подачи  ушибленного
мифологией Лаврухи Снегиря она называется "Валхалла" - должно  быть,  именно
это  отпугивает  клиентов.  Мы  открывали  ее  втроем:  я,  Лавруха  и  Жека
Соколенко. Теперь осталась я одна - Жека погрязла в детях,  а  Лавруха  -  в
реставрационных мастерских. Мы редко видимся, но это почти не огорчает меня.
Неудачник    Лавруха    напоминает    мне    о    несостоявшейся     карьере
художника-станковиста, а неудачница Жека - о Быкадорове.
   До того, как уйти ко мне и заняться порнографией ближнего боя,  Быкадоров
служил Жекиным мужем, именно служил. Секс с Жекой  Быкадоров  характеризовал
еще одним стойким идиоматическим выражением,  подцепленным  в  испаноязычной
литературе - "медио трабаха".
   "Медио трабаха" - почти как работа.
   Быкадоров был из тех, кто горит на работе: Жека родила двойню, мальчика и
девочку - Катю и Лавруху, - в честь нашей незабвенной троицы. В честь  нашей
художественной школы, где Лавруха преуспевал в композиции, Жека - в рисунке,
а я - в истории искусств. В  журнале  мы  шли  друг  за  другом  -  Снегирь,
Соколенко и Соловьева,  крохотная  стая  пернатых.  Они-то  нас  и  сблизили
поначалу, наши  птичьи  фамилии.  Потом  была  Академия  художеств,  которая
выплюнула в мир одного  художника  (Жеку)  и  одного  искусствоведа  (меня).
Лавруха  окончил  Академию   тремя   годами   позже;   год   он   провел   в
химико-технологическом и еще два - в университете. И  только  потом,  бросив
совершенно  ненужные  ему  вузы,  встал  под  знамена  Академии   художеств.
Белобрысая флегматичная Жека оказалась самой талантливой, ей прочили большое
будущее, какой-то заезжий  итальяшка  с  ходу  предложил  ей  стажировку  во
Флоренции. Но за три дня до отъезда, в зачумленной блинной,  Жека  встретила
Быкадорова. И все пошло прахом. Жека сразу же перестала  отличать  аквамарин
от охры, сунула холсты на  антресоли  и  заставила  их  банками  с  солеными
огурцами. Впрочем, огурцы недолго томились в  изгнании:  Быкадоров  пил  как
лошадь и другой  закуски  не  признавал.  Целый  год  Жека  скрывала  своего
муженька от нас с Лаврухой. Снегиря это приводило в ярость: несмотря на  два
года,  проведенных  в  стенах  психфака  университета  (туда  Лавруха  сдуру
поступил после академии), он так  и  не  научился  философски  относиться  к
жизни. Я же ограничивалась ироническим похмыкиванием: любовь зла, на крайний
случай и Быкадоров сгодится. Но когда в течение месяца Жека трижды  изменила
цвет волос, неладное заподозрила даже я. Жека собрала нас на  совет  (все  в
той же зачумленной блинной, которая  служила  теперь  местом  поклонения)  и
поведала фантастическую историю о деспотизме Быкадорова.
   - Неделю назад он сказал, что ненавидит блондинок, - глотая мелкие слезы,
заявила Жека.
   - Кэт, у тебя все шансы, - не отличавшийся особым так-том Лавруха  дернул
меня за рыжую прядь.
   - Рыжих он тоже ненавидит... Я перекрасилась в черный, но и  брюнеток  он
не переносит...
   - Идиотизм, - резюмировал Лавруха, и было непонятно, к чему это относится
- к самой Жеке или к ситуации, в которую она влипла.
   - А как насчет, шатенок? - из нас троих я слыла самой практичной.
   - Шатенкой была его первая женщина, и опыт оказался неудачным....
   - Н-да... Тебя надо спасать. Поехали, Евгения, - Лавруха  поднялся  из-за
стола. - Пора уж нам познакомиться с этой ошибкой природы.
   И мы отправились в Купчино, в родовое гнездо  Жеки,  оккупированное  ныне
карманным тираном Быка-доровым.
   ...Вплоть до исхода из блинной я почти ничего не знала о  Быкадорове.  Он
был родом откуда-то из-под Херсона, в Питер попал вместе с партией  арбузов,
погорел на краже магнитолы из автомобиля  и,  отсидев  два  года,  устроился
дворником. А потом появилась  Жека,  и  обязанности  дворника  автоматически
перешли к ней. Быкадоров же валялся на диване, почитывая Шопенгауэра,  Ницше
и популярного сексолога Игоря Кона.
   - Ты клиническая дура, - пожурил Жеку Лавруха,  когда  мы  выкатились  из
трамвая, - загубить карьеру и связаться с таким  быдлом...  Хоть  бы  ты  ее
образумила, Кэт.
   Я дипломатически промолчала, хотя была полностью согласна с Лаврухой.
   - Вы не знаете его... Не смейте так говорить о нем! - стенала Жека.
   Мы действительно не знали его, но это не помешало Лаврухе дать Быкадорову
в морду, как только он открыл дверь. Лицо Быкадорова радостно  просемафорило
красным - удар Снегиря, сокрушающий и  унизительный,  пришелся  по  носу,  и
кровь Быкадорова брызнула во все стороны.  Даже  Жека  опешила  от  подобной
прыти, даже сам Лавруха не ожидал подобной легкой победы. Спокойным  остался
только Быкадоров. Он с достоинством вытер кровь под носом и, сидя  на  полу,
кротко взглянул на нас.
   - Наконец-то ты их привела, - сказал Быкадоров Жеке. - Целый  год  мечтал
познакомиться с твоими друзьями.
   - Правда? - Лавруха нахмурился.
   - Святая, - подтвердил Быкадоров и кивнул  в  сторону  своей  гражданской
жены. - Она не даст соврать. Помогите подняться. Такие  люди  на  дороге  не
валяются.
   Лавруха  смерил  Быкадорова  презрительным  взглядом,  но  руку  все-таки
протянул. Быкадоров тотчас же уцепился за нее  и  легко  вскочил.  Теперь  я
имела возможность по-настоящему рассмотреть Быкадорова.
   Ничего особенного.
   Ничего особенного на первый взгляд -  в  речном  омуте  тоже  нет  ничего
особенного на первый взгляд: тишь, гладь и  божья  благодать.  Он  был  чуть
повыше  мешковатого  Снегиря  и  неизмеримо  тоньше.  Не  правильный  череп,
застенчиво  прикрытый  шкуркой  черных,  лоснящихся  волос;  не   правильный
приплюснутый нос, не правильные, хищно вывороченные ноздри;  не  правильные,
слишком  темные  губы,  извивающиеся  как  змеи,  неприлично  голый  детский
подбородок... При определенном освещении его  даже  можно  было  бы  назвать
мулатом.
   - В каких джунглях ты его нашла? - спросил Лавруха  у  Жеки,  никогда  не
выезжавшей дальше Выборга.
   - Кстати, насчет джунглей, - оживился  Быкадоров.  -  Не  выпить  ли  нам
огненной воды?..
   Спустя десять минут мы уже пили  водку,  а  спустя  еще  полчаса  Лавруха
предложил Быкадорову позировать  для  очередной  заказухи.  И  я  тотчас  же
пожалела,  что  давно   не   пишу   сама,   а   моя   жалкая   специализация
"прерафаэлиты" не имеет  к  Быкадорову
никакого отношения. Водка делала свое дело, Быкадоров тоже делал свое  дело:
он не делал ничего. И все же я не могла оторвать от него  глаз,  уж  слишком
экзотическим животным он оказался.
   Экзотическое  животное,  именно  так.  Даже   странно,   что   он   умеет
разговаривать. И в состоянии поддерживать беседу  о  прерафаэлитах.  Был  ли
Данте Габриэл  Россетти великим живописцем - какая разница,  если  я  хочу
коснуться  тебя,  Быкадоров?..  Когда  мое   поведение   стало   совсем   уж
неприличным, я отправилась в ванную,  вывернула  кран  с  холодной  водой  и
подставила лицо под упругую струю.
   Только этого  не  хватало!  Забыть  о  еще  незаконченной  прерафаэлитной
диссертации так же, как Жека забыла об охре и аквамарине.
   ...Жека просочилась в дверь спустя две  минуты,  вытерла  полотенцем  мои
разгоряченные щеки и грустно улыбнулась.
   - Ты тоже влипла, - проницательно сказала она.
   - О чем ты? - я по-настоящему струсила.
   - О Быкадорове. Тащит, да?
   - Прет,  -  созналась  я.  -  Прости  меня.  Скрывать  что-либо  от  Жеки
бесполезно: мы знали друг друга много лет, она  подправляла  мою  не  совсем
удачную живопись - светотень не получалась у меня никогда... И  полутона.  И
теперь - никаких полутонов. Я хотела обладать ее мужем. Или навсегда уйти из
ее жизни.
   Я ушла из ее жизни.  Жека  проводила  меня  до  дверей  и  поцеловала  на
прощание. Последнее, что я услышала, был  голос  Быкадорова,  доносящийся  с
кухни. Он спорил с Лаврухой о женском либидо.
   Мы перестали видеться с Жекой, зато стали еще больше близки с Лаврухой. Я
ходила в его мастерскую на Петроградке, как  на  работу:  раз  в  неделю  по
пятницам. И только  потому,  что  в  углу,  заставленный  сухими  цветами  и
драпировками, пылился Быкадоров.
   Тогда, за водкой, Снегирю пришла шальная мысль увековечить  Быкадорова  в
образе святого Себастьяна (его живописное изображение заказал Лаврухе  поляк
Кшиштоф,  отчисленный  за  профнепригодность  со  второго  курса  академии).
Кшиштоф вернулся в Польшу и удачно пристроился в одном из  костелов  Щецина.
Впрочем,  до  щецинского  костела  Себастьян-Быкадоров  так  и  не   доехал:
богобоязненный    Кшиштоф    посчитал    его    изображение    слишком    уж
сексуально-разнузданным.
   Конечно же, поляк прав, тупо думала я, исподтишка наблюдая за Себастьяном
с ноздрями Быкадорова. За год я  вдоль  и  поперек  изучила  его  написанное
маслом тело: ни единого волоска на груди;  соски,  по  цвету  совпадающие  с
темными губами, крошечный шрам на бедре, две оспинки на правом предплечье  -
Снегирь воспроизвел Быкадорова  с  фотографической  точностью.  Всепрощающий
Лавруха только качал головой и подливал мне  чифирь,  который  по  неведению
именовал цейлонским чаем. Целый год я  провела  в  его  мастерской,  забитой
латиноамериканскими этюдами,  пан-флейтами  и  кувшинами,  выдолбленными  из
сухих тыкв. Целую стену Лаврухиной мастерской украшали  баночки  с  намертво
притертыми  пробками.  Лавруха  пугал  меня  историями,   которые   касались
содержимого этих банок. Он уверял меня, что в них хранятся травы из сельв  и
джунглей, пепел каких-то святых и слюна каких-то богов. Слюна и  пепел  мало
интересовали меня, равно как и  какие-то  подозрительные  латиносы,  которые
иногда всплывали в его мастерской. Они с удовольствием позировали Лаврухе, а
сам Снегирь считал их лучшими натурщиками. Но меня интересовал  только  один
натурщик - Быкадоров. Насмотревшись на него до одурения,  я  возвращалась  к
себе.
   Тут-то они и начинались.  Порнографические  сны  с  пятницы  на  субботу.
Каждый раз,  ложась  в  кровать,  я  боялась  умереть:  слишком  уж  реально
Быкадоров обладал мной, слишком  уж  реально  я  ему  отдавалась.  Иногда  я
пыталась обмануть поджидавшего меня Быкадорова,  отправляясь  куда-нибудь  в
ночной клуб или на вечеринку копеечных авангардистов. Впрочем, хватало  меня
часа на два, не больше: под занавес ночи я хватала машину и  отправлялась  к
себе. Спать и видеть сны. Быкадоров педантично являлся в них, он ни разу  не
подвел меня и ни разу не разочаровал.
   Именно Лавруха сообщил мне, что Быкадоров бросил  Жеку.  Самым  банальным
образом: он отправился в булочную в тапочках на босу  ногу  -  и  так  и  не
вернулся. А еще спустя полгода Жека родила двойню.
   Катю и Лавруху. Имена были даны в честь нас со Снегирем.
   Это было прощение. Рука, которую Жека мне протянула.  И  я  уцепилась  за
протянутую мне руку, я вновь вернула  себе  подругу.  Я  полюбила  маленькую
Катьку и маленького Лавруху только потому, что  на  первых  порах  они  были
совсем не похожи на Быкадорова. Такие же белобрысые и  флегматичные,  как  и
мать.
   На имя Быкадорова было наложено табу. Жека  не  вспоминала  его,  слишком
старательно не вспоминала. Лавруха  учил  двойняшек  рисовать,  я  учила  их
говорить, Жека же осуществляла общее руководство. Но  спустя  два  года  они
перестали быть белобрысыми и флегматичными,  Быкадоров  полез  из  них,  как
лезет сорная трава. Двойняшки темнели, стремительно и вероломно меняя масть,
их глаза сузились, а крылья носа раздались.
   - Мать твою, - сказала как-то  раз  Жека,  когда  мы  ложили  малышей.  -
Чертово семя! Ты видишь, как они на него похожи?..
   - Что же делать? Не выкинешь теперь.
   - Не выкинешь, - согласилась Жека, подтыкая одеяло Лаврентию. -  Главное,
чтобы не выросли ворами и ублюдками, как их драгоценный папочка.
   Я сильно сомневалась, что это было главным.
   Как бы то ни было,  с  рождением  Жекиных  двойняшек  Быкадоров  перестал
влезать в мои сны, он обходил их стороной.
   А потом  Лаврухе-старшему  пришла  в  голову  светлая  идея  организовать
маленькую  картинную  галерею:  мы  арендовали   небольшой   полуподвал   на
Шестнадцатой линии, совместными усилиями привели его в  порядок  и  вывесили
несколько десятков работ для пробы. Пятнадцать из двадцати пяти принадлежали
самому Лавру-хе, которого шарахало из реализма в авангард и обратно. Снегирь
раскупался из рук вон, зато хорошо пошел  полунищий  и  почти  испитой  Дюха
Ушаков. На Дюхе мы сделали свои первые пять тысяч долларов, купили на  корню
трех выпускников академии и отправили Жеку с детьми в Турцию  на  отдых.  Из
Турции Жека привезла лихорадку, и это  стало  началом  черной  полосы:  Дюха
соскочил в арт-галереи на Невском с  перспективой  персональной  выставки  в
Нью-Йорке, три выпускника уехали в Германию, даже не  сказав  нам  последнее
прости. Картины Снегиря пылились на стенах, на  других  художников  не  было
денег, а моя карьера  владелицы  галереи  закончилась,  не  успев  даже  как
следует начаться.
   Вот тут-то и появился Быкадоров.
   Я нашла его в своей  квартире  поздно  вечером,  вернувшись  из  галереи.
Быкадоров валялся на диване в  одних  шортах  и  пожирал  грецкие  орехи,  с
оказией присланные матерью из Самарканда. Самым странным было то, что я даже
не удивилась его присутствию. Я не спросила его, как он проник в дом, как он
вообще узнал мой адрес и где был  последние  два  года.  Быкадоров  стряхнул
скорлупки орехов на пол и улыбнулся мне голым, почти детским подбородком.
   - От кошки придется избавиться, - сказал он мне. -  У  меня  аллергия  на
шерсть.
   - Это кот,  -  спокойно  сказала  я,  присев  на  кончик  стула  напротив
Быкадорова.
   Мой сиамский кот, несчастный кастрат Пупик, тотчас же подал голос: прежде
чем улечься с грецкими орехами на диван, Быкадоров запер его в ванной.
   - Один черт, - Быкадоров обнажил неприлично белые клыки. - Или он, или я.
   - Ты, - сказала я, расстегивая пуговицы на блузке.
   - Не будем торопиться, - умерил мою прыть Быкадоров.
   - Ты знаешь, что у тебя двое детей?  -  с  ненавистью  прошептала  я,  но
стрелы не достигли цели.
   - Думаю, их гораздо больше.
   -  Учти,  красить  волосы  ради  тебя  я  не  буду,  -  вранье  выглядело
неубедительно, но Быкадоров сделал вид, что не заметил этого.
   - Не надо. Мне нравятся рыжие старые девы. Но только без котов.
   - Не такая уж.я и старая. И не такая дева, как может показаться на первый
взгляд.
   - Прости. Я не хотел тебя обидеть....
   - Ты не можешь меня обидеть, - его  тело,  тело,  которое  я  так  хорошо
изучила в мастерской Лаврухи и в своих собственных снах, сводило меня с ума.
- Я отвезу кота твоей бывшей жене.
   Одним махом я предала и  кроткую  Жеку,  и  кротких  двойняшек,  один  из
которых носил мое имя; и кроткого  Пупика  заодно,  -  предала,  и  сама  не
заметила этого.
   - Завтра, - жестко сказал Быкадоров. - Нет, послезавтра.
   - Почему послезавтра? - глупо  спросила  я.  -  У  тебя  же  аллергия  на
шерсть...
   - Потому что ближайшие два дня я не намерен расставаться с тобой.  Как  у
тебя с продуктами? После любви мне всегда хочется жрать.
   Я заверила Быкадорова, что с продуктами все в порядке, и снова потянулась
к пуговицам.
   - Нет, - сказал Быкадоров и снова обнажил клыки. - Нет. Я сделаю это сам.
Иди сюда.
   Секунда, отделяющая меня от тела Быкадорова, показалась мне вечностью:  я
успела несколько раз  умереть  и  несколько  раз  родиться  прежде,  чем  он
заключил меня в объятья.
   - Порнография ближнего боя, вот как это  будет  называться,  -  прошептал
Быкадоров, и лезвия его губ сладко полоснули меня по мочке  уха.  -  Я  буду
сражаться с тобой до тех пор, пока ты не попросишь пощады. Ты не против?..
   Как я могла быть против?
   ...Два дня мы провели в постели. Мы сказали друг другу  не  больше  сотни
слов, но говорить с Быкадоровым было вовсе не обязательно. Главным было  его
тело - тело святого Себастьяна. Он обратил меня в веру своего тела  так  же,
как сам святой Себастьян обратил в  веру  Марка  и  Маркеллина.  Мы  разбили
телефон и прожгли диван, мы исцарапали друг друга в кровь и сами же зализали
друг другу раны, мы едва не  раздавили  кота,  когда  Быкадорову  захотелось
проделать это на полу в ванной, и едва не обварились  горячим  вином,  когда
Быкадоров решил соорудить глинтвейн.
   На третий день Быкадоров отвалился от  меня,  как  пиявка.  Он  лежал  на
ореховых скорлупках, опустошенный и самодовольный, куря  и  стряхивая  пепел
мне в ладонь.
   - Теперь ты можешь увезти кота, - сказал наконец Быкадоров.
   - Где ты пропадал столько лет? - спросила я, оттягивая  момент  облачения
во власяницу, которая лишь  по  недоразумению  называлась  моей  собственной
одеждой. За два дня я отвыкла от всего, кроме оголенной, как провода, кожи -
своей и Быкадорова.
   - Это имеет значение?
   - Нет. - Это действительно не имело никакого значения. Значение имели его
филиппинские глаза, его норманнский рот, его индейские  волосы,  лоснящиеся,
как змеиная чешуя. - Я предала всех, кого могла.
   - Ничего не поделаешь. Любить одних всегда означает предавать других.
   Для херсонских бахчевых культур его голова неплохо соображала.
   Посадив ошалевшего Пупика в корзинку для фруктов, я отправилась в Купчино
и, стоя на эскалаторе в метро, поклялась себе, что ни словом не обмолвлюсь о
Быкадорове. Я готова была гореть в аду, но втайне надеялась, что  сгорю  еще
раньше, в топке быкадоровского паха.
   Эскалаторную клятву  пришлось  выбросить  на  помойку,  как  только  Жека
открыла дверь. Она втянула  воздух  невыразительными  северными  ноздрями  и
уцепилась за дверной косяк.
   - Он вернулся, -  просто  сказала  Жека.  -  Он  вернулся,  и  ты  с  ним
переспала. Я заплакала.
   - Не реви. Он вернулся, ты с ним переспала и решила это скрыть, да?
   - Но как ты...
   - Запах, - Жека еще раз обнюхала меня. - Это его  запах.  Он  метит  свою
территорию. Ты ведь теперь его территория, и он наследил везде,  где  только
можно наследить....
   Конечно же, его запах выдал меня  с  головой:  запах  старых  открыток  в
букинистическом на углу, запах нагретого камня, запах молотого кофе,  рыбьих
потрохов, ванили и раздавленного пальцами кузнечика.
   Адская смесь.
   - Тетя Катя, тетя Катя, - Катька-младшая повисла на  мне,  а  независимый
Лавруха-младший принялся дергать Пупика за усы.
   - Могла бы детям хоть батончик купить. Шоколадный, - укоризненно  сказала
Жека, пропуская меня в квартиру.
   - Я забыла.... Но ведь ты тоже бы забыла, да?
   - Да. Не волнуйся, теперь это не имеет никакого значения. Ты сказала  ему
о детях?
   - Открытым текстом.
   - Мне плевать, как он отреагировал, - Жека  прекрасно  знала,  как  может
отреагировать на приплод самец-одиночка Быкадоров.
   - Не плевать, - я еще раз всхлипнула. - И на него не плевать...
   - Плевать, - Жека почесала почти несуществующую бровь. - Когда он отвалит
в булочную и больше не вернется, тебе тоже будет плевать. А  за  Пупиком  мы
присмотрим, не волнуйся.
   Жека как в воду глядела...
   Быкадоров исчез через год, хотя все это время я была настороже и ни  разу
не позволила ему сходить в булочную. Он испарился в самом  начале  зимы,  не
оставив даже следов на только что выпавшем снегу. Два дня я решала, к какому
способу  самоубийства  прибегнуть,  а  на  третий  села  за  диссертацию   о
прерафаэлитах. Пупик, так до конца и не простивший меня, снова  воцарился  в
квартире, первым делом нагадив в мои единственные приличные ботинки.  Следом
явился Снегирь  с  нудным,  как  вечный  двигатель,  тезисом  о  возрождении
галереи.
   ...Первым мы продали  лже-Себастьяна  со  всеми  его  оспинками,  темными
сосками, безволосой грудью и маленьким шрамом на бедре. Я легко рассталась с
ним - так же легко,  как  и  с  самим  Быкадоровым;  так  же  легко,  как  с
непристойными снами о нем в ночь с пятницы на субботу. Вот  только  дурацкое
выражение "порнография ближнего боя" прочно