сть зло. Ибо сказано: "Не убий".
     - А защищая себя? - спросил колектор. - И собственное имущество?
     - А защищая честь? - дернул головой Хартвиг фон Штетенкорн. - Тоже мне - болтовня. Честь надобно защищать, а оскорбления смывать кровью!
     - Иисус в Гефсиманском саду не защищался, - тихо ответил францисканец. - И наказал Петру убрать меч. Неужто он был бесчестен?
     - А что пишет Августин, Doctor Ecclesiae в "De civitate Dei"? - воскликнул один из паломников, демонстрируя свою начитанность, довольно неожиданную, поскольку цвет его носа свидетельствовал скорее об иных пристрастиях. - Так вот, речь там идет о войне справедливой. А что может быть более справедливым, нежели война с нехристями и ересью? Не мила ли такая война Богу? Не мило ли Ему, когда кто-то убивает Его врагов?
     - А Иоанн Златоуст, а Исидор что пишут? - закричал другой эрудит с таким же красно-сизым носом. - А святой Бернад Клеровский? Велят убивать еретиков, мавров и безбожников. Вепрями именует их, нечистыми. Таковых убивать, речёт, не грех. Ибо во славу Божию!
     - Кто ж я таков, будь Боже милостив, - сложил руки францисканец, - чтобы возражать святым и докторам Церкви? Я ж не спорю, не дискутирую, я лишь повторяю слова Христа на Горе. А он наказал любить ближнего своего. Прощать тем, кто провинился перед Ним. Любить врагов и молиться за них.
     - А Павел велит эфессянам, - добавил другой из монахов таким же тихим голосом, - супротив сатаны вооружаться любовью и верой, а не копьями.
     - И даст Бог, в конце концов, - перекрестился третий францисканец, - любовь и вера победят. Согласие и Pax Dei  воцарятся меж христианами. Ибо, ну, гляньте, кто пользуется диференцией  меж нами? Бусурманин! Сегодня мы спорим с чехами о Слове Божием, о комунии, а завтра? Что может случиться завтра? Магомет и полумесяцы на церквях!
     - Ну что же, - фыркнул самый старший паломник, - может, и чехи прозреют, отрекутся от еретичества. Может, им в этом деле голод поможет! Ибо вся Европа присоединилась к эмбарго, запретила торговлю и всякий промысел с гуситами. Если им этого будет мало, то она и разоружит, и уморит голодом. Когда в кишках голод заиграет, так они поддадутся, вот увидите.
     - Война, - повторил с нажимом первый францисканец, - есть зло. Это мы уже установили. А по-вашему что, блокада - это Иисусово учение? Велел Иисус на Горе голодом ближнего морить? Христианина? Отбросив религиозные диференции, чехи - тоже христиане. Нет, не нужно никому это эмбарго.
     - Верно, брат, - вставил раскинувшийся под дубом Тибальд Раабе. - Так не годится. И еще скажу, что порой такие блокады становятся обоюдоострым оружием. Хорошо, если они нас до несчастья не доведут, как довели лужичан. А то как бы не отыгралось на Силезии так же, как на Верхней Лужице прошлогодняя селедочная война.
     - Селедочная война?
     - Так ее назвали, - спокойно пояснил голиард, - потому что речь шла и об эмбарго, и о селедках. Хотите, расскажу.
     - Ну ясно ж, хотим. Хотим!
     - Так вот, - Тибальд Раабе выпрямился, обрадовавшись проявленному интересу, - все было так: пан Гинек Бочек из Кунштата, чешский дворянин, гусит, бо-о-ольшим был любителем сельдей, мало что едал с таким удовольствием, как балтийские улики , особливо под пиво или горилку или же в пост. А верхнелужицкий рыцарь Генрик фон Догна, пан в Грифенштайне, знал о бочековом аппетите. А поскольку Рейхстаг в это время аккурат относительно эмбарго совещался, то решил пан Генрик обратить слово в плоть и по собственной инициативе гусита прижать. Взял, да и заблокировал ему поставки сельди. Обозлился пан Бочек, стал просить, мол, религия - религией, но селедка-то селедкой. Ты, папист паршивый, дерись за доктрину и литургию, но селедку мне оставь, потому как я ее люблю. А пан Догна на это: селедок к тебе, еретик, не пропущу, жри, Бочек, бочок, грудинку, значит, даже по пятницам. Ну и это уж переполнило чашу. Собрал разъяренный пан Гинек дружину, двинулся на лужицкие земли, неся туда меч и огонь. Первым делом спалил замок Карлсфрид, пограничный таможенный пункт, где задерживали сельдевые транспорты. Но пану Бочеку этого было мало, жутко он был разозленный. Запылали деревни вокруг Гартау, церкви, фольварки, даже предместья самой Житавы осветило зарево пожаров. Три дня пан Бочек палил и грабил. Не окупилась, ох не окупилась лужичанам Селедочная война! Не желаю Силезии ничего подобного.
     - Будет то, - проговорил францисканец, - что Бог положит.
     Долго никто не произносил ни слова.

***

     Погода начала портиться. Грозно потемнели подгоняемые ветром тучи. Шумел лес, первые капли дождя начали кропить капюшоны, епанчи, черное покрывало телеги. Рейневан подъехал стремя к стремени к Тибальду Раабе.
     - Хороший рассказ, - тихо проговорил он. - О селедках. И кантилена о Виклифе тоже ничего. Удивляюсь только, что ты не завершил всего, как там, в Кромолине, чтением четырех пражских статей. Интересно, колектор знает о твоих взглядах?
     - Узнает, - тихо ответил голиард, - когда придет время. Потому что, как говорит Екклесиаст: "Всему свое время... Время рождаться и время умирать; время насаждать и время вырывать посаженное. Время убивать и время врачевать, время молчать и время говорить. Время искать и время терять, время любить и время ненавидеть; время войне и время миру".  Всему свое время.
     - На сей раз я соглашусь с тобой целиком и полностью.

***

     На распутье среди светлого березняка - каменный покаянный крест, один из множества в Силезии памятников преступления и покаяния.
     Напротив креста светлел песчанистый тракт, в остальных направлениях расходились мрачные лесные дороги. Ветер рвал кроны деревьев, раскидывал сухие листья. Дождь - пока еще только мелкий - бил в лицо.
     - Всему свое время, - сказал Рейневан Тибальду Раабе. - Так говорит Екклесиаст. Вот и пришло время нам расстаться. Я возвращаюсь в Зембицы. И, пожалуйста, помолчи.
     Колектор посмотрел на них. Меньшие Братья, паломники, солдаты, Хартвиг фон Штетенкорн и его дочка тоже.
     - Я не могу, - начал Рейневан, - оставить друзей, которые, возможно, попали в беду. Это несправедливо. Дружба - штука изумительная и громадная.
     - Разве я что-нибудь говорю?
     - Еду.
     - Поезжайте, - кивнул голиард. - Однако, если вам придется сменить планы, если вы все же предпочтете Бардо и дорогу в Чехию, вы сможете запросто догнать нас. Мы будем ехать медленно. А возле Счиборовой Порубки думаем задержаться подольше. Запомните: Счиборова Порубка.
     - Запомню.
     Прощание было кратким. Как бы вскользь. Так, обычные пожелания счастья и Божьей помощи. Рейневан развернул коня. В памяти остался взгляд, которым простилась с ним дочка Штетенкорна. Взгляд телячий, маслянистый, взгляд водянистых и тоскливых глаз из-под выщипанных бровей.
     "Какая дурнушка, - подумал, мчась галопом против ветра и дождя, Рейневан. - Такая некрасивая, такая трусливая. Но удалого мужчину приметила сразу и сумела распознать".
     Конь мчался галопом примерно стае, прежде чем Рейневан одумался и понял, насколько он глуп.

***

     Столкнувшись с ними около огромного дуба, он даже не очень удивился.
     - Хо! Хо! - крикнул Шарлей, сдерживая пляшущего коня. - Дух неземной! Это ж наш Рейневан!
     Соскочили с седел, и через мгновение Рейневан уже стонал в сердечном и горячо сдавливающем ребра объятии Самсона Медка.
     - Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, - говорил немного изменившимся голосом Шарлей. - Ушел от зембицких палачей, ушел от господина Биберштайна из Столецкого замка. Уважаю! Ты только глянь, Самсон, что за способный юноша. Всего две недели, как со мной, а уж столькому научился. Прытким сделался, мать его, как доминиканец!
     - Он едет в Зембицы, - заметил Самсон, казалось бы, холодно, но в его голосе тоже пробивалось возбуждение. - А это явно указывает на недостаток прыткости. И ума. Как же так, Рейнмар?
     - Зембицкую проблему, - проговорил сквозь стиснутые зубы, - я считаю закрытой. И никогда не существовавшей. С... Зембицами меня больше ничего не связывает. Ничто меня уже не связывает с прошлым. Но я боялся, что они там вас схватят.
     - Они? Нас? Ничего себе шуточки!
     - Рад вас видеть. Нет, я, честное слово, радуюсь.
     - Ты усмеешься! Мы - тоже.
     Дождь крепчал, ветер раскачивал кроны деревьев.
     - Шарлей, - бросил Самсон, - думаю, нет надобности двигаться и дальше... следом за ним... В том, что мы собирались сделать, уже нет ни цели, ни смысла. Рейнмар свободен, его больше ничто ни с чем не связывает, давай дадим коням шпоры, и айда к Опаве, к венгерской границе. Оставим, предлагаю, за спиной Силезию и все силезское. В том числе и наши сумасбродные планы.
     - Какие планы? - заинтересовался Рейневан.
     - Не важно. Шарлей, что скажешь? Я предлагаю забыть о наших намерениях. Разорвать уговор.
     - Не понимаю, о чем вы.
     - Потом, Рейнмар. Ну, Шарлей?
     Демерит громко кашлянул.
     - Разорвать уговор, - повторил он вслед за Самсоном.
     - Разорвать.
     Было видно, что Шарлей борется с собственными мыслями.
     - Наступает ночь, - наконец сказал он. - А ночь рождает совет. La notto, как говаривают в Италии, porta la consiglia.  Но, добавлю от себя, очень важно, чтобы это была ночь сна, проведенного в сухом, теплом и безопасном месте. По коням, парни. И за мной.
     - Куда?
     - Увидите.

***

     Уже почти совсем стемнело, когда перед ними замаячили заборы и строения. Зашлись лаем собаки.
     - Что это? - беспокойно спросил Самсон. - Неужели...
     - Это Дембовец, - прервал Шарлей, - грангия , принадлежащая монастырю цистерцианцев в Каменце. Когда я сидел у демеритов, мне, бывало, доводилось здесь работать. В порядке наказания, как вы справедливо полагаете. Потому-то я и знаю, что это место сухое и теплое, как бы созданное для того, чтобы выспаться как следует. А утром, думаю, удастся что-нибудь и перекусить.
     - Я так понимаю, - сказал Самсон, - что цистерцианцы тебя знают. И мы попросим у них гостеприимства...
     - Ну, не так уж все хорошо, - снова обрезал демерит. - Треножьте коней. Оставим их здесь, в лесу. А сами - за мной. На цыпочках.
     Цистерцианские собаки успокоились, лаяли уже гораздо тише и как бы равнодушнее, когда Шарлей ловко выламывал доску в стене овина. Через минуту они были в темном, сухом, теплом чреве, приятно пахнущем соломой и сеном. Спустя еще минуту, взобравшись по лестнице на перекрытие, они уже закапывались в сено.
     - Спать, - промурлыкал Шарлей, шелестя соломой. - Жаль - на голодный желудок, но с ужином предлагаю повременить до утра, тогда наверняка удастся стырить какую-нибудь пищу, хотя бы яблоки. Впрочем, если очень надо, могу пойти хоть сейчас. Вдруг да кто-нибудь из вас не выдержит. А, Рейнмар? В основном я имел в виду тебя как личность, которой сложновато сдерживать примитивные инстинкты... Рейнмар!
     Рейневан спал.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ,
в которой оказывается, что наши герои очень неудачно выбрали место для ночлега, также подтверждается - хоть и гораздо позже - общеизвестная истина, что в исторические времена даже самое мельчайшее событие может быть чревато историческими последствиями

     Несмотря на усталость, Рейневан спал скверно и беспокойно. Прежде чем уснуть, долго ворочался в колючем, остистом сене и вертелся между Шарлеем и Самсоном, заработав несколько проклятий и тычков. Потом стонал во сне, видя кровь, вытекающую изо рта пронзенного мечами Петерлина. Вздыхал, видя нагую Адель де Стерча, сидящую верхом на князе Яне Зембицком, постанывал, видя, как князь играет ритмично приплясывающими грудями, лаская их и тиская. Потом, к его ужасу и отчаянию, место, освобожденное Аделью, заняла на князе Светловолосая Николетта, то есть Катажина Биберштайн, объезжающая неутомимого Пяста с неменьшей, чем Адель, энергией и прытью. И с неменьшим в финале удовлетворением.
     Потом были полунагие девицы с развевающимися волосами, летящие на метлах по подсвеченному заревом небу в окружении стай каркающих ворон. Был ползающий по стене стенолаз, беззвучно разевающий клюв, был отряд мчащихся по полям прикрытых капюшонами рыцарей, кричащих что-то непонятное. Была turns fulgurata, башня, разваливающаяся от удара молнии, был падающий с нее человек и человек, охваченный пламенем, бегущий по снегу. Потом был бой, гул пушек, хряст самопалов, громыхание копыт, ржание лошадей, звон оружия, крики...
     Разбудили его топот копыт, ржание лошадей, звон оружия, крики. Самсон Медок своевременно прикрыл ему рот рукой.
     Двор грангии заполняли пешие и конные.
     - Ну, попали, - проворчал Шарлей, разглядывая майдан сквозь щель между бревнами. - Ну прямо как в говно.
     - Неужели погоня? Из Зембиц? За мной?
     - Хуже. Это какое-то, холера, сборище. Толпища людей. Я вижу вельмож. И рыцарей. Псякрев, надо же! Именно здесь. В этой пустоши. На безлюдье.
     - Сматываемся, пока не поздно.
     - Увы, - Самсон указал головой в сторону овчарни, - поздно. Вооруженные плотно окружили территорию. Похоже, чтобы никого сюда не допустить. Да, думаю, и выпустить тоже. Слишком поздно мы проснулись. Просто чудо, что нас не разбудили... запахи; мясо жарят с самого рассвета...
     Действительно, со двора доносился все более ядреный запах печеного.
     - На вооруженных, - Рейневан и для себя отыскал наблюдательную щелочку, - одежды в епископских расцветках. Возможно, Инквизиция.
     - Прелестно, - буркнул Шарлей. - Прелестно, курва! Единственная наша надежда на то, что они не заглянут в овин.
     - Увы, - повторил Самсон Медок. - Пустая надежда. Они как раз направляются сюда. Давайте-ка заберемся в сено. А в случае чего прикинемся идиотами.
     - Тебе легко говорить.
     Рейневан догребся сквозь сено до досок потолка, отыскал щель, приложился к ней глазом и увидел, что в овин вбежали кнехты, к его всевозрастающему ужасу проверяющие все закоулки, протыкающие глевиями даже снопы и солому в сусеке. Один поднялся по лестнице, но на перекрытие не взошел, удовольствуясь поверхностным осмотром.
     - Хвала и благодарение, - прошептал Шарлей, - известному солдатскому растяпству.
     Увы, этим дело не кончилось. После кнехтов в овин набились слуги и монахи. Глинобитный пол привели в порядок и подмели. Насыпали ароматных пихтовых веток. Притащили скамьи. Установили сосновые крестовины, на них уложили доски. Доски накрыли полотном. Прежде чем внесли бочонки и кружки, Рейневан уже понял, чем дело пахнет.
     Прошло немного времени, прежде чем в овин вступили вельможи. Сделалось красочно, посветлело от оружия, драгоценностей, золотых цепей и застежек, словом, от вещей, совершенно не соответствующих неприглядному помещению.
     - Зараза, - шепнул Шарлей, тоже прижавшийся глазом к щели. - Надо ж было так случиться, чтобы именно в этом сарае они устроили тайное сборище. Фигуры - дай Боже. Конрад, вроцлавский епископ, собственной персоной. А рядом с ним - Людвик, князь Бжега и Легницы...
     - Тише...
     Рейневан тоже узнал обоих Пястов. Конрад, уже восемь лет еписковавший во Вроцлаве, поражал своей истинно рыцарской осанкой и свежим лицом, поразительным, если учесть его страсть к перепоям, обжорству и разврату, повсеместно известным и уже ставшим притчей во языцех пороком церковного вельможи. В том наверняка была заслуга крепкого организма и здоровой пястовской крови, потому что другие знатные мужи, даже напивавшиеся меньше и по шлюхам ходившие реже, в Конрадовом возрасте уже обзавелись животами до колен, мешками под глазами и красно-синими носами - если таковые у них еще сохранились. Отсчитавший уже сорок весен Людвиг Бжегский напоминал короля Артура с рыцарских миниатюр - длинные волнистые волосы ореолом окружали его одухотворенное, как у поэта, однако вполне мужское лицо.
     - Прошу к столу, благородные господа, - проговорил епископ, на этот раз снова поразив всех звонким юношеским голосом. - Хоть это овин, а не дворец, угостимся чем хата богата, а простую крестьянскую пищу сдобрим венгрином, какой и у короля Зигмунта в Буде не всегда подают. Думаю, это подтвердит королевский канцлер его светлость господин Шлик. Ежели, разумеется, таковым найдет сей напиток.
     Молодой, но очень серьезный и богато одетый мужчина поклонился. Его лентнер был украшен гербом - серебряным клином на красном поле и тремя кольцами различной тинктуры.
     - Кашпар Шлик, - шепнул Шарлей, - личный секретарь, доверенное лицо и советник Люксембуржца. Солидная карьера для такого желтоклювика...
     Рейневан вытащил соломку из носа, сверхчеловеческим усилием сдержав желание чихнуть. Самсон Медок предостерегающе зашипел.
     - Особо сердечно приветствую, - продолжал епископ Конрад, - его преосвященство Джордано Орсини, члена кардинальской коллегии, ныне легата Его Святейшества папы Мартина. Приветствую также представителя Орденского государства, благородного Готфрида Роденберга, липского старосту. Приветствую нашего почтенного гостя из Польши, а также гостей из Моравии и Чехии. Здравствуйте все и рассаживайтесь.
     - Глянь-ка, сюда аж чертова крестоносца принесло, - ворчал Шарлей, пытаясь ножом расширить щель в перекрытии. - Староста из Липы. Где ж это? Не иначе, как в Пруссии. А кто ж другие-то? Там вон вижу господина Путу из Частоловиц... Вон тот широкоплечий с черным львом на золотом поле - Альбрехт фон Колдиц, свидницкий староста... А тот, с одживонсом в гербе, не иначе как кто-то из краваржских панов.
     - Сиди тихо, - прошипел Самсон. - И перестань ковырять... Щепочки могут нас выдать, да если еще и в кружки попадут...
     Внизу действительно поднимали кубки и пили за здоровье друг друга, слуги мотались с кувшинами. Канцлер Шлик похвалил вино, но трудно было сказать, не из дипломатической ли вежливости. Сидящие за столом были, казалось, хорошо знакомы. За некоторым исключением.
     - А кто, интересно, - полюбопытствовал епископ Конрад, - ваш юный спутник, monsignore Орсини?
     - Мой секретарь, - ответил папский легат, маленький, седенький и приятно улыбающийся старичок. - Николай из Кузы. Предрекаю ему большую карьеру на службе нашей Церкви. Vero, он весьма помог мне в исполнении моей миссии. Ибо как никто умеет опровергнуть еретические, а в особливости лоллардские и гуситские тезисы. Его преосвященство краковский епископ может подтвердить.
     - Краковский епископ... - прошипел Шарлей. - Зараза... Это ж...
     - Збигнев Олесьницкий, - шепотом подтвердил Самсон Медок. - В Силезии ведет закулисные переговоры с Конрадом. М-да, ну и влипли мы. Сидите тихо, как мышки. Потому как если нас обнаружат - нам конец.
     - Коли так, - проговорил внизу епископ Конрад, - то, может быть, преподобный Николай из Кузы и начнет? Ибо ведь именно такова конечная цель нашего собрания: положить конец гуситской заразе. Прежде чем подадут еду и вино, прежде чем мы наедимся и напьемся, пусть-ка нам юный священник опровергнет учение Гуса. Слушаем.
     Слуги внесли на носилках и свалили на стол целиком испеченного быка. Сверкнули и пошли в ход кинжалы и ножи. Молодой Николай из Кузы встал и заговорил. И хоть глаза горели у него при виде жаркого, голос юного священника не дрогнул.
     - Искра есть вещь малая, - начал он вдохновенно, - но, попав на сухое, города, стены, леса превеликие губит. Щавель, казалось бы, тоже невеликая и неприметная вещь, а всю кринку молока проквасит. А дохлая муха, говорит Екклесиаст, приведет в негодность сосуд благовонного ладана. Так и скверная наука с одного починается, едва двух либо трех слушателей вначале имея, но помалу-понемногу канцер сей в теле расположается, или, как говорят, паршивая овца все стадо портит. А посему искру, стоит только оной появиться, гасить надобно и кислоту до квашни не допускать, скверное тело отсекать, паршивую овцу из овчарни изгонять следует! Дабы дом весь, и тело, и квашня, и скот не погибли.
     - Скверное тело отсекать, - повторил епископ Конрад, отдирая зубами кусок бычатины, истекающий жиром и кровавым соком. - Хорошо, истинно хорошо излагаете, юный господин Николай. Все дело в хирургии! Железо, острое железо - самая лучшая против гуситс