о тут же умолк и все внимание уделил принесенному в этот момент пиву.
     - Никлас Стерча, что нас особо печалит, - добавил Галль, - погиб трагически, но в результате несчастного случая. Однако если б Вольфгер с компанией поймали Рейневана де Беляу, то мы, в соответствии с нашей юрисдикцией, имели бы дело с убийством. Впрочем, неизвестно еще, не будем ли. Напоминаю, что приор Штайнкеллер, жестоко побитый братьями Стерчами благочестивый старец, еле живой лежит у августинцев. Если после такого избиения он умрет, то возникнет проблема. Как раз для Стерчей.
     - Что же до преступления чужеложства, - злотник Лукас Фридман вперился в свои унизанные перстнями ухоженные пальцы, - то примите во внимание, уважаемые господа, что это вовсе не наша юрисдикция. Хоть в Олесьнице и имел место разврат, участники оного подчиняются не нам. Гельфрад Стерча, которому изменила супруга, - вассал Зембицкого князя, как и соблазнитель, юный медик Рейнмар де Беляу...
     - У нас имел место разврат и у нас имело место преступление, - жестко проговорил Гофрихтер. - К тому же немалое, если верить тому, в чем стерчева супруга призналась у августинцев. Что, мол, медикус ее чарами околдовал и чернокнижеством довел до греха. Принудил против ее желания.
     - Все так говорят, - проворчал из глубин кружки бургомистр.
     - Тем более, - равнодушно добавил злотник, - когда им приставляет нож к горлу кто-нибудь вроде Вольфгера де Стерчи. Правильно сказал преподобный отец Якуб: чужеложство есть преступление, crimen, и как таковое нуждается в расследовании и суде. Нам здесь не нужна кровная месть или побоища на улицах, мы не допустим, чтобы разбушевавшиеся хозяйчики поднимали тут руку на священников, размахивали ножами и уродовали людей на площадях. В Свиднице попал в башню один из Панневицей за то, что ударил оруженосца и кордом ему грозил. И это справедливо. Нельзя допустить разврата времен рыцарского произвола и своеволия. Дело должен рассмотреть князь.
     - Тем более, - поддержал кивком головы бургомистр, - что Рейнмар из Белявы - дворянин, а Адель Стерчева - дворянка. Мы не можем их выпороть, как каких-то простолюдинов, или изгнать из города. Все должен решать князь.
     - Спешить с этим не следует, - бросил, глядя в потолок, плебан Якуб Галль. - Князь Конрад выезжает во Вроцлав, перед выездом у него бесчисленное множество дел. Слухи, как и всякие слухи, конечно, наверняка уже давно дошли до него, но сейчас не время придавать этим слухам официальный статус. Достаточно будет, когда князь вернется, изложить ему проблему. А до того времени многое может решиться само собой.
     - Я тоже так считаю, - опять кивнул Бартоломей Захс.
     - И я, - добавил злотник.
     Ян Гофрихтер поправил куний колпак, сдул пену с кружки.
     - Князя, - проговорил он, - информировать пока не стоит, подождем, когда вернется, в этом я согласен с вами, уважаемые. Но Святой Официум уведомить надобно. К тому же немедля. О том, что мы у медикуса в кабинете нашли. Не крутите головой, господин Бартоломей, не стройте рожиц, уважаемый господин Лукас. А вы, преподобный, не вздыхайте и не считайте мух на потолке. Мне все это так же нужно, как и вам, и я так же жажду увидеть здесь Инквизицию, как и вы. Но при вскрытии кабинета присутствовало множество людей. А там, где скапливается много народу, всегда - думаю, я не открою страшную тайну - отыщется по крайней мере хотя бы один, который донесет Инквизиции. А если в Олесьницу нагрянет визитатор, то он нас же первых спросит, почему мы тянули.
     - Я же, - Галль оторвал взгляд от потолка, - объясню. Лично я. Ибо это мой приход и на мне лежит обязанность информировать епископа и папского инквизитора. Мне также полагается оценивать, возникли ли обстоятельства, обосновывающие вызов и загрузку работой курии и Суда.
     - Колдовство, о котором вопила у августинцев Адель Стерчева, не обстоятельство? Кабинет - не обстоятельство? Алхимическая реторта и пентаграмма на полу - не обстоятельства? Мандрагора? Черепа, руки скелетов? Хрусталь и зеркала? Бутылки и флаконы дьявол знает с какой дрянью или ядом? Лягушки в банках? Все это - не обстоятельства?
     - Нет. Инквизиторы - люди серьезные. Их дело - inquisito de articulis fidel , а не какие-то бабские выдумки, предрассудки и лягушки. Такими глупостями я и не подумаю забивать им головы.
     - А книги? Те, что вот здесь лежат?
     - Книги, - спокойно ответил Якуб Галль, - вначале следует изучить. Внимательно и не спеша. Святой Официум не запрещает читать книги и владеть ими.
     - Во Вроцлаве, - угрюмо сказал Гофрихтер, - только что двое отправились на костер. Говорят, как раз за то, что у них были книги.
     - Отнюдь не за книги, - сухо возразил плебан, - а за контумацию, за отказ отречься от сведений, содержащихся в этих книгах. Среди которых были письма Виклифа и Гуса, лоллардский "Floretus" , пражские статьи и многочисленные другие гуситские либеллы  и манифесты. Ничего подобного я не вижу среди книг, реквизированных в кабинете Рейнмара из Белявы, а вижу почти исключительно медицинские произведения. Кстати, в большинстве своем либо даже полностью являющиеся собственностью скриптория монастыря августинцев.
     - Повторяю. - Ян Гофрихтер встал, подошел к выложенным на столе книгам. - Повторяю, я вовсе не горю желанием обратиться ни к епископской, ни к папской Инквизиции, я не намерен ни на кого доносить и видеть кого-либо вопящим на костре. Но тут речь идет о наших, прошу прощения, задницах. Чтобы и на нас не пало обвинение за эти книги. А что мы среди них видим? Кроме Галена, Плиния и Страбона? Саладин де Аскуло, "Compendium aromatorum", Скрибоний Ларг, "Compositiones medicamentorum", Бартоломей Англичанин, "De proprietatibus rerum", Альберт Великий, "De vegetalibus et peantes". "Великий", надо же, прозвище воистину достойное колдуна. А это, извольте, Сабур бен Саад. Абу Бекр аль-Рази. Нехристи! Сарацины!!
     - Этих сарацинов, - спокойно пояснил, рассматривая свои перстни, Лукас Фридман, - преподают в христианских университетах. Как медицинских авторитетов. А ваш "колдун" - Альберт Великий - это епископ Регенсбургский, ученый теолог.
     - Да? Хм-м... Посмотрим дальше... Вот! "Causae et curae", написанная Хильдегардой Бингенской. Наверняка колдунья эта Хильдегарда!
     - Не совсем, - улыбнулся плебан Галль. - Хильдегарда Бингенская, пророчица, именуемая Рейнской Сивиллой. Скончалась в ауре святости.
     - Хе. Ну, если вы так утверждаете... А это что такое? Джон Герард? "General... Historic... of Plante". Интересно, по-какому это? Не иначе - по-жидовскому. Впрочем, скорее всего какой-нибудь очередной святой. А вот здесь "Herbarius" Томаса Богемского.
     - Как вы сказали? - поднял голову плебан Якуб. - Томас Чех?
     - Так здесь написано.
     - А ну покажите... Хм-м... Любопытно, любопытно... Все, оказывается, остается в семейном кругу. И вокруг родни крутится-вертится.
     - Какой родни?
     - Семейной. - Лукас Фридман по-прежнему, казалось, интересовался только своими перстнями. - Лучше не скажешь. Томас Чех, или Богемец, автор этого гербариуса, прадед нашего Рейнмара, любителя до чужих жен, наделавшего нам столько неприятностей и хлопот.
     - Томас Богемец, Томас Богемец, - собрал в складки лоб бургомистр, - именуемый также Томасом Медиком. Слышал. Он был другом одного из князей... Не помню...
     - Князя Генриха VI Вроцлавского, - спокойно пояснил злотник Фридман. - И верно, этот Томас был его другом. Крупный был в то время ученый, способный врач. Учился в Падуе, в Салерно и Монпелье...
     - Говорили также, - вклинился Гофрихтер, уже некоторое время кивками подтверждавший, что тоже припоминает, - он еще был чародеем и еретиком.
     - Ну, прицепились вы, господин Ян, - поморщился бургомистр, - к колдовству, что твоя пиявка. Успокойтесь.
     - Томас Богемец, - заметил слегка суховатым тоном плебан, - был лицом духовным. Вроцлавским каноником, потом даже суфраганом дицезии  и почетным епископом Сарепты.  Он был лично знаком с папой Бенедиктом XII.
     - Об этом папе тоже всякое говорили, - не думал отступать Гофрихтер. - Да, случались колдуны и среди инфулатов . В свое время инквизитор Швенкефельд...
     - Да прекратите вы наконец, - оборвал его плебан Якуб. - Нас сейчас интересует нечто иное.
     - И верно, - подтвердил злотник. - Я, например, знаю, что у князя Генрика не было потомка мужеского полу, а были только три дочери. С самой младшей, Маргаритой, наш священник Томас позволил себе завести роман.
     - И князь допустил? Неужто настолько сильна была дружба?
     - Князь в то время уже упокоился, - снова пояснил злотник. - Княгиня же Анна либо не знала, чем тут пахнет, либо знать не желала. Томас Чех в те годы еще не епископствовал, но был в прекрасных отношениях с остальной Силезией: с Генрихом Верным в Глогове, Казимиром в Чешине и Фриштатте, свидницко-яворским Больком Младшим, бытомско-коэельским Владиславом, Людвигом из Бжега. К тому же представьте себе, господа, что человек не просто бывает в Авиньоне у Святого Отца, но еще и ухитряется извлечь у него мочевой камень так ловко, что после операции пациент не только сохраняет... куську, но она у него еще и встает. Если даже не ежедневно, то все же... Хоть, возможно, и звучит это несколько забавно, тем не менее я нисколько не шучу. Считается, что именно благодаря Томасу у нас в Силезии до сих пор сидят Пясты . Он, кстати, с равным успехом помогал и мужчинам, и женщинам. А также супружеским парам, если вы понимаете, что я имею в виду.
     - Боюсь, - сказал бургомистр, - что нет.
     - Он ухитрялся помочь чете, у которой ничего не получалось в супружеском ложе. Теперь понимаете?
     - Теперь - да, - кивнул Гофрихтер. - Стало быть, вроцлавскую княжну он... э... обработал тоже скорее всего в строгом соответствии с медицинским искусством. Результатом, естественно, оказался ребенок.
     - Естественно, - подтвердил плебан Якуб. - Дело прикрыли обычной методой. Маргариту заперли у кларисок , ребенок попал в Олесьницу к князю Конраду. Конрад воспитывал его как сына. Томас Богем становился все более значительной фигурой всюду - в Силезии, в Праге у императора Карла IV, в Авиньоне, поэтому карьера мальчику была обеспечена уже с детства. Конечно, карьера духовная. В зависимости от того, сколь разумен он будет. Был бы глупым - получил бы сельский приход. При средней глуповатости его сделали бы аббатом где-нибудь у цистерцианцев. Был бы умным - ждала б капитула одной из коллегиат.
     - А каким он оказался?
     - Неглупым. Пристойным, как отец. И храбрым. Не успел еще никто что-либо предпринять, а будущий князь уже бился с великопольчанами плечом к плечу с младшим князем, будущим Конрадом Старым. И бился так храбро, что не было другого выхода, как посвятить его в рыцари с пожалованием земельного надела. Таким-то манером скончался князек Тимо, да здравствует рыцарь Тимо Богем из Белявы, von Belau. Рыцарь Тимо, который вскоре недурно продвинулся, взяв в жены младшую дочку Гейденрайха Ностица.
     - Ностиц выдал дочь за поповского ублюдка?
     - К тому времени поп, родитель "ублюдка", стал вроцлавским суфраганом и епископом Сарепты, знался со Святым Отцом, вышел в советники Вацлава IV и был запанибрата со всеми князьями Силезии. Старый Гейденрайх наверняка и сам охотно сбагрил бы ему свою доченьку.
     - Возможно.
     - Из связи ностицевой дочери с Тимо де Беляу родились Генрик и Томас. В Генрике, видать, отозвалась дедова кровь, потому как он стал священником, прошел обучение в Праге и до смерти, совсем недавней, был схоластиком  у Святого Креста во Вроцлаве. Томас же взял в жены Богушку, дочь Микши из Прохова, и родил с нею двух детей: Петра, прозванного Петерлином, и Рейнмара, именуемого Рейневаном. Петерлин, или Петрушка, и Рейневан, то есть Пижма. Этакие овощно-травяные когномены  - понятия не имею, сами ли они себе их придумали, или это была фантазия отца, который, раз уж мы об этом заговорили, полег под Танненбергом.
     - На чьей стороне?
     - На нашей, христианской.
     Ян Гофрихтер покачал головой, отхлебнул из кружки.
     - А этот Рейнмар-Рейневан, привыкший подкатываться под бочок к чужим женам... Он кто у августинцев? Облат?  Конверс?  Послушник?
     - Рейнмар Беляу, - усмехнулся плебан Якуб, - медик, учившийся в пражском Карловом университете. Еще до занятий в университете он обучался в кафедральной школе во Вроцлаве, потом познавал секреты травничества у свидницких аптекарей и у духовенства в Бжегском приюте. Именно духари и дядя Генрик, вроцлавский схоластик, пристроили его к нашим августинцам, специализировавшимся на лечении травами и злаками. Парень честно и искренне, доказав тем свое призвание, изучал медицину в Праге. Кстати, тоже по протекции дяди и на деньги, которые тот имел от канонии. На учебе, видимо, старался, потому что через два года стал бакалавром искусств, artium baccalaureus. Из Праги выехал сразу после... Хм-м...
     - Сразу после дефенестрации , - не побоялся докончить бургомистр. - И это явно доказывает, что с гуситской, стал-быть, ересью его ничто не связывает.
     - Ничто не связывает, - спокойно подтвердил злотник Фридман. - Я хорошо знаю это от сына, который в то время тоже обучался в Праге.
     - Прекрасно получилось, - добавил бургомистр Захс, - что Рейневан вернулся в Силезию, и еще лучше, что к нам, в Олесьницу, а не в Зембицкое княжество, где его брат рыцарски служит князю Яну. Это хороший, разумный, хоть и молодой парень, а в траволечении столь умелый, что таких еще поискать. Жене моей чирьяки, которые у нее, стал-быть, там, ну, на теле появились, вылечил, а дочку от постоянного кашля освободил. Мне для глаз, которые слезились, дал отвар. Прошло, как рукой сняло...
     Бургомистр замолк, закашлялся, засунул руки в обшитые мехом рукава делии. Ян Гофрихтер быстро глянул на него и заявил:
     - Таким образом, наконец-то у меня посветлело в голове. Я имею в виду Рейневана. Теперь я знаю все. Хоть и незаконнорожденный, но кровь пястовская. Сын епископский. Любимец князей. Родственник Ностицей. Племянник схоластика вроцлавской колегиаты. Сыновьям богатеев - товарищ по учебе. К тому же, будто всего этого мало, успешно практикующий медик, чуть ли не чудотворец, ухитрившийся заработать благорасположение власть имущих. А от чего же это он вылечил вас, преподобный отец Якуб? От какого, любопытствую, недуга?
     - Недуги, - холодно ответил плебан, - не тема для обсуждения. Так что скажу без подробностей: вылечил.
     - Такого человека, - добавил бургомистр, - нельзя травить. Жаль, если такой погибнет от кровной мести только потому, что однажды забылся, очарованный парой прекрасных, стал-быть, глазок. Так пусть же продолжает служить обществу. Пусть лечит, коли умеет...
     - Даже, - фыркнул Гофрихтер, - используя пентаграмму на полу?
     - Ежели это лечит, - серьезно сказал Галль, - ежели помогает, ежели успокаивает боль, то даже. Такие способности - дар Божий. Господь одаряет ими по своей воле и по ему одному известному намерению. Spiritus flat, ubi vult.  Пути Господни неисповедимы.
     - Аминь, - подсуммировал бургомистр.
     - Короче говоря, - не сдавался Гофрихтер, - такой человек, как Рейневан, виновным быть не может? Об этом речь? Э?
     - Кто невинен, - ответствовал с каменным лицом Якуб Галль, - пусть первым бросит камень. А Бог всех нас рассудит.
     Некоторое время стояла тишина, настолько глубокая, что слышен был шелест крыльев ночных бабочек, бьющихся в окна. Со Свентоянской улицы донесся протяжный и певучий голос городского стражника.
     - Итак, подводим итог. - Бургомистр выпрямился за столом так, что уперся в него животом. - Балаган в граде нашем Олесьнице устроили братья Стерчи. В материальном уроне и телесных повреждениях, возникших на рынке, виноваты Стерчи. В потере здоровья и, не приведи Господи, смерти его преподобия приора Штайнкеллера виноваты братья Стерчи. Они, и только они. Случившееся с Никласом фон Стерча было, стал-быть, прискорбной случайностью. Так я и изображу события князю, когда он вернется. Все согласны?
     - Согласны.
     - Consensus omnium.
     - Concordi voce.
     - А если Рейневан где-нибудь объявится, - добавил после минутного молчания плебан Галль, - то я советую господам тихо изловить его и запереть. Здесь, в карцере нашей ратуши. Ради его же собственной безопасности. Пока все не уляжется.
     - Хорошо бы, - добавил Лукас Фридман, рассматривая перстни, - сделать это побыстрее. Прежде чем обо всем узнает Таммо Стерча.
     Выходя из ратуши прямо во мрак улицы Светоянской, купец Гофрихтер уголком глаза уловил движение на освещенной луной стене башни - передвигающийся нечеткий силуэт немного пониже окон городского трубача, но повыше окон комнаты, в которой только что окончился совет. Взглянул, заслонив глаза от мешавшего видеть света фонаря, который нес слуга. "Какого черта, - подумал он и тут же перекрестился. - Что это там лазит по стенам? Филин? Сова? Летучая мышь? А может... "
     Гофрихтер вздрогнул, перекрестился снова, по самые уши натянул куний колпак, закутался в шубу и прытко двинулся в сторону своего дома.
     Поэтому так и не увидел, как большой стенолаз  распростер крылья, спустился, спорхнув с парапета, и беззвучно, словно дух, будто ночной призрак, понесся над крышами города.

***

     Апечко Стерча, живший на Ледней, не любил бывать в замке Штерендорф. Причина была одна, к тому же простая: Штерендорф принадлежал Таммо фон Стерче, главе, сеньору и патриарху рода. Либо, как говорили некоторые, тирану, деспоту и мучителю.
     В комнате было душно. И мрачно. Таммо фон Стерча не позволял раскрывать окон, опасаясь, как бы его не продуло, ставни тоже открывать не разрешалось, потому что свет резал глаза калеки.
     Апечко был голоден. И запылен. Но некогда было ни поесть, ни почиститься. Старый Стерча не любил ждать. И не привык потчевать гостей. Особенно - родственников.
     Поэтому Апечке оставалось только глотать слюну, чтобы смочить горло - выпить ему, естественно, тоже не подали, - и сейчас он излагал Таммо олесьненские события. Делал он это неохотно, но ничего не попишешь - надо. Калека - не калека, паралитик - не паралитик, но Таммо был главой рода. Сеньором, не спускавшим непослушания.
     Старик слушал сообщение, устроившись на стуле в присущей ему невероятно перекошенной позе. "Старый покорёженный хрыч, - подумал Апечко. - Холерное изломанное пугало".
     Причины состояния, в котором пребывал патриарх рода Стерчей, были известны не до конца и не всем. Согласие царило только в одном - Таммо хватил удар, когда он не в меру рассвирепел. Одни утверждали, якобы старец взбесился, узнав, что его личный враг ненавистный вроцлавский князь Конрад получил церковное епископское посвящение и стал наимогущественнейшей личностью Силезии. Другие уверяли, будто трагическую вспышку вызвала невестка Анна из Погожелья, пережарившая Таммо его любимое блюдо - гречневую кашу со шкварками. Как там случилось "в натуре", неизвестно, однако результат был, как говорится, налицо, и не заметить его было невозможно. После произошедшего Стерча мог шевелить - впрочем, очень неуклюже, - только левой рукой и левой ногой. Правое веко было всегда опущено, из-под левого, которое ему иногда удавалось приподнять, порой пробивались слизистые слезы, а из уголка перекошенного в кошмарной гримасе рта текла слюна. Несчастье привело также к почти полной утрате речи, откуда и пошло прозвище старика - Хрипач.
     Однако потеря способности говорить не повлекла за собой - на что рассчитывала вся родня - потери контакта с миром. О нет. Владелец Штерендорфа по-прежнему держал род в узде и был пугалом для всех, а то, что хотел сказать, говорил, так как всегда на подхвате у него был кто-нибудь из тех, кто ухитрялся понять и переложить на человеческий язык его бульканья, храпы, гундосенье и крики. Этим кем-то, как правило, был ребенок - один из многочисленных внучат либо правнучат Хрипача.
     Сейчас в толмачах ходила десятилетняя Офка фон Барут, которая, сидя у ног старца, наряжала кукол в цветные лоскутки.
     - Так вот. - Апечко Стерча закончил