артины? - здесь Снегирь  лукавил:  мы  ведь  тоже  в
какой-то момент испугались ее.
   - Но ведь и нам было не по себе, когда ты снял последний слой...
   - Это совсем другое, Кэт.  Это  не  страх,  это  священный  трепет  перед
великим. От великого всегда за версту прет опасностью, и только потому,  что
мы не можем понять, как это сделано. А обвинять картину в убийстве - пусть с
этим разбираются психиатры.
   - Но ведь его драгоценный дядя умер.
   - От инфаркта.
   - И Быкадоррв умер от инфаркта... И оба они имели дело с картиной.
   - Мы тоже имели дело с картиной, но, как видишь, живы, здоровы и довольно
упитанны, - Снегирь сказал именно то, что я хотела услышать.
   Я услышала и успокоилась окончательно.
   - Значит, он принял тебя за оживший образ? - перевел тему Лавруха.
   - Представь себе, - рассмеялась я.
   - Клиника. А ты?
   - Я не стала его разубеждать. Просто  припугнула,  вот  и  все.  Надо  же
извлекать какую-то выгоду из нашего сходства.
   - Думаешь, он будет молчать?
   - Уверена. Мент уже пытался к нему прорваться, но он  просто  не  открыл.
Сказал, что болен. Он будет болен до самого отъезда, или я ничего не понимаю
в людях. Так что можно смело готовить "Всадников" к продаже...
   - Для начала нужно выяснить, не была ли она украдена раньше.
   - Снегирь,  ты  зануда!  Ванька  же  читал  нам  свеженькую  статейку  из
"Вестника...". Она, между прочим, датирована  маем  месяцем.  Там  говорится
всего лишь о трех известных работах Остреа! О трех. А в мае Гольтман был уже
мертв, а его племянник...
   Я осеклась. В мае Гольтман был три месяца  как  мертв,  а  его  племянник
изъял картину из коллекции и спрятал где-то  на  чердаке,  если  верить  его
словам. Ограбление  произошло  в  июле,  когда  обчистили  несколько  комнат
особняка: именно там располагалась вся коллекция. Но как можно было  украсть
картину, находящуюся на чердаке, спрятанную под хламом, - то есть  в  месте,
где ее не должно быть по определению? Только в одном случае  -  если  кто-то
целенаправленно искал именно ее. Почему я не спросила об этом  Гольтмана?  В
любом случае, теперь я этого не узнаю. Но ведь Быкадоров нашел ее,  и  нашел
на чердаке...
   Это была неудобная мысль. Но  я  поступила  с  ней  так  же,  как  обычно
поступала с неудобными мыслями. Я просто выкинула ее из головы.

***

   Гольтман уехал.
   Убрался в свой Эссен. Ровно через неделю после нашего  с  ним  разговора.
Лавруха, издали наблюдавший за ним в Пулкове, подтвердил это. Теперь руки  у
нас были развязаны. И мы смогли наконец-то заняться картиной. Только ей.
   Для  начала  необходимо  было  придумать  легенду  ее   возникновения   в
"Валхалле". Версия со старушкой из Опочки выглядела несколько приземленно, и
тогда мы решили совместить две истории: о старушке  (в  новой  редакции  она
оказалась покойной бабушкой Снегиря) и о  Второй  мировой  войне.  Месяц  мы
убили на изучение всех возможных источников, Лавруха даже затерся в комиссию
по возвращению культурных ценностей, а я, с помощью Динки Козловой,  подняла
эрмитажные архивы, касающиеся голландцев.
   Мы потратили уйму денег на факсы во все крупнейшие галереи мира: шведских
денег от "Зимнего утра" хватило ненадолго, и Лаврухе пришлось  продать  свой
"Москвич",  а  мне  -  недавно  купленную  стиральную  машину  "Аристон"   и
музыкальный центр.
   - Я без колес как без рук, - ворчал Лавруха.
   - Зачем тебе руки, ты ведь  уже  год  ничего  не  пишешь,  художничек!  -
урезонивала его я.
   - А женщин обнимать, Кэт? Под юбки к ним забираться...
   - Потерпи, продадим "Всадников" и купим тебе "шестисотый" "Мерседес".
   - Не нужны мне бандитские машины. Мне бы что-нибудь скромное, трехдверный
джипик, например.
   - Будет тебе джип, а также белка и свисток...
   С каждым днем белка и свисток становились все очевиднее: картина не  была
засвечена нигде, никто не разыскивал ее,  никому  из  известных  музеев,  не
очень известных музеев и частных коллекций она не принадлежала.
   Она принадлежала только нам. Перед тем как  хлопнуть  дверью  в  небытие,
фартовый вор Быкадоров сделал нам царский подарок...
   Только один раз мы выбрались в Зеленогорск, к Жеке и двойняшкам.  История
с Лукасом ван Остреа, рассказанная нами в  лицах,  неожиданно  произвела  на
Жеку странное впечатление. Она расплакалась и  сказала,  что  мы  роем  себе
могилу. Что эта картина принесет нам массу неприятностей и что  лучше,  пока
не поздно, передать ее государству.
   Почему я не прислушалась тогда к Жекиным словам?..
   Но  я  не  прислушалась,  и  спустя  две  недели  в  одном  из  питерских
арт-журналов появилась  небольшая  статья  о  "Всадниках  Апокалипсиса".  За
попсовым  журналом  потянулись  солидные  академические  издания,  и   скоро
говорить о "Всадниках" стало хорошим тоном на высоколобых тусовках.
   У  гипотетического  владельца  картины  Лаврентия  Снегиря   даже   взяли
несколько  интервью.  Лавруха,  как  мог,  закручивал  интригу.   Ни   одной
фотографии "Всадников" он не дал. Картины еще никто не  видел,  но  она  уже
становилась знаменитой.
   Было проведено три независимых экспертизы с привлечением специалистов  из
Эрмитажа,  Пушкинского  музея  и  нью-йоркского  "Метрополитена".  Авторство
Лукаса ван Остреа никто так и не смог оспорить. Перед экспертизами произошел
маленький казус: юркий агент какого-то крупного американского коллекционера,
еще не видя  картины,  с  ходу  предложил  за  "Всадников"  восемьсот  тысяч
долларов. Но Снегирь, выпивший накануне слишком много коньяку, заартачился.
   - Я хочу, чтобы мои "Всадники" остались в России, - сказал Лавруха.
   Последнее интервью с Лаврухой вышло именно под этой шапкой.
   И в нем Лавруха наконец-то объявил, что арт-галерея "Валхалла", с которой
он сотрудничает, выставляет "Всадников Апокалипсиса" на аукцион. Я узнала об
этом, когда случайно купила  "Искусство  Санкт-Петербурга"  в  ларьке  возле
дома. С журналом наперевес я отправилась к Лаврухе в мастерскую. Он  валялся
на продавленной тахте и попивал французский коньяк.
   - Восемьсот тысяч! - я швырнула журнал Лаврухе в лицо и едва  удержалась,
чтобы не надавать ему тумаков. - Это же колоссальные деньги. Ты мог хотя  бы
вступить в переговоры.
   - Не боись, старуха, - успокоил  меня  Снегирь.  -  Что  такое  восемьсот
тысяч? Может, она стоит двадцать миллионов... Или пятьдесят.
   - Никто не даст тебе пятьдесят миллионов за  картину,  никто,  слышишь?..
Даже Ван Гог на последнем "Сотбисе"...
   - Вот аукцион и покажет. У Ван Гога куча работ, а у  нашего  голландского
мистического мальчика только четыре сохранившихся.  Поставим  первоначальную
цену в девятьсот тысяч, чтобы не обидно было...
   - Ты задираешь планку, Снегирь. Сразу видно, что ты никогда не  занимался
рынком.
   - Ты, можно подумать, большой специалист.
   - Даже не очень большой специалист знает правила. Картины - это такой  же
товар, как и все остальное. Реклама и торговая марка - вот  что  важно.  Ван
Гог - это уважаемая торговая марка. То же самое можно сказать о Рубенсе,  да
Винчи и Микеланджело. Никто до сих пор не может с точностью сказать, сколько
работ у них было... Периодически всплывают все новые.
   - А Босх? - прищурился Лавруха.
   - Босх - это модно. Это хороший тон. Это  устоявшееся  раскрученное  имя.
Попса, если можно так выразиться.
   - Ну, ты загнула, Кэт... Босх - и вдруг попса.
   - В хорошем смысле. Он общеупотребим. Это целый  пласт  культуры.  А  что
такое Лукас ван Остреа? Нидерландская страшилка,  полумистическая  сказочка,
известная лишь узкому кругу специалистов...
   - Но ты же сама говорила, что мы огребем бешеные тысячи, - сразу же  сник
Лавруха.
   - Я и сейчас этого не  отрицаю.  Устрица  может  быть  безумно  интересен
исследователям и музеям. Но они таких крупных свободных денег не имеют. А  у
коллекционеров свои приоритеты. Им нужны только имена, проверенные  временем
и беспроигрышные. Это как старое вино, Снегирь...
   - Значит, старое вино, - Снегирь прищурился. - Ладно,  хотел  скрыть,  но
придется... Тут ко мне одно чмо  голландское  яички  подкатывало,  дало  сто
долларов, только чтобы посмотреть на Лукаса Устрицу, а ты  говоришь  "планку
задираешь"...
   - А ты? - я подивилась цинизму Снегиря.
   - Позволил одним глазком взглянуть.
   - Черт! Мы же договорились никому не показывать "Всадников" до аукциона.
   - Двести долларов нам всегда пригодятся.
   - Ты же сказал - сто.
   - Я повысил цену. "Всадники" того стоят, к тому же с тобой в придачу. Оно
и сейчас любуется.
   - Кто?
   - Да чмо голландское.
   - Ты оставил его с картиной  один  на  один?  -  я  даже  задохнулась  от
возмущения.
   - Почему же "один на один". Там Ванька, он присмотрит.
   - Едем!
   - Куда?
   - К картине! А вдруг он задумал украсть ее?
   - Не похоже, - сказал Снегирь, но все-таки поднялся и подтянул штаны. - И
потом, это не какой-нибудь разбойник с большой дороги,  а  вполне  уважаемый
человек. Ламберт-Херри Якобе из Голландии, директор Музея Лукаса ван Остреа.
Специально приехал в Россию, я просто не мог его отфутболить.
   Ну конечно, именно его статью я читала в "Вестнике". Ламберт-Херри Якобе,
самый крупный специалист  по  творчеству  Лукаса  Устрицы,  цепной  пес  его
единственной картины в Нидерландах.  Я  вспомнила  круглые  очки  и  постную
вегетарианскую   физиономию   Ламберта-Херри,    и    в    моем    несколько
люмпенизированном сознании он соединился с Иосифом  Семеновичем  Гольтманом.
Почему же все исследователи так похожи друг на друга?
   ...Через полчаса мы  уже  были  в  реставрационной  мастерской  Бергмана.
Ванька встретил нас у порога и приложил палец к губам.
   - Ты чего? - удивился Снегирь.
   - Пойдем на кухню... Не будем мешать ему созерцать, - Ванька увлек нас  в
отстойник  без  единого  окна,  который  только  при  наличии  большой  доли
воображения можно было бы назвать  кухней.  В  углу,  на  грубо  сколоченных
козлах  стояла  электрическая  плитка,  а  пол  был  усеян  пакетами  из-под
китайской лапши.
   - Третий час сидит, - сообщил нам Ванька. - Смотрит не отрываясь.  Я  уже
беспокоиться начал, как бы не умер.
   - Пойдем проверим, - предложила я.
   -  Не  нужно...  -  начал  было  Ванька,  но  остановить  меня  было  уже
невозможно. Я слишком хорошо знала,  как  действует  картина  на  некоторых,
особо впечатлительных людей.
   Ламберт-Херри сидел на стуле против "Всадников", сложив руки на коленях.
   И совсем не был похож на свою фотографию в "Вестнике".  Нет,  черты  лица
были теми, но живого Лам-берта-Херри сжирал какой-то внутренний огонь. Да  и
сам он казался лишь необязательным придатком к глазам. Глаза - вот что  было
главное в Херри-Ламберте. Никогда еще я не видела  таких  фанатично  горящих
глаз.
   Чтобы хоть как-то привлечь его внимание, я уронила книгу В.  В.  Филатова
"Реставрация  настенной  масляной  живописи",  которая  лежала  тут  же,  на
журнальном столике.
   Никакой реакции. Ламберт-Херри даже не шелохнулся.
   Тогда, осмелев, я подошла к нему и несколько раз щелкнула пальцами у него
над ухом. Тот же эффект. Глаза, сообразила я, фанатично горящие  глаза,  вот
на что надо воздействовать. И  провела  ладонью  у  него  перед  лицом.  Это
возымело действие. Ламберт-Херри Якобе вздрогнул и воззрился на меня.
   - Good day, - поздоровалась я.
   - Divine painting !, - едва шевеля  губами,
произнес он.
   Это  был  совершенно  неподъемный  для  меня  английский,  так  что   для
дальнейших разговоров  нужно  привлекать  Бергмана,  который  вполне  сносно
болтает и в состоянии отличить бук от пляжа. Пока Ванька вел светскую беседу с Ламбертом-Херри,  я  не  отрываясь
смотрела на него. Стерильное, лишенное всяких пороков лицо, как будто взятое
напрокат из обожаемого им пятнадцатого  века.  Волосы,  слишком  темные  для
голландца, и кожа - слишком светлая. И глаза...
   Тебя можно полюбить за одни  глаза,  взрослый  мальчик,  Херри-бой,  жаль
только, что они не видят ничего, кроме Лукаса Устрицы.  Так,  пожалуй,  я  и
буду звать тебя, - Херри-бой.
   Что-то в разговоре с ним, должно  быть,  взволновало  Ваньку,  во  всяком
случае, он отвел нас в сторону и жарко зашептал:
   - Парень не совсем уверен, но говорит, что это скорее всего левая створка
триптиха. А центральная доска находится у него, в музее,  в  Мертвом  городе
Остреа...
   - Мертвый город, мертвый город... Мне все говорят о мертвом  городе!  Что
это такое? - спросила я.
   - Его не существует с 1499 года, когда произошло  крупнейшее  наводнение.
Мертвый город - место, где Лукаса Устрицу последний  раз  видели  живым.  Он
проработал там около года и,  судя  по  всему,  погиб  вместе  с  остальными
жителями во время наводнения. Во всяком случае, после  1499-го  сведений  об
Устрице не существует. А картина, которая хранится в Мертвом городе, -  одна
из последних его вещей. Если не последняя.
   - Мило, - только и смогла выговорить я. - Что еще он тебе рассказал?
   - В основном причитал. Он понимает,  что  "Всадники"  стоят  баснословные
деньги, но истина в искусстве всегда  стоит  дороже.  Если  бы  их  нынешний
владелец, - Ванька кивнул на Снегиря, - проявил бы жест доброй воли...  Если
бы...
   - Он что, хочет, чтобы мы подарили ему картину? И снабдили ее дарственной
надписью? - Снегирь иронически хмыкнул и  метнул  уничижительный  взгляд  на
голландца.
   - Не совсем так... Он готов выложить  определенную  сумму.  Конечно,  она
будет значительно ниже рыночной... Своих денег он не  имеет,  но  существует
фонд Остреа.
   - Сколько? - тоном нижегородского  купчика  спросил  Снегирь.  -  Сколько
реально он может предложить сейчас?
   Ванька подошел к голландцу и о чем-то деликатно  прошептал  ему  на  ухо.
Лицо Херри-боя исказила мука; очевидно, сумма, которой он  располагал,  была
смехотворной.
   - Триста тысяч долларов. Фонд может собрать их в течение  полугода.  Есть
еще надежда на добровольные пожертвования.
   - Дохлый номер, - Снегирь демонстративно потянулся. - Скажи ему, что  это
несерьезно. И несолидно по меньшей мере.
   - Сам и скажи, - неожиданно окрысился Ванька. Судя по всему,  он  был  на
стороне Херри-боя.
   - Миллион и сразу.  Плюс  некоторая  сумма  за  национальный  престиж,  -
потерявший чувство реальности Снегирь был непримирим. - Картинка того стоит.
   Голландец, втянув голову в плечи, ожидал нашего приговора. Он  был  таким
трогательным, что я решила подсластить пилюлю:
   - Ты можешь намекнуть, что мы ждем его на аукционе.  Что,  возможно,  ему
повезет, - бедняжка Херри-бой, у тебя нет никаких шансов.
   Херри-бой  и  сам  понимал  это.  Когда  Ванька  перевел  ему   пожелание
владельца, он судорожно сомкнул и  разомкнул  губы.  И  снова  уставился  на
картину. Только она интересовала его. Не отрывая взгляда от "Всадников",  он
попросил сфотографировать картину.
   -  Это  можно.  Скажи,  что  мы  нарушаем  правила,  но   ради   высокого
голландского гостя и крупного специалиста....
   Крупный специалист метнулся в предбанник Ванькиной мастерской и  приволок
огромную сумку с аппаратурой. Полчаса ушло на то, чтобы установить крошечные
софиты, сама же съемка заняла больше часа.
   Херри-бой  никак  не  мог  расстаться  с   картиной,   это   было   видно
невооруженным глазом. Сфотографировав ее во всех ракурсах,  он  приступил  к
съемкам деталей, он как будто раздевал ее и снова одевал. Похоже, что именно
она становилась лицом молельного дома Лукаса ван Остреа.
   - Не нравится мне этот голландец, - сказал Снегирь, от скуки выдувший уже
три кружки чая и подкрепившийся китайской лапшой. - Бродит  вокруг  картины,
как хохол вокруг сала. Как бы не спер...
   Я  тотчас  же  усовестила  Лавруху:  я  понимала  интерес  к  "Всадникам"
несчастного Херри-боя. Он был помешан на Лукасе ван Остреа, ничем другим его
патологическую тягу к доске объяснить было невозможно. Странно,  что  он  до
сих пор жив.
   Мобилизовав свой английский, я решилась спросить о  странностях,  которые
несут в себе картины Лукаса.
   - Скажите, Херри, я могу называть вас Херри?.. Скажите, Херри, правда ли,
что картины Устрицы мстят людям,  ими  обладающим?  Влюбляют  их  в  себя  и
доводят до смерти?
   - О, это всего лишь легенда, милая Катрин, всего лишь легенда... Но в его
вещи люди действительно влюбляются, самым мистическим образом, -  влюбляются
в то, чего нет даже на полотне... Это правда. В этом смысле Лукас ван Остреа
самый эротический художник в истории. В  его  картинах,  тех  немногих,  что
дошли до нас, живописуется зло. А зло всегда эротично.
   Зло всегда эротично.
   Не в бровь,  а  в  глаз,  Херри-бой.  Фартовый  вор,  подонок  и  ублюдок
Быкадоров был очень эротичен.
   ...Нам удалось выдавить Херри-боя из мастерской только через три часа. Он
цеплялся  за   поводы   и   предметы,   уделил   даже   некоторое   внимание
реставраторской деятельности Бергмана - и только потому, что ему не хотелось
расставаться с картиной. В том, что он останется в Питере до аукциона, я  не
сомневалась ни секунды.

***

   Аукцион был назначен на одиннадцатое августа.
   Эту дату я не забуду никогда.  До  сих  пор  картина  не  доставляла  нам
никаких неприятностей: смерть  Аркадия  Аркадьевича  и  последующая  за  ней
смерть Быкадорова, а также временное  помешательство  младшего  Гольтмана  и
булавочные уколы капитана Марича в расчет не шли. Мы провели со "Всадниками"
больше месяца и за это время не заметили никаких отклонений - ни в здоровье,
ни в психике.
   За несколько дней до начала аукциона, когда "Всадники" были  благополучно
помещены  в  хранилище  одного  из  банков,  обстановка  начала  накаляться.
Снегиря,  как  владельца   картины,   осаждала   толпа   желающих   провести
предварительные переговоры о покупке: засланные казачки обрывали телефоны  и
толпились у дверей галереи.  Я  выслушала  в  свой  адрес  такое  количество
комплиментов, какого, наверное, не  удостаивались  покойные  Мэрилин  Монро,
Жаклин Кеннеди и принцесса Диана, вместе взятые. Снегирь надоумил  меня  эти
комплименты записывать и присуждать недельный приз самым изощренным из  них.
Но и я, и вошедший в роль хозяина Снегирь были  непреклонны:  встретимся  на
аукционе, господа  хорошие.  Несколько  дней  я  провела  с  Херри-боем.  Он
оказался неважным собеседником: о чем  бы  ни  говорили,  беседа  непременно
сползала к  Лукасу  Устрице.  Красоты  Петербурга  совсем  не  тронули  его.
Оживление вызвал лишь ничем не примечательный замызганный домишко  с  башней
на углу Пятнадцатой линии и  Малого  проспекта.  Он  напомнил  милый  сердцу
Херри-боя дом в Мертвом городе Остреа,  только  этажность  не  совпадала.  В
такой же башне, на втором этаже рыбной лавки, по  преданию,  снимал  комнаты
под мастерские Лукас ван Остреа.  Взволнованный  Херри-бой  отирался  вокруг
него полчаса, пока я,  не  без  удовольствия,  сообщила  голландцу,  что  до
революции под изящной башенкой располагался публичный дом.
   Херри-бой страшно покраснел: было видно, что никаких дел с  женщинами  он
не имеет - даже с публичными.
   Кроме того, Херри-бой оказался довольно прижимист, самое большее,  что  я
могла из него выдоить - посещение "Макдоналдса"  с  обязательной  лекцией  к
кока-коле.    Лекция    была    прочитана    в    свойственной     Херри-бою
заунывно-патетической манере и сводилась к тому, что картины должны  жить  в
странах, в которых были написаны. Только так можно сохранить  экологию  этих
стран.  Так  и  не  дождавшись  от  Херри-боя   обещанного   чизбургера,   я
посоветовала ему обратиться с такой революционной идеей в местное  отделение
"Гринписа".
   А за три дня до аукциона появился человек, который заставил меня  напрочь
забыть и о Херри-бое, и о "Всадниках", и обо всем остальном.
   Человека звали Алексей Титов.
   Он подъехал к галерее на роскошном представительском "Мерседесе" с  двумя
джипами  охраны.  Я  даже  струхнула,  когда  дюжи