о том о сем. Очередь пришлась как раз на одного из духовных лиц, доминиканца Яна Неедлы из Высоке.
     - Я, - ораторствовал он, - был приором у Святого Клементия в Старом Пражском Граде. Item  преподавателем в Карловом университете. Ныне, как видите, я - изгнанник, довольствующийся чужой милостью и чужим хлебом. Мой монастырь разрушили, а в академии, как легко можно догадаться, мне было не по пути с супостатами и паршивцами типа Яна Пшибрама, Кристиана из Прахатиц и Якуба из Стржибора, покарай их Господь...
     - У нас здесь, - вставил Кантнер, ловя глазами Рейневана, - есть один студент из Праги. Scholurius academiae pragnesis, artium baccalaureus.
     - В таком случае, - глаза доминиканца сверкнули по-над ложкой, - я посоветовал бы внимательно следить за ним. Я далек от мысли кого-либо обвинять в ереси, но ересь - словно сажа, словно смола. Словно навоз, чтобы не сказать больше! Всякий, кто крутится поблизости, может испачкаться.
     Рейневан быстро опустил голову, чувствуя, как у него опять горят уши и кровь приливает к щекам.
     - Где там, - рассмеялся князь, - нашему схоляру до ереси. Он же из приличной семьи, на священника и медика в пражской учельне обучался. Я верно говорю, Рейнмар?
     - С вашего позволения, - сглотнул Рейневан, - я в Праге уже не учусь. По совету брата я бросил Каролинум в девятнадцатом году, вскоре после святых Абдона и Сена... То есть тут же после дефене... Ну, знаете когда. Теперь думаю, может, в Краков подамся учиться... Или в Лейпциг, куда большинство пражских профессоров ушло... В Чехию не вернусь. Пока там не прекратятся волнения.
     - Волнения! - Изо рта вспыхнувшего чеха вылетел и прилип к ладанке листок капусты. - Отличное словечко, ничего не скажешь! Вы здесь, в мирной стране, даже представить себе не можете, что выделывают в Чехии еретики, ареной каких несчастий стала она. Подзуженная еретиками, виклифистами, вальденсами и прочими слугами сатаны толпа оборотила свою бездумную злобу против веры и церкви. В Чехии подрывают веру в Бога и жгут его святыни. Убивают слуг Божиих!
     - Действительно, - подтвердил, облизывая пальцы, Мельхиор Бурфусс, викарий любушского епископа, - вести доходят страшные. Верить не хочется...
     - А верить надо! - еще громче выкрикнул Ян Неедлы. - Ибо ни одна весть не преувеличена!
     Из его кружки выплеснулось пиво. Агнешка Кантнерувна непроизвольно отпрянула, заслонилась бедрышком каплуна, как щитом.
     - Хотите примеры? Извольте! Избиты монахи в Чешском Броде и Помуке, убиты цистерцианцы в Збрацлаве, Велеграде и Мниховом Градище, умерщвлены доминиканцы в Писке, бенедиктинцы в Кладрубах и Постолоптрах, убиты невинные премонстратки в Хотишове, убиты священники в Чешском Броде и Яромере, ограблены и сожжены монастыри в Колине, Милевске и Златой Коруне, осквернены алтари и изображения святых в Бржевнове и Воднянах... А что вытворял Жижка, этот бешеный пес, этот антихрист и дьявольское отродье? Кровавая резня в Хомутове и Прахатицах, сорок священников живьем сожжены в Беруне, сожжены монастыри в Сазаве и Вилемове. Святотатства, коих не допустили бы и турки, жуткие преступления и жестокости, зверства, при виде которых вздрогнул бы сарацин! О, воистину, Боже, доколе ж ты не будешь судить и наказывать за кровь нашу? Тишину, в который был слышен только шорох молитвы олесьницкого капеллана, прервал глубокий звучный голос смуглолицего и широкоплечего рыцаря, гостя князя Конрада Кантнера.
     - Этого могло бы не быть.
     - То есть? - поднял голову доминиканец. - Что вы, господин, хотите этим сказать?
     - Всего этого можно было легко избежать. Достаточно было не сжигать на костре Яна Гуса в Констанце.
     - Вы, - прищурился чех, - уже там, уже тогда защищали еретика, кричали, протестовали, петиции составляли, я-то знаю. А были и тогда не правы, и сейчас. Ересь распространяется, как плевелы, а Святое Писание велит сорняки выжигать огнем. Папские буллы наказывают...
     - Оставьте буллы, - обрезал смуглолицый, - для соборных дискуссий, они смешно звучат, когда их приводят в корчме. А в Констанце я был прав, можете говорить что хотите. Люксембуржец королевским словом и охранной грамотой гарантировал Гусу безопасность. И слово, и клятву нарушил, тем самым запятнав честь монарха и рыцаря. Я не мог смотреть на это спокойно. Не мог. И не хотел.
     - Рыцарская клятва, - заворчал Ян Неедлы, - должна даваться во имя служения Богу, безразлично, кто клянется, оруженосец или король. Вы называете божеской службой сдержать клятву и слово, данное еретику? Вы называете это честью? Я зову это грехом.
     - Я если даю слово, то это слово, данное перед лицом Бога. Поэтому не нарушаю его, даже если оно туркам дано.
     - Слово, данное туркам, нарушать нельзя. А еретикам - можно.
     - Воистину, - очень серьезно сказал Мачей Карзбок, познанский официал. - Мавры и турки погрязли в безбожии из-за темноты и дикости. Их можно обратить. Отщепенец же и схизматик от веры и Церкви отворачивается, насмехается над ними и кощунствует. Потому-то он Богу во сто крат противнее. И любой способ борьбы с ересью хорош. Ведь никто, идя на волка либо на пса бешеного, не станет, будь он в здравом уме, распространяться о чести и рыцарском слове. Против еретика все годится.
     - В Кракове, - гость Кантнера повернулся к нему, - каноник Ян Эльгот, когда надобно схватить еретика, ни во что не ставит тайну исповеди. Епископ Анджей Ласкар, которому вы служите, предписывает это священникам познанской епархии. Все годится. Воистину.
     - Вы не скрываете, господин, своих симпатий, - кисло проговорил Ян Неедлы из Высоке. - Поэтому и я своих скрывать не стану. И повторю: Гус был еретиком и должен был пойти на костер. Король римский, венгерский и чешский правильно поступил, не сдержав слова, данного чешскому еретику.
     - И за это, - парировал смуглолицый, - его чехи так теперь любят. Из-за этого он сбежал из-под Вышеграда с чешской короной под мышкой. И теперь царствует над чехами, да только сидя в Буде. Потому как на Градчаны его впустят не скоро.
     - Позволяете себе насмехаться над королем Сигизмундом, - заметил Мельхиор Барфусс. - А ведь ему служите.
     - Именно поэтому.
     - А может, по какой другой причине? - ядовито спросил чех. - Ведь вы, рыцарь, под Танненбергом бились против госпитальеров на стороне поляков. На стороне Ягеллы. Короля-неофита, явного симпатика чешской ереси, охотно прислушивающегося к схизматикам и виклифистам. Племянник Ягеллы, вероотступник Корыбутович, вовсю буйствует в Праге, польские рыцари в Чехии убивают католиков и грабят монастыри. И хоть Ягелло и делает вид, будто все это творится против его воли и согласия, однако что-то сам с войском супротив еретиков не идет! А если б пошел, если б с королем Сигизмундом в крестовом походе объединился, то в один миг с гуситами было бы покончено! Так почему ж Ягелло этого не делает?
     - И верно, - опять усмехнулся смуглолицый, и усмешка его была очень многозначительной. - Почему? Интересно?
     Конрад Кантнер громко кашлянул. Барфусс прикинулся, что его интересует исключительно капуста с горохом. Мачей Корзбок прикусил губу и грустно покачал головой.
     - Что правда, то правда, - согласился он. - Римский кесарь не раз показал, что он не друг польской короне. Конечно, в защиту веры каждый великополяк, а за них я могу поручиться, охотно встанет. Но только в том случае, если Люксембуржец гарантирует, что когда мы двинемся на юг, то ни прусские крестоносцы, ни бранденбуржцы на нас не нападут. А как он даст такую гарантию, если он с ними задумал раздел Польши? Я не прав, князь Конрад?
     - Да что тут рассуждать, - вполне неискренне улыбнулся Кантнер. - Что-то, сдается, мы уже явно сверх меры рассуждаем о политике. А политика плохо сочетается с едой. Которая, кстати сказать, стынет.
     - Ничего подобного. Говорить об этом надо, - запротестовал Ян Неедлы к радости юных рыцарей, до которых уже добрались два горшка, почти совершенно нетронутых разговорившимися вельможами. Радость оказалась преждевременной, вельможи доказали, что вполне могут ораторствовать и есть одновременно.
     - Потому что учтите, уважаемые, - продолжал, поглощая капусту, бывший приор монастыря Святого Клементия, - не только чешское дело эта виклифовская зараза. Чехи, уж я-то их знаю, готовы и сюда прийти, как ходили в Моравию и на Ракусы.  Могут прийти и к вам, господа. Ко всем, что здесь сидят.
     - Ну уж, - надул губы Кантнер, копаясь в тарелке в поисках шквар