и".
     Выпивохи, отведав немного, занялись, естественно, сплетнями и обсуждением знакомых.
     - Я видела ее наверху у домины, - глазами указала рыжеволосая на хромающую неподалеку калеку со светлой косой и лицом, опухшим от слез. - Что с ней?
     - Обычное дело, обычная обида, - пожала плечами полная мельничиха, все еще там и тут оставляющая следы муки. - Впустую к домине ходила, напрасно просила. Выполнить ее просьбу домина отказалась. Велела положиться на время и судьбу.
     - Знаю. Я сама когда-то просила.
     - И что?
     - Время, - рыжеволосая зловеще ощерилась, - сделало свое дело. А судьбе я малость подсобила.
     Ведьмы расхохотались так, что у Рейневана волосы на голове зашевелились. Он понимал, что bonat feminae разглядывают его, злился на то, что торчит будто кол перед столькими прекрасными глазами, будто перепуганный примитив. Он глотнул для куража.
     - Необычайно много... - начал он, откашлявшись, - здесь присутствует представителей необычайно многих Древних племен...
     - Необычайно?
     Рейневан обернулся. Неудивительно, что он не слышал шагов стоявшего у него за спиной альпа - высокого, темнокожего, с белоснежными волосами и остроконечными ушами. Альпы двигались практически бесшумно, услышать их было невозможно.
     - Говоришь, необычайно, - повторил альп. - Ха. Может, еще дождешься, что все станет обычайным. То, что ты называешь Древним, может оказаться новым. Либо обновленным. Грядет время перемен, многое изменится. Изменится даже то, что некоторые из присутствующих здесь считали неизменным.
     - Я продолжаю считать, - сказало, приняв, видимо, на свой счет язвительные слова альпа, существо, которое Рейневан меньше всего ожидал встретить в здешней компании, а именно священник с тонзурой. - Многие продолжают так считать, хотя знают, что многое уже никогда не вернется. Нельзя дважды ступить в одну и ту же реку. У вас было свое время, господин альп, была своя эпоха, эра, свой эон, наконец. Но ничего не поделаешь, omnia tempus habent et suis spatiis transeunt universe sud caelo, всему свое время и свой час. Минувшее не вернется. Несмотря на любые перемены, которых, кстати сказать, ожидают многие из нас.
     - Полностью, - упрямо повторил альп, - изменится картина и порядок мира. Все реформируется. Советую, обратите взор свой на юг, на Чехию. Там упала искра, от нее возгорится пламя, в огне очистится Природа. Исчезнет все скверное и нездоровое. С юга, из Чехии, придет изменение, определенным вещам и проблемам наступит конец. В частности, Писание, которое вы столь охотно цитируете, превратится в сборник поговорок и пословиц.
     - От чешских гуситов, - покрутил головой священник, - не ожидайте слишком многого, в определенных вопросах они святее самого, я бы сказал, папы римского. Видится мне, пойдет в нужную сторону эта чешская реформа.
     - Сущность реформы, - громко сказала одна из высокородных женщин в маске, - в изменении того, что, казалось бы, изменить невозможно. Проделывает пролом в, казалось бы, нерушимой структуре, надламывает, казалось бы, плотный и твердый монолит. А если что-то можно нарушить, исцарапать, надломить... Так это можно превратить в пыль. Чешские гуситы будут той каплей воды, которая, замерзая в расщелинах скалы, разрывает ее.
     - То же самое говорили и о катарах! - крикнул кто-то сзади.
     Поднялся шум. Рейневан съежился, слегка напуганный вызванными им пререканиями. Почувствовал руку на плече. Оглянулся и вздрогнул, увидев высокое существо женского пола, достаточно привлекательное, с фосфоресцирующими глазами и зеленой, пахнущей айвой кожей.
     - Не пугайся, - тихо проговорило существо. - Мы - всего лишь Старшее племя. Обычная необычайность.
     - Изменений, - сказало оно громче, - не остановит ничто. Завтра будет иным, нежели Сегодня. Настолько иным, что люди перестанут верить во Вчера. И прав господин альп, советуя чаще поглядывать на юг, на Чехию. Ибо оттуда идет новое. Оттуда грядет Изменение.
     - Я позволю себе немного усомниться, - резко заметил священник. - Оттуда пришла война и смерть. И придет tempus oda, время ненависти.
     - И время мести, - зло добавила хромуша со светлой косой.
     - Вот и славно, - потерла руки одна из ведьм. - Немножко движения не помешало бы.
     - Время и судьба, - многозначительно сказала рыжеволосая. - Отдадимся на волю времени и судьбы.
     - Помогая, насколько возможно, судьбе, - добавила мельничиха.
     - Так или иначе, - распрямил тощую фигуру альп, - я утверждаю, что это начало конца. Теперешний порядок рухнет. Рухнет порожденный Римом ненасытный, грубо распространяемый, порождавший ненависть культ. Даже удивительно, что он так долго держался, будучи столь бессмысленным и вдобавок совершенно неоригинальным. Отец, Сын и Дух! Обычная триада, каких неисчислимое множество.
     - Что касается духа, - сказал священник, - то вы были недалеко от истины. Только пол перепутали.
     - Не перепутали, - возразила пахнущая айвой зеленокожая. - А оболгали! Ну что ж, может, теперь, во времена перемен, все поймут, кого столько лет малевали на иконах. Может, наконец до них дойдет, кого в действительности изображают мадонны в их церквях.
     - Эйя! Magna Mater! - хором воскликнули ведьмы. На их крик наложился взрыв дикой музыки, грохот барабанчиков, крик и пение со стороны костров. Николетта-Катажина прижалась к Рейневану.

***

     - Слушайте! - крикнул, воздевая руки, колдун с оленьими рогами на голове. - Слушайте!
     Собравшиеся на поляне возбужденно зашумели.
     - Слушайте, - воскликнул колдун, - слова Богини, руки и бедра которой оплетают Вселенную! Которая в Начале отделила Воды от Небес и танцевала на них! Из танца которой родился ветер, а из ветра - дыхание жизни!
     - Эйя!
     Рядом с колдуном встала домина, гордо выпрямив свою царственную фигуру.
     - Восстаньте! - крикнула она, раскидывая плащ. - Восстаньте и придите ко мне!
     - Эйя! Magna Mater!
     - Аз есьм, - проговорила домина, а голос ее был как ветер с гор, - аз есьм красота зеленой земли, белая луна средь тысяч звезд, аз есьм тайна вод. Придите ко мне, ибо аз есьм Природа. Из меня исходит все и в меня должно вернуться, в меня, возлюбленную богами и смертными.
     - Эйяяяяя!
     - Аз есьм Лилит, аз есьм первая из первых, аз есьм Астарта, Кибела, Геката, аз есьм Ригатона, Эпона, Рианнон, Ночная Кобыла, любовница вихря. Черны мои крылья. Резвее ветра мои ноги, длани мои слаще утренней росы. Не услышит лев, когда я ступаю, не угадает моих путей зверь полевой и лесной. Ибо истинно говорю вам: аз есьм Тайна, Понимание и Знание.
     Костры гудели и стреляли языками пламени. Толпа возбужденно колыхалась.
     - Почитайте меня в глубине сердец ваших и в радости обряда приносите мне жертвы актами любви и блаженства, ибо мила мне такая жертва. Ибо аз есьм нетронутая дева и горящая желанием любимица богов и демонов. И истинно говорю вам: как была я с вами от начала начал, так и найдете вы меня у края их.
     - Слушайте, - крикнул под конец колдун, - слова Богини, той, руки и бедра которой охватывают Вселенную! Которая в начале начал отделила воды от небес и танцевала на них! Танцуйте и вы!
     - Эйя! Magna Mater!
     Домина резким движением скинула накидку с обнаженных рук. Сопровождаемая спутницами, вышла на середину поляны. Там они остановились, схватившись за кисти откинутых назад рук, лицам наружу, спинами внутрь, как художники порой изображают граций.
     - Magna Mater! Трижды девять! Эйя!
     К тройке присоединились еще три ведьмы и трое мужчин, соединившись руками, образовали кольцо. В ответ на их призывный клич присоединились следующие. Точно в таких же позах, лицами наружу, спинами внутрь к стоящей в центре девятке, они построили следующее кольцо. Мгновенно возникло следующее кольцо, потом новое, новое, еще одно, каждое спинами к предыдущему, охватывающее его размерами и численностью. Если круг, образованный доминой и ее спутниками охватил предыдущий, состоящий не больше чём из тридцати членов, то во внешнем, последнем кольце, их уже было не меньше трехсот. Рейневан и Николетта, подхваченные разгоряченной толпой, оказались в предпоследнем кольце. Рядом с Рейневаном стояла одна из благородных дам в маске. Руку Николетты сжимало странное существо в белом.
     - Эйя!
     - Magna Mater!
     Очередной протяжный вопль и несущаяся неведомо откуда дикая музыка дали сигнал танцующим - кольца сдвинулись с места и начали вращаться и вертеться. Вращение все убыстрялось, при этом соседние кольца вращались в противоположные стороны. Уже сама эта картина вызывала головокружение, инерция движения, сумасшедшая музыка и неистовые крики довершили дело. В глазах Рейневана шабаш расплылся в калейдоскоп пятен, ноги, казалось ему, перестали касаться земли. Он терял сознание.
     - Эйяяя! Эйяяя!
     - Лилит! Астарта! Кибела!
     - Геката!
     - Эйяяя!
     Он не мог сказать, сколько прошло времени. Очнулся он среди многих женщин, постепенно поднимающихся с земли. Николетта была рядом. Она так и не отпустила его руки.
     Музыка не умолкала, но мелодия изменилась, дикий и визгливо-монотонный аккомпанемент кругового танца сменили привычные синкопированные звуки, подхватывая этот ритм, поднимающиеся с земли волшебницы начали подпевать, подергиваться и отплясывать. По крайней мере некоторые представители обоих полов. Другие же не поднимались с муравы, на которую повалились после танца. Не вставая, они соединились в пары - во всяком случае, в большинстве, потому что случились и тройки, и четверки, и еще более богатые по составу конфигурации. Рейневан не мог оторвать взгляда, глазел, безотчетно облизывая губы. Николетта - он видел, что и ее лицо горит не только отблеском костров, - молча оттянула его. А когда он снова повернул голову, одернула.
     - Я знаю, во всем виновата мазь... - Она прильнула к нему. - Летная мазь так их распаляет. Но ты не смотри на них. Я обижусь, если ты будешь глядеть.
     - Николетта... - Он сжал ее руку. - Катажина...
     - Хочу быть Николеттой, - тут же прервала она. - Но тебя... Тебя я хотела бы все же называть Рейнмаром. Когда я тебя узнала, ты был, не возражай, влюбленным Алькасином. Однако влюбленным не в меня. Пожалуйста, помолчи. Слова не нужны.
     Пламя недалекого костра взвилось вверх, фейерверком взлетела пыль искр. Танцующие вокруг костра радостно закричали.
     - Разгулялись, - проворчал он. - И не обратят внимания, если мы сбежим. А бежать, пожалуй, самое время...
     Она повернулась к нему лицом, отблески огня заиграли у нее на щеках.
     - Куда ты так спешишь?
     Прежде чем он пришел в себя от изумления, он услышал, что кто-то приближается.
     - Сестра и конфратр.
     Перед ними стояла рыжеволосая, держа за руку юную прорицательницу с лисьим лицом.
     - У нас к вам дело.
     - Слушаю?
     - Элизка, вот эта, - хохотнула рыжеволосая, - наконец решила стать женщиной. Я втолковываю ей, что безразлично, с кем. В охотниках недостатка нет. Но она уперлась, что твоя коза. Короче: только он, и все тут. То есть ты, Толедо.
     Вещунья опустила обведенные темными кругами глаза. Рейневан смущенно сглотнул.
     - Она, - продолжала bona femina, - не решается спросить сама. Да еще и немного побаивается, сестра, что ты ей глаза выцарапаешь. А поскольку ночь коротка и жаль терять на беготню по кустам время, я спрошу напрямик: как у вас? Ты его jojoza? Он твой bachelar? Он свободен, или ты заявляешь на него права?
     - Он мой, - кратко и не колеблясь ответила Николетта, приведя Рейневана в полное замешательство.
     - Дело ясно, - кивнула рыжеволосая. - Ну что ж, Элизка, коли нет того, который тебя любит... Пошли поищем кого-нибудь другого. Бывайте! Веселитесь!
     - Это все мазь. - Николетта стиснула ему руку, а голос у нее был такой, что он даже вздрогнул. - Всему виной мазь. Ты меня простишь?
     - А может, - не дала она ему остыть, - тебе ее хотелось? Немного-то хотелось, да? Ведь мазь действует на тебя так же, как... Знаю, что действует. А я помешала, влезла не в свое дело. Я не хотела, чтобы ты достался ей. Из-за самой обычной зависти. Лишила тебя кое-чего, ничего не предложив взамен, совсем как собака на сене.
     - Николетта...
     - Присядем здесь, - прервала она, указав на небольшой грот в склоне горы. - До сих пор я не жаловалась, но от всех здешних увеселений я едва держусь на ногах.
     Присели.
     - Господи, - проговорила Николетта, - сколько впечатлений... Подумать только, что тогда, после той гонки над Стобравой, когда я рассказывала обо всем подружкам, ни одна мне не поверила. Ни Эльбета, ни Анка, ни Каська - никто не хотел верить. А теперь? Когда я расскажу о похищении, о полете? О шабаше волшебников? Пожалуй... Она кашлянула.
     - Пожалуй, я вообще ничего им не скажу.
     - Правильно сделаешь, - кивнул он. - Не говоря уж о невероятных приключениях, моя особа в твоем повествовании выглядела бы не лучшим образом. Правда? От смешного до ужасного... И криминала. Из шута я превратился в разбойника...
     - Но ведь не по своей воле, - тут же прервала она. - И не в результате собственных действий. Кто может об этом знать лучше меня? Ведь твоих друзей в Зембицах выследила я. И сказала им, что тебя везут в Столец. Догадываюсь, что было потом, и знаю - все из-за меня.
     - Все не так просто.
     Они некоторое время сидели молча, глядя на костры и танцующие вокруг них фигуры, заслушивавшись пением...
     - Рейнмар?
     - Слушаю.
     - Что значит - Толедо? Почему они тебя так называют?
     - В Толедо, в Кастилии, - пояснил он, - находится знаменитая академия магов. Принято, во всяком случае, в некоторых кругах, так называть тех, кто искусство чернокнижества познавал в училищах в отличие от тех, у кого магические способности врожденные, а знания передаются из поколения в поколение.
     - А ты изучал?
     - В Праге. Но, в общем, недолго и поверхностно.
     - Этого было достаточно. - Она вначале робко коснулась его руки, потом сжала ее смелее. - Видимо, ты был усерден в учебе. Я не успела тебя поблагодарить. Своей смелостью, которой я восхищаюсь, и способностями ты спас меня, уберег... от несчастья. До того я только сочувствовала тебе, была увлечена твоей историей совсем как в повествованиях Кретьена де Труа или Гартмана фон Ауэ. Сейчас я восхищаюсь тобой. Ты храбрый и умный, мой Поднебесный Рыцарь Летающей Дубовой Скамьи. Я хочу, чтобы ты был моим рыцарем, моим магическим Толедо. Моим, и только моим. Именно поэтому, из-за алчной и самолюбивой зависти, я не захотела отдать тебя той девушке, не хотела уступать тебя ей даже на минутку.
     - Ты, - воскликнул он, смешавшись, - гораздо чаще спасала меня. Я - твой должник. И я тоже не поблагодарил. Во всяком случае, не так, как следует. А я поклялся себе, что, как только встречу тебя, тут же паду к твоим ногам...
     - Поблагодари, - прижалась она к нему, - как следует. Упади к моим ногам. Мне снилось, что ты падаешь к моим ногам.
     - Николетта...
     - Не так. Иначе.
     Она встала. От костров доносился смех и громкое пение.

     Veni, veni, venias,
     ne me mori, ne me mori facias!
     Hyrca! Hyrca!
     Nazaza!
     Trillirivos Trillirivos! Trillirivos!

     Она начала раздеваться, медленно, не спеша, не опуская глаз, горящих в темноте. Расстегнула усеянный серебряными бляшками пояс. Сняла разрезанную по бокам cotehardie, стянула шерстяную тясношку, под которой была только тонюсенькая белая chemise. Тут слегка задержалась. Знак был вполне ясным. Он медленно приблизился, нежно коснулся ее.
     Chemise была сшита из фламандской ткани, названной по имени ее изобретателя Батисты из Камбрэ. Изобретение мсье Батисты очень сильно повлияло на развитие текстильного промысла. И секса.

     Pulchra tibi facies
     Oculorum acies
     Capiliorum series
     О guam clara species!
     Nazaza!

     Он осторожно помог ей, еще осторожней и еще нежней преодолевая инстинктивное сопротивление, тихий инстинктивный страх.
     Как только изобретение мсье Баптисты оказалось на земле, на других тряпочках, он вздохнул, но Николетта не позволила ему долго любоваться открывшейся картиной. Она крепко прижалась к нему, охватив руками и ища губами его губы. Он послушался. А тому, в чем было отказано его глазам, приказал наслаждаться прикосновением, отдавая им дань дрожащими пальцами и ладонями.
     И Рейневан пал. Пал к ее ногам. Воздавал почести. Как Персеваль перед Граалем.

     Rosa rubicundior
     Lilio candidior,
     Omnibus formosior
     Semper, semper in te glorior!

     Она тоже опустилась на колени, крепко обняла его.
     - Прости, - шепнула, - нет опыта.

     Nazaza! Nazaza! Nazaza!

     Отсутствие опыта не помешало им. Нисколько. Голоса и смех танцующих немного удалились, попритихли, а в любовниках утихла страсть. Руки Николетты слегка дрожали, он чувствовал также, как дрожат охватывающие его бедра. Видел, как дрожат ее опущенные веки и прикушенная нижняя губа.
     Когда она наконец разрешила, он приподнялся. И любовался ею. Овал лица - как у Кэмпина, шея - как у Мадонн Парлера. А ниже - скромная, смущенная nuditas virtualis  - маленькие кругленькие грудки с потвердевшими от желания сосками. Тонкая талия, узкие бедра. Плоский живот. Стыдливо сведенные бедра, полные, прекрасные, достойные самых изысканных комплиментов. От комплиментов, кстати, и восхвалений у Рейневана аж кипело в голове. Ведь он был эрудитом, трувером, любовником, равным - в собственном понимании - Тристану, Ланселоту, Паоло де Римини, Гвилельму де Кабестэну по меньшей мере.
     Он мог - и хотел - сказать ей, что она lilio candidjor, белее, чем лилия и omnibus formosior, прекраснейшая из прекрасных. Мог - и хотел ей сказать, что она ferma pulcherrima Dido, deas supereminet omnis, la regina savoroza, Izeult la blomda, Beatrice, Blanziflor, Helena, Venus generosa, herzeliebez vroweln lieta come bella, la regina del cielo.  Все это он мог - и хотел ей сказать. И был не в силах заставить себя протиснуть эти слова сквозь перехваченную спазмой гортань.
     Она это видела. Знала. Да и как можно было не увидеть и не понять? Ведь только в глазах ошеломленного счастьем Рейневана она была девочкой, девушкой, дрожащей, прижимающейся, закрывающей глаза и прикусывающей нижнюю губу в болезненном экстазе. Для каждого умудренного опытом мужчины - окажись такой поблизости - все было бы предельно ясно: это не робкая и неопытная девчонка, это богиня, гордо и даже высокомерно принимающая положенное ей почитание. А богини знают все и все замечают.
     И не ждут почестей в виде слов.
     Она притянула его на себя. Повторился ритуал. Извечный обряд.

     Nazaza! Nazazaz! Nazaza!
     Trillirivosl

     Тогда, на поляне, слова домины дошли до него не во всей их глубине, ее голос, который был словно ветер с гор, терялся в гуле толпы, тонул в криках, пении, музыке, гудении костра. Теперь, в мягком безумии любви, ее слова возвращались более звучными, более четкими. Пронизывающими. Он слышал их сквозь шум крови в ушах. Но понимал ли до конца?
     "Аз есьм красота зеленой Земли... Аз есьм Лилит, аз есьм первая из первых, аз есьм Астарта, Кибела, Геката, аз есьм Ригатона, Эпона, Рианнон, Ночная Кобыла, любовница вихря. Ибо я - нетронутая дева и я - горящая от желания любимица богов и демонов. И истинно говорю вам: как была я с вами от начала начал, так и найдете вы меня у края их".

***

     - Прости меня, - сказал он, глядя на ее спину, - за то, что случилось. Я не должен был... Извини...
     - Не поняла? - повернулась она к нему лицом. - За что я должна тебя простить?
     - За то, что случилось. Я был неразумен. Я забылся. Я вел себя неверно.
     - Следует ли понимать это так, - прервала она, - что ты сожалеешь? Ты это хотел сказать?
     - Да... нет! Нет, не это... Но надо было... Надо было сдержаться... Я должен быть рассудительнее...
     - Значит, все-таки сожалеешь, - снова прервала она. - Коришь себя, чувствуешь свою вину. Сожалеешь о том, что случилось. Короче говоря, многое бы дал, чтобы все это не произошло. Чтобы я с