и я и вправду должен уехать...
     - Я сам через доверенных посланцев уведомлю Петерлина обо всем. Тебе же туда ездить запрещаю. Ты понял, ненормальный? Тебе нельзя ходить по дорожкам, которые знают твои враги. Нельзя появляться в местах, где они могут тебя ожидать. А это значит, что ни в коем случае в Балбинове. И ни в коем случае в Зембицах.
     Рейневан громко вздохнул, а Отто Беесс громко выругался.
     - Ты не знал, - процедил он. - Не знал, что она в Зембицах. Это я выдал тебе, старый дурень. Ну что ж, слово не воробей... Но это не имеет значения. Безразлично, где она находится. В Зембицах, в Риме, в Константинополе или Египте. Безразлично. Ты не приблизишься к ней, сын мой.
     - Не приближусь.
     - Ты и сам знаешь, как сильно я хотел бы тебе верить. Выслушай меня, Рейнмар, и выслушай внимательно. Получишь письмо, я сейчас прикажу секретарю его написать. Не бойся, письмо будет составлено так, что понять его сможет только адресат. Возьмешь письмо и поступишь как преследуемый волк. Стежками, которыми никогда не ходил и на которых тебя искать не станут, поедешь в Стшегом, в монастырь кармелитов. Отдашь мое письмо тамошнему приору. Он познакомит тебя с неким человеком, которому, когда вы останетесь один на один, скажешь: восемнадцатое июля, восемнадцатый год. Тогда он тебя спросит: где? Ответишь: Вроцлав, Нове Място. Запомнил? Повтори...
     - Восемнадцатое июля, восемнадцатый год. Вроцлав. Нове Място. А зачем все это? Не понимаю.
     - Если станет по-настоящему опасно, - спокойно пояснил каноник, - я тебя спасти не смогу. Разве что постригу в монахи и засажу к цистерцианцам под замок и за глухую стену, а этого, я полагаю, ты предпочел бы избежать. Во всяком случае, в Венгрию я вывести тебя не смогу. Тот, кого я рекомендую, сможет. Он обеспечит тебе безопасность, а когда понадобится, защитит. Это человек достаточно противоречивого характера, в общении зачастую непреклонный, но придется терпеть, потому что в определенных ситуациях он незаменим. Так что запомни: Стшегом, монастырь братьев ордена Beatissimae Virginis Mariae de Monte Carmeli, вне городских стен, на дороге к Свидницким воротам. Запомнил?
     - Да, преподобный отец...
     - Отправляйся немедленно. В Стшелине тебя видели и без того слишком много людей. Сейчас получишь письмо - и марш в дорогу.
     Рейневан вздохнул. Ему совершенно искренне хотелось еще немного поболтать с Урбаном Горном где-нибудь за кружкой пива. Он чувствовал к Горну огромную эстиму и адмирацию , на пару со своим псом тот уравнивался в его глазах по меньшей мере с рыцарем Ивейном со Львом. Рейневана так и подмывало сделать Горну некое предложение, достойное именно рыцаря, - совместное освобождение некой оскорбленной Девушки. Собирался он также попрощаться с Доротой Фабер.
     Однако нельзя было относиться легкомысленно к советам и приказам таких людей, как каноник Отто Беесс.
     - Отец Отто?
     - Слушаю?
     - Кто тот человек, что сидит у стшегомских кармелитов?
     Отто Беесс некоторое время молчал, потом сказал:
     - Тот, для которого нет ничего невозможного.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
в которой вначале все идет прекрасно, а потом не очень

     Рейневан был весел и счастлив. Его переполняла радость и все вокруг приводило в восторг своей красотой. Прекрасна была долина Верхней Олавы, врезающейся излучинами в зеленые холмы. Прелестно топал по бегущей вдоль реки дороге приземистый гнедой жеребец, подарок каноника Отто Беесса. Прелестно пели в ветвях дрозды, еще прелестнее - жаворонки на полях. Поддерживало роскошное настроение гудение пчел, жуков и конских мух. Веющий со взгорий зефир приносил упоительные ароматы - то жасмина, то черемухи. То навоза - кругом виднелись людские подворья.
     Рейневан был весел и счастлив. И у него были на то причины.
     Правда, несмотря на все усилия, ему не удалось ни встретиться, ни попрощаться с недавними спутниками, и он сожалел об этом, особенно сильно его огорчило таинственное исчезновение Урбана Горна. Однако именно воспоминание о Горне подвигло его к действиям.
     Кроме гнедого жеребчика с белой стрелкой на лбу, каноник Отто дополнительно одарил его на дорогу кошельком, к тому же гораздо более внушительным, чем кошель, полученный неделю назад от Конрада Кантнера. Взвешивая кошель в руке и по весу прикидывая, что внутри находится никак не меньше тридцати пражских грошей, Рейневан в очередной раз убеждался в том, что положение духовного лица гораздо выше рыцарского.
     Этот кошель изменил его судьбу.
     Потому что в одной стшелинской корчме из тех многих, в которых он побывал в поисках Горна, Рейневан столкнулся с фактотумом  каноника, отцом Филицианом, жадно выедающим из рынки  толстые кружки обжаренной колбасы и запивающим жир тяжелым местным пивом. Рейневан сразу же понял, что следует сделать, причем ему даже не пришлось прилагать к тому особых усилий. Попик, увидев кошель, облизнулся, и Рейневан вручил ему дар каноника без всякого сожаления. Не считая, сколько там лежит денег. Конечно, он тут же получил необходимые сведения. Отец Филициан сказал все, более того, был готов дополнительно выдать несколько секретов, услышанных на исповеди, однако Рейневан вежливо отказался, поскольку имена исповедовавшихся ни о чем ему не говорили, а их грехи и прегрешения не интересовали его вообще.
     Он выехал из Стшелина утром. Почти без шелёнга за душой. Но веселый и счастливый.
     И ехал он отнюдь не туда, куда велел каноник. Не по главному тракту на запад, через Дубовые горы, вдоль южного подножия Радуни к Свиднице и Стжегому. Совершенно вопреки категорическому запрету, повернувшись к массиву Радуни и Слёнзе спиной, Рейневан ехал на юг, вверх по Олаве, по дороге, ведущей в Генрикову и Зембице.
     Он выпрямился в седле, ловя ноздрями очередные милые ароматы, приносимые ветром. Пели птички, пригревало солнышко. Ах, как же прекрасен мир. Рейневана так и подмывало закричать от радости.
     Прекрасная Адель, Гельфрадова жена - о чем сказал ему отец Фелициан в обмен за весящий около тридцати грошей кошель, - хоть, казалось бы, и удерживаемая швагером Стерчей в лиготском монастыре цистерцианок, ухитрилась сбежать и обмануть погоню. Сбежала в Зембицы, чтобы там затаиться в монастыре кларисок. Правда, рассказывал попик, вылизывая кастрюлю, - правда, зембицкий князь Ян, узнав об этом, строго приказал монашенкам выдать жену своего вассала. И посадил ее под домашний арест до выяснения проблемы предполагаемого чужеложства. Но - тут отец Фелициан крепко и кисло отрыгнул - хоть грех требует наказания, женщина в Зембицах находится в безопасности, со стороны Стерчей ей уже не грозят ни самосуд, ни самоуправство. Князь Ян - тут отец Фелициан высморкался - однозначно предостерег Апеча Стерчу и даже на допросе пальцем ему погрозил. Нет, Стерчи уже не смогут сделать невестке ничего плохого... Не в силах.
     Рейневан направил гнедого через желтый от коровяка и фиолетовый от люпина луг. Ему хотелось смеяться и кричать от радости. Адель, его Адель показала Стерчам кукиш, выставила их дураками и растяпами. Они-то думали, что обложили ее в Лиготе, а она - шмыг! И только ее и видели. Ах как, наверное, кипятился Виттих, как ругался и изрыгал бессильные проклятия Морольд, как чуть было не захлебнулся кровью Вольфгер! А Адель галопом, ночью, на сивой кобыле с развевающейся косой...
     "Впрочем, - спохватился Рейневан, - у Адели нет косы. Надо взять себя в руки, - подумал он трезво, подгоняя жеребчика. - Ведь Николетта, амазонка со светлой, как солома, косой, не значит для меня ничего. Конечно, она спасла меня от погони, отвела преследователей, за это я при случае отблагодарю ее. Господи, к ногам паду. Но люблю я Адель, и только Адель. Адель - владычица моего сердца и моих мыслей, я Думаю только об Адели, мне вообще нет дела ни до той светлой косы, ни до того голубого взгляда из-под собольей шапочки, ни до тех малиновых уст, ни до тех соблазнительных бедрышек, охватывающих бока сивой кобылы...
     Я люблю Адель. Адель, от которой меня отделяют всего-навсего три мили. Если пустить коня галопом, я попаду к зембицким воротам еще до того, как пробьет полдень.
     Спокойно, спокойно. Не горячиться. Сначала, поскольку это по пути, надо воспользоваться оказией и навестить брата. Когда освобожу Адель из княжеских застенков в Зембицах, мы вместе убежим в Чехию или Венгрию. И Петерлина я могу уже никогда не увидеть. Необходимо попрощаться с ним, объяснить. Попросить братского благословения".
     Каноник Отто запретил. Каноник Отто приказал - чтобы по-волчьи, ни в коем случае не по людным тропинкам. Каноник Отто предупредил, что погоня может поджидать в районе Петерлинова хозяйства.
     Но Рейневан и тут знал, как поступать.
     В Олаву впадал приток, речка, скорее даже ручей, бегущий в камышах, едва видимый под балдахином ольх. Рейневан двинулся вверх по нему. Он знал дорогу. Дорогу, которая вела не в Бальбинов, где Петерлин жил, а в Повоёвицы, где он работал.
     Первый сигнал, что до Повоёвиц уже недалеко, подал через некоторое время именно тот ручеек, по берегу которого Рейневан двигался. От ручейка пошел запах, вначале слабый, потом все более ядреный, наконец просто ужасный. Одновременно изменился цвет воды, причем радикально - она стала красно-коричневой. Рейневан выехал из леса и уже издалека увидел причину этого - огромные деревянные стояки сушильни, с которых свисали покрашенные куски полотна и штуки сукна. Все перебивал красный цвет, о котором уже поведал ручеек, но были также ткани голубые, темно-синие и зеленые.
     Рейневан знал эти цвета, которые теперь уже больше говорили о Петре фон Беляу, нежели тинктуры  родового герба. Впрочем, в этом была определенная, хоть и небольшая часть его собственного участия - он помогал брату получать красители. Причиной глубокого, живого пурпура окрашенного у Петерлина сукна и полотен была секретная композиция из алькермеса, румянки и марены. Все оттенки синего Петерлин получал, смешивая сок черники с вайдой, причем вайду - как редко встречающуюся в Силезии - он выращивал сам. Вайда, смешанная с шафраном, давала прекрасную яркую зелень.
     Ветер подул в сторону Рейневана и принес с собой такой "аромат", от которого начали слезиться глаза и сворачиваться волоски в ноздрях. Красители, отбеливатели, щелочи, кислоты, сода, глиноземы, пепел и жиры были исключительно пахучи. Не слабо воняла также протухшая сыворотка, в которой - следуя фламандской рецептуре - замачивали полотна на последней стадии процесса отбеливания. Однако все это не перебивало запаха используемого в Повоёвицах основного средства - устоявшейся человеческой мочи. Мочи, которую в огромных кадках выдерживали около двух недель, а потом обильно использовали в валяльнях при сваливании сукна. Эффект был таким, что повоёвицкая сукновальня разом со всей округой воняла мочой так, что хуже не придумаешь, а при благоприятных ветрах вонь могла доходить до цистерцианского монастыря в Генрикове.
     Рейневан ехал по берегу красной и воняющей, как выгребная яма, речки. Он уже слышал сукновальню - непрекращающийся гул вращаемых водой приводных колес, стук и скрип шестерен, скрежет рычагов; на все вскоре наложился глубокий, сотрясающий грунт грохот - удары молотов, толкущих сукно в ступах. Сукновальня Петерлина была предприятием современным, кроме нескольких традиционных узлов с пестами, у нее были приводимые в движение водой молоты, валявшие лучше, быстрее и ровнее. И громче.
     Внизу над речкой, за дальними сушильнями и множеством ям красильни, виднелись постройки, сараи и навесы валяльни. Там, как обычно, стояли не меньше двадцати телег самого различного размера и конструкции. Рейневан знал, что это были телеги поставщиков, привозящих сукно для валяния, - Петерлин импортировал из Польши большое количество поташа и тканей. Репутация Повоёвиц делала свое дело: сюда приезжали ткачи со всей округи, из Немчи, Зембиц, Стшелина, Гродкова, даже Франкенштейна. Он видел ткацких мастеров, толпящихся вокруг валяльни и наблюдающих за работой, слышал их крики, пробивающиеся даже сквозь гул машин. Как обычно, они лаялись с валяльщиками касательно способа укладки и переворачивания сукна в ступах. Среди них он заметил нескольких монахов в белых рясах с черными ладанками, это тоже не было новостью, Генриковский монастырь цистерцианцев изготовлял значительные количества сукна и ходил у Петерлина в постоянных клиентах.
     Но вот кого Рейневан не видел, так это именно Петерлина. Его брата очень часто видывали в Повоёвицах, так как он привык объезжать весь район. На коне, чтобы выделяться. В конце концов, Петер фон Беляу был рыцарем.
     Что еще удивительнее, нигде не было видно тощей и высокой фигуры Никодемуса Фербрюггена, фламандца из Рента, большого мастера по валянию и крашению.
     Своевременно вспомнив предупреждение каноника, Рейневан въехал в застройки скрытно, прячась за возами постоянно прибывающих клиентов. Надвинул на нос шапку, сгорбился в седле. Не обращая на себя чьего-либо внимания, подъехал к дому Петерлина.
     Обычно шумный и полный народу дом казался совершенно пустым. Никто не ответил на его окрик, не заинтересовался ударом дверей, в длинных сенях не было ни живой души. Он вошел в комнату.
     На полу перед камином сидел мэтр Никодемус Фербрюгген, седовласый, подстриженный как мужик, но одетый как господин. В камине гудел огонь. Фламандец не переставая рвал и бросал в огонь листы бумаги. Он уже заканчивал. На коленях оставалось всего несколько листов, а в огне чернела и извивалась целая кипа.
     - Господин Фербрюгген!
     - Jezus Christus, - фламандец поднял голову, бросил в огонь следующий лист, - Jezus Christus, господин Рейнмар... Какое несчастье, молодой господин... Ужасное несчастье!
     - Что за несчастье, господин мастер? Где мой брат? Что вы тут сжигаете?
     - Minheer  Петер велели. Сказали, что ежели что-нибудь случится, вынуть из сундука, сжечь, да поскорее. Так сказали: "Ежели что, Никодемус, не дай Бог, случится, сожги быстрее. А сукновальня должна работать". Так сказали minheer Петер... En het woord is vlees geworden.
     - Господин Фербрюгген... - Рейневан ощутил, как от страшного предчувствия у него поднимаются волосы на голове. - Господин Фербрюгген, говорите же. Что за документы? И какое слово станет плотью?
     Фламандец втянул голову в плечи, кинул в огонь последний лист, Рейневан подскочил, обжигая руку, выхватил его из огня, погасил. Частично.
     - Говорите же!
     - Убили, - глухо проговорил Никодемус Фербрюгген. Рейневан увидел слезу, бегущую по покрытой седой щетиной Щеке. - Умер добрый minheer Петер. Убили его. Забили. Молодой господин Рейнмар... такое несчастье, Jezus Christus, такое несчастье...
     Хлопнула дверь. Фламандец обернулся и понял, что его последние слова уже никто не слышал.

***

     Лицо Петерлина было белым. И пористым. Как сыр. В уголке рта, несмотря на то что его обмывали, остались следы запекшейся крови.
     Старший фон Беляу лежал на поставленном посреди светлицы настиле, окруженный двенадцатью горящими свечами. На глаза ему положили два золотых венгерских дуката, под голову подстелили лапник, запах которого, смешиваясь с ароматом тающего воска, наполнял помещение тошнотворным, неприятным, могильным запахом смерти.
     Настил был накрыт красным сукном. "Покрашенным алькермесом в его собственной красильне", - не к месту подумал Рейневан, чувствуя, как слезы набегают на глаза.
     - Как... - выдавил он из стиснутого спазмой горла, - как это... могло... случиться?
     Гризельда из Деров, жена Петерлина, подняла на него глаза. Лицо у нее было красное и опухшее от плача. К юбке прижались двое всхлипывающих детей, Томашек и Сибилла. Ее взгляд был неприязненным, даже злым. Не очень дружелюбно выглядели тесть и зять Петерлина, старший Вальпот Дер и его неуклюжий сын Кристиан.
     Никто, ни Гризельда, ни Деры, не соизволили ответить на вопрос Рейневана. Но он и не думал сдаваться.
     - Что случилось? Кто-нибудь мне наконец ответит?
     - Убили его какие-то, - проворчал сосед Петерлина Гунтер фон Бишофсгейм.
     - Бог, - добавил священник из Вонвольницы. Имени его Рейневан не помнил. - Бог их за это покарает.
     - Мечом ткнули, - хрипло сказал Матиас Вирт, ближний арендатор. - Лошадь без седока прибежала. В самый полдень...
     - В самый полдень, - повторил, складывая руки, вонвольницкий плебан. -Ab incursu et daemone libera nos, domine.
     - Лошадь прибежала, - повторил Вирт, сбитый немного с толку молитвенным отступлением, - с окровавленным седлом и чепраком. Тогда я начал искать и нашел. В лесу, сразу за Бальбиновом... У самой дороги. Видать, из Повоёвиц господин Петер ехал. Земля там сильно изрыта была копытами, похоже, скопом напали...
     - Кто?
     - Не ведомо, - пожал плечами Матиас Вирт. - Не иначе, разбойники...
     - Разбойники? Разбойники не забрали лошадь? Быть того не может.
     - Да кто там знает, что может, а что нет, - пожал плечами фон Бишофсгейм. - Наши с господином Дером кнехты гоняют по лесам. Может, кого и уловят. Да и старосте мы знать дали. Прибудут старостовы люди, проведут следствие, поспрашивают cui bono , у кого, значит, были причины для убийства. И кто выгадал на этом.
     - Может, какой-нибудь процентщик, - злобно сказал Вальпот фон Дер, - обозлившийся за неуплату процентов? Может, какой "дружок" красильщик решил отделаться от конкурента? Может, какой-нибудь клиент, обсчитанный на ломаный грош? Так оно и бывает, этим и кончается, когда о происхождении забывают и с хамами породняются. В купечика играют. Кто с кем связывается, тот таким и становится. Тьфу! Отдал тебя за рыцаря, дочка, а теперь-то ты вдова...
     Он вдруг замолчал, и Рейневан понял, что виной тому был его взгляд. В нем боролись отчаяние и бешенство, то одно брало верх, то другое. Он сдерживался из последних сил, но руки у него дрожали. Голос тоже.
     - А не видели ли часом поблизости, - выдавил он, - четырех конных? Вооруженных? Один высокий, усатый, в разукрашенной куртке. Один небольшой, с коростами на морде...
     - Были такие, - неожиданно проговорил плебан. - Вчера, в Вонвольнице, подле церкви. Как раз на Ангела Господня звонили... О, свирепыми выглядели они рубаками. Четверо. Воистину наездники Апокалипсиса...
     - Я знала! - крикнула осипшим, сорванным от плача голосом Гризельда, уставившись на Рейневана взглядом, которого не постыдился бы и василиск. - Знала, едва тебя увидела, негодяй! Это из-за тебя. Из-за твоих грешков и делишек!
     - Второй фон Беляу. - Вальпот Дер с ехидством подчеркнул титул "фон". - Тоже благородный. Только для разнообразия - знаток пиявок и клистиров...
     - Негодяй! Негодяй! - все громче кричала Гризельда. - Кто бы ни были убийцы отца этих детей, они по твоему следу прибыли. Одно только несчастье из-за тебя. Завсегда брату от тебя один только стыд да позор. И заботы. Ты чего сюда заявился? Наследством запахло, ворон? Убирайся! Убирайся вон из моего дома!
     Рейневан с величайшим трудом усмирил дрожащие руки. Но не произнес ни слова. Он аж кипел внутренне от бешенства и негодования и еле сдерживался, чтобы не бросить всей этой Деровой кодле в лицо все, что думает об их семейке, которая могла разыгрывать из себя господ только благодаря деньгам Петерлина, которые им приносила валяльня. Но сдержался. Петерлин был мертв. Лежал убитый, с венгерскими дукатами на глазах, в светлице собственного дома в поселке, в окружении коптящих свечей, на настиле, покрытом красным сукном. Петерлин был мертв. Совершенно неуместны, отвратительны были ругательства и обвинения здесь, рядом с его телом, отвратительна была сама мысль об этом. Кроме того, Рейневан боялся, что стоит только ему открыть рот и он разрыдается.
     Он вышел, не проронив ни слова.
     Траур и подавленность висели над всем бальбиновским поселком. Было пусто и тихо. Слуги куда-то скрылись, понимая, что скорбящим родственникам не следует попадаться на глаза. Не лаяли даже собаки. Их вообще не было видно. Кроме...
     Он протер все еще залитые слезами глаза. Сидящий между конюшней и баней черный британ не был привиде