забываю.
   - Водки выпьешь?
   В холодильнике болталась  недопитая  бутылка  водки,  оставшаяся  еще  со
времен моего приезда из Голландии.
   - Ни боже мой!  Мне  еще  машину  вести...  Признавайся,  разбила  ее  за
неделю?
   - Да нет, все в порядке. Во дворе стоит.  Лавруха  прошелся  по  кухне  и
выглянул в окно.
   - Действительно стоит. Кто бы мог подумать. Отличное место. А  я,  дурак,
вечно возле подъезда ставлю... Ну как расследование? Продвигается?
   - Пока глухо. Кажется, я вляпалась в большие неприятности, Снегирь.
   - Что еще случилось?
   Какое облегчение, Лавруха, что ты приехал. Что в моей жизни есть  кто-то,
на кого я могу опереться. Захлебываясь и перескакивая,  я  поведала  Снегирю
обо всем: о телефоне Марича в записной книжке Херри-боя, о  браслете  Жаика,
подаренном Жеке незадолго до смерти. И о том, что я не верю  в  естественную
смерть ни Лехи Титова, ни Быкадорова.  Как  не  верю  в  то,  что  их  убила
картина.
   - Ты сама себе противоречишь, - нахмурился Лавруха. - Не ты ли с пеной  у
рта доказывала мне, что доска обладает странными свойствами?
   - Я, черт меня дери. Но есть нечто такое, что картине не припишешь.
   - И что же это?
   - Жекина смерть. Кто-то же убил ее... Убил потому, что она что-то  видела
на даче.
   - С чего ты взяла?
   - Телефонный разговор перед моим отлетом в Голландию. Ты помнишь? Правда,
ничего нельзя было разобрать.
   - Вот именно. Меньше читай своих Собакиных, -  Лавруха  насыпал  в  миску
кукурузных хлопьев и залил их молоком. - Ты же в  последнее  время  сама  на
себя не похожа. Проводишь какое-то расследование, наживаешь себе геморрой...
Я согласен, на ограбление это похоже мало. Но  раз  уж  ты  вычислила  этого
казаха... Если у них были отношения... Может, взыграла восточная  кровь.  Мы
же не знаем... А поскольку парень он хладнокровный, то и  замел  следы.  Тем
более все было ему на руку: дождь, местность и так далее.
   Я вдруг подивилась тому, как легко и просто все стало на свои места. Если
смерть Жеки не связана с событиями на даче Титова, то ее можно объяснить чем
угодно. Или вообще не объяснять.
   - И все равно, я  не  верю,  что  здоровые  мужики  умерли  от  какого-то
гипотетического воздействия картины...
   - И чем же ты тогда объяснишь их смерть?  Никакого  яда  в  организме  не
обнаружено, если я правильно вошел в курс дела, - Лавруха сунул ложку в рот.
- И вообще, это не нашего скудного ума  дело.  Пусть  разбираются  те,  кому
положено.
   - Я не знаю... Но есть что-то, что лежит на поверхности.  На  самом  деле
разгадка проста, только ее никто не замечает, не хочет поднять с пола...
   - А ты хочешь? Смотри не надорвись. И вообще, Кэт, у меня  есть  отличное
рационализаторское предложение... Поскольку люди мы теперь, прямо скажем, не
бедные... Может, заберем детей и отчалим путешествовать?  Мир-то  прекрасен,
старуха! Даже приют убогого чухонца меня растрогал.  А  что  уж  говорить  о
Нью-Йорке, Париже и Барселоне?
   - Ты еще песню спой - "Как прекрасен этот мир".
   - Слова забыл. Но общий пафос - в нужную  нам  сторону.  А  поскольку  ты
нагадила везде, где только можно нагадить, и сунула свой нос во все  дыры...
Да еще треклятая картина висит на нас мертвым грузом... Самое лучшее  сейчас
- исчезнуть из  страны.  Ладно  ты...  Но  дети!  Если  с  тобой  что-нибудь
случится, из меня папаша хреновый, предупреждаю. По выходным еще так-сяк, но
в будни... Я один их не потяну.
   Ай да Снегирь! Всегда предлагает  оптимальные  решения,  змей-искуситель.
Конечно, он прав. Я не знаю, с какой стороны ждать удара: и Жаик, и Марич, и
Херри-бой - и те, и не те. А Париж и Барселона всегда  останутся  Парижем  и
Барселоной. Никакого подвоха. Им незачем выдавать себя за убийц.
   - Может, ты и прав, - задумчиво сказала я.
   И только теперь поняла, как устала: от Лукаса Устрицы, от его картин,  от
загадки кабинета Титова и загадки смерти Жеки.  Нет  никаких  загадок:  одни
умирают, а других убивают. Третьего не дано.
   - Но сначала нужно оформить документы на детей. Я не знаю, на сколько это
затянется...
   - Ну, ты даешь! Неделя максимум, если знать, кого подмазать.  Чиновнички,
они валютку любят.  Их  хлебом  не  корми,  дай  только  Франклина1  за  нос
оттягать.
   - Я тебя обожаю, Снегирь.
   - Ну, ты мне тоже не безразлична... Кажется, мы начинаем оживать. Если бы
Снегиря не было, его стоило бы придумать.
   - Ладно, я отчаливаю. Вечером собирайтесь с силами и подгребайте. Часикам
к восьми. Ты и крошки. Будет раздача финских слонов, младших братьев русских
слонов. Все обсудим и решим, с какого бока начинать.
   Я проводила Снегиря до порога, а потом вернулась в кухню.  Отсюда  хорошо
просматривался двор: я видела, как Лавруха втиснул телеса в "Фольксваген"  и
помахал мне рукой.
   Ариведерчи.
   Будь здоров, дорогой. Жди нас вечером.
   Я вернулась в комнату. Дети по-прежнему спали - среди бардака,  сваленных
на кресла вещей и разбросанных по полу игрушек. Барселона и Париж.  Париж  и
Барселона. А новую жизнь я начну с  того,  что  отключу  телефон  и  проведу
генеральную уборку. Дети не могут жить в пыли. Тем более если завтра с  утра
нагрянет  делегация  Алевтин  Николаевн,  размножающихся   в   госструктурах
вегетативным почкованием. А сама родоначальница клонов, неистовая  Алевтина,
даже предупредила меня - легкой жизни  не  будет  и  меня  ждут  проверки  и
комиссии.
   Я перенесла  спящих  двойняшек  в  маленькую  комнату  и  скатала  ковер,
изгвазданный с подкладки  самыми  разными  пятнами  сомнительного  свойства.
Паркет, не натиравшийся еще со времен моей  тетки,  выглядел  тем  не  менее
неплохо и даже казался недавно вымытым. Вот они, старые мастера.
   Набрав в ведро воды и прихватив тряпку, я вернулась в комнату. И, сдвинув
на середину диван, стол и  кресла,  принялась  за  уборку.  Подпихнув  ногой
валявшуюся тапку, я принялась мыть плинтуса.
   А потом увидела надпись на полу.
   На  том  самом  месте,  где  стоял  диван,  с  незапамятных   времен   не
отодвигавшийся от стены. Я даже не поняла сначала, что же  она  означает.  И
коснулась ее мокрой тряпкой. Кончик надписи смазался, густая середина  легко
поддалась, но сам контур остался  невредим.  Почти  касаясь  лицом  пола,  я
принялась рассматривать ее. И чем больше  я  вглядывалась,  тем  невероятнее
казалась она, тем страшнее становился ее смысл. Буквы, дрожащие и  неровные,
заваливались друг на друга, даже Лавруха-младший писал лучше. И  все  же  ее
легко было разобрать.
   СНЕГИР
   Нет, последней буквы не было - лишь ее слабое подобие. У того, кто писал,
не хватило сил закончить слово. Прерванная  на  половине  Р  тянулась  вниз,
следом за рукой, ее писавшей. Я уже знала, чем написано слово,  но  все  еще
боялась поверить.
   Нет. Не так. Я не хотела верить.
   Слишком ужасной, слишком чудовищной была правда.
   Я не знаю, сколько просидела  над  этой  надписью,  прежде  чем  решилась
намочить край футболки и осторожно  коснуться  им  надписи.  Ты  должна  это
сделать. Ты должна. Ты должна.
   Ты должна.
   Я опустила кончик мокрой ткани в самую середину надписи, а потом поднесла
футболку к лицу. И сразу же почувствовала едва уловимый специфический запах.
   Кровь. Это была кровь.
   Холод сковал руки, я не могла пошевелиться, я не могла  закричать,  я  не
могла никого позвать на помощь. Я  осталась  совсем  одна.  Снегирь  оставил
меня.
   А до этого...
   До этого он убил Жеку.
   Здесь, в моей квартире, от которой они оба имели  ключи.  Здесь,  в  моей
квартире, где спят сейчас ее дети. Я уткнулась  лицом  в  колени  и  страшно
завыла. Это не правда. Это не может быть правдой.
   Я была не в состоянии подняться, не в состоянии встать с колен, я  так  и
поползла на кухню, перевернув на ходу  ведро  с  водой.  На  кухне  в  ящике
кухонного стола лежали ножи. Их должно быть пять, я точно помнила эту цифру.
Ломая ногти, я вырвала ящик, и все его содержимое посыпалось на пол.
   Один, два, три, четыре... Четыре, три, два, один...
   Пятого ножа не было. Сначала он валялся в ящике, потом оказался в Жекиной
груди.   Теперь   он   лежит   у   следователя   и   является   вещественным
доказательством. Мой кухонный нож.
   Которым Лаврентий Снегирь зарезал Жеку Соколенко.
   Снегирь, Соколенко, Соловьева - именно в таком порядке мы были записаны в
журнале художественной школы. Жека была ближе к Снегирю. И  теперь  ее  нет.
Теперь нас со Снегирем ничто не разделяет. Мы уже давно одно  целое.  Вместе
мы украли картину, и только Жека не захотела в этом участвовать.
   Один, два, три, четыре... Четыре, три, два, один.
   Ножей все равно четыре.
   Он убил ее.в моей квартире, закатал тело в мой ковер и вывез  на  машине.
На том самом "Фольксвагене-Пассате", на котором я  ездила  целую  неделю.  И
возила детей мертвой Жеки.
   Я впадала в короткое беспамятство  и  снова  приходила  в  себя.  Смутные
догадки иглами впивались мне в мозг, и незначительные детали становились  на
свои места.
   Телефонный разговор.
   Перед отлетом в Голландию я бегло пересказала его Лаврухе, я не вложила в
него никакого смысла, а он вложил. Он почуял, откуда идет опасность.  Он  не
позволил мне поехать к Жеке сразу же и рассказать о смерти Титова. Он  знал,
что Жека достаточно умна, чтобы  что-то  сопоставить.  Он  отправил  меня  в
Голландию и вызвал ее сюда.
   У них обоих были ключи. И они встретились на нейтральной территории.
   Я не верила в то, что-Снегирь с самого начала решил убить Жеку. Он  хотел
договориться с ней. Ведь правда же, Снегирь, ты не хотел убивать? Но Жека не
согласилась. Кроткая Жека умела быть несгибаемой. И когда  она  не  захотела
покрывать его, он пошел на кухню и взял нож. Он не был убийцей,  даже  кисти
иногда выскальзывали у него из рук.  Поэтому  он  так  беспорядочно  наносил
удары. Поэтому он убил Жеку не сразу. Но как она смогла...
   Как она сумела оставить мне написанное  кровью  имя?  И  как  Снегирь  не
заметил этого?
   Чтобы хоть как-то сохранить силы, я подползла к батарее и уперлась в  нее
лбом.
   Дом напротив. Все дело в доме напротив. В доме, где уже полгода никто  не
живет. А мой подъезд - проходной: есть  черный  ход  и  есть  центральный...
Почти так же, как на даче Титова. Снегирь всегда оставлял машину у подъезда,
он никогда не ставил ее во дворе. Сегодня он сам сказал мне об этом.
   Ну да.
   Он убил ее. Вернее, думал, что убил.
   А потом перегнал машину с улицы к черному  ходу,  ведь  в  доме  напротив
никто не живет. Никаких свидетелей.  Никого,  кто  мог  бы  видеть  Снегиря,
выносящего ковер...
   И пока Снегирь подгонял машину к черному ходу, здесь, наверху, на  шестом
этаже лежала умирающая Жека. Она собрала все  силы,  подползла  к  дивану  и
оставила мне имя. Чтобы не уйти неотомщенной.
   Ты не уйдешь неотомщенной. Обещаю тебе.

***

   Вот уже сорок минут я стояла в парадной Снегиря на Петроградке.
   Дверь его мастерской была совсем рядом, в нескольких шагах.
   Сорок минут назад я завезла детей Динке Козловой и сказала,  что  вернусь
за ними через два часа.  Двух  часов  мне  хватит,  чтобы  выяснить  все.  Я
справлюсь с Лаврухой. Я стану  тихой  домашней  шантажисткой,  я  стану  его
соучастницей. А соучастница должна знать все. Этого я и потребую в обмен  на
свое молчание. Он согласится. Он не может не согласиться. Он поверит мне.
   Жека отказалась участвовать  в  деле  с  картиной,  а  я  сама  была  его
инициатором. Мои моральные принципы внушают серьезные опасения.
   Он должен поверить.
   Я нажала кнопку звонка. Лавруха открыл сразу же, он знал, что мы приедем.
А мы и так опаздывали на четверть часа.
   - Привет, - сказал он и чмокнул меня в щеку. - А где маленькие исчадия?
   Господи, чего мне стоило увидеть его и не разрыдаться.  Чего  мне  стоило
стерпеть его поцелуй! Я жадно вглядывалась в изученное до последней  морщины
лицо Лаврухи. В нем  не  изменилось  ровным  счетом  ничего,  только  морщин
прибавилось и кожа ходила  ходуном  -  как  будто  его  подтачивала  изнутри
какая-то болезнь.
   - Ты чего? - спросил у меня Лавруха.
   - Все в порядке.
   - А дети где?
   - Дома остались. Погода паршивая, тянуть их по дождю в такую даль...  Они
и так натерпелись сегодня.
   - А я тут времени зря не терял, кое-что узнал.  Очень  приличные  туры...
Испания, Италия и Лондон с посещением музея восковых  фигур  мадам  Тюссо...
Как тебе?
   - Великолепно.
   Следом за Лаврухой я прошла в мастерскую.
   Художник  превратился  в  убийцу,  но  в  самой  мастерской   ничего   не
изменилось. Те же незаконченные пейзажи, похожие один на другой (а  ведь  ты
неважный художник, Лавруха! Почему же я раньше этого не замечала? Жека  была
куда талантливее, но это не помешало тебе убить ее...). Те же  натюрморты  с
сухими травами и раковинами. Те же мексиканские банки с притертыми крышками.
Угол, который раньше занимал Быкадоров - святой  Себастьян,  украшал  теперь
незаконченный портрет Адика Ованесова.
   Снегирь ждал нас. Он готовился к встрече.
   На столе у окна стояли бутылка шампанского, бутылка пепси, огромный  торт
"Птичье молоко" и декоративная ваза с конфетами. Вазу  тоже  сварганил  Адик
Ованесов: по краям ее паслись козлы, а  козлиные  рога  с  успехом  заменяли
ручки.
   Я уселась на кресло и забросила ногу на ногу.
   Лавруха с шумом открыл шампанское и наполнил бокалы.
   - Ну, за нас с тобой, Кэт! Мы молодцы. И в кармане у нас серебрится.
   Лавруха поднес мне бокал, я осторожно отпила из него и сквозь шампанское,
посмотрела на Лавруху.
   - Если научишься убирать за собой, будешь совсем молодцом, Снегирь!
   - Не понял? - он  устроился  в  кресле  напротив  -  любимом  кресле  его
натурщиц.
   Теперь мы смотрели друг на друга.
   - Пятна на полу ты замыл. А вот ковер  вычистить  поленился,  -  спокойно
сказала я.
   Лицо Снегиря посерело и через секунду исчезло совсем. Не было ни глаз, ни
рта - только колышущаяся студенистая масса. Если у меня до  этой  секунды  и
были какие-то сомнения, то теперь их не осталось вовсе.
   - Снегирь! - ласково позвала я, хотя нервы мои были напряжены до предела.
- Это же я, Снегирь! Ты можешь меня не бояться.
   - А ты меня? - нужно.отдать ему должное, он быстро пришел в  себя.  Черты
лица восстановились: но это было совсем другое лицо и совсем другие черты. Я
не знала человека, который сидел сейчас напротив.
   - Я ведь не Жека, Снегирь. Я не стану пороть горячку и обвинять  тебя  во
всех смертных грехах. У тебя ведь был веский повод так поступить.
   - Более чем, -  Лавруха  с  жадным  любопытством  разглядывал  мое  лицо.
Charming friend Bullfinch.
   - Мы ведь соучастники, Снегирь, мы с самого начала были соучастниками. Ты
разве забыл? Картина... Ты пошел за мной. А теперь я готова пойти за тобой.
   - Покойная Жека была права. И я тоже был прав. Ты бездушная  сука.  Зачем
тебе знать, Кэт?
   - А если бы я прихлопнула человека, с  которым  дружила  пятнадцать  лет?
Разве тебе не интересно было бы знать - почему?
   - И это все?
   - Есть еще много чего. Мы с тобой зашли слишком далеко.
   Лавруха налил себе еще шампанского. И принялся пить  его  мелкими,  почти
женскими глотками. Нет, я совсем не знаю его. Мне  незнаком  это  рассеянный
взгляд, эти хищные складки у рта, этот шишковатый бугристый лоб...
   - Да, мы зашли слишком далеко, Кэт. Как ты догадалась?
   - Она сама помогла мне. Она написала твое имя на полу. Своей кровью... Ты
ведь не убил ее сразу.
   Что-то знакомое мелькнуло в его глазах - что-то от того прежнего Снегиря,
который хотел жениться на нас обеих.
   - Я не хотел убивать ее,  Кэт.  Так  получилось.  Я  не  думал,  что  наш
разговор кончится этим.
   - Ты ведь решил подогнать машину к черному ходу, да? Когда посчитал,  что
дело сделано...
   - Ты самая умная женщина из всех, кого я знал... Да. Я подогнал машину  к
черному ходу. Это не  заняло  больше  десяти-двенадцати  минут.  А  когда  я
вернулся...
   - Когда ты вернулся, она уже умерла.  Но  за  эти  двенадцать  минут  она
подползла к дивану и прямо под ним написала твое имя. На  паркете.  Ей  было
тяжело писать, две последние буквы она так и не смогла осилить. Должно быть,
она писала, лежа на боку...
   - А ползла, лежа на спине,  она  хотела  сбить  меня  со  следа.  Ей  это
удалось.
   - Да, ей это удалось...
   - Я вымыл пол и как мог застирал ковер. Откуда я мог знать, что она  меня
проведет? А ты-то зачем полезла под диван?
   - Генеральная уборка, Снегирь. Дети не могут жить в грязи. Это  ее  дети,
Снегирь. Наши с тобой крестники...  Она  ведь  назвала  их  в  честь  нас  с
тобой...
   - Я не хотел ее убивать, -  в  голосе  Снегиря  послышались  просительные
нотки. - Если бы она не была упрямой дурой... Если бы она была хоть немножко
похожей на тебя... Ничего бы не случилось. Твое здоровье, Кэт, -  он  поднял
свой бокал.
   - Твое здоровье, Снегирь. Charming friend Bullfinch.
   - Что?
   - Очаровательный друг Снегирь. Так называл  тебя  наш  добрый  голландец.
Ламберт-Херри Якобе. Херри-бой, если ты еще помнишь.
   - Забавный тип. Он все время вертелся под ногами.
   - Почему ты убил ее, Лавруха?
   Снегирь поднялся с кресла и мягко прошелся по мастерской. И  оказался  за
моей спиной. Сейчас он опустит тяжелую кофейную мельницу мне на голову.
   И я  даже  не  смогу  воспользоваться  своей  собственной  кровью,  чтобы
написать имя убийцы. Не оборачиваться. Только не оборачиваться...
   - А с нервами у тебя все в порядке, - шепнул мне на ухо Снегирь.
   - Просто я верю тебе, - я с трудом выталкивала слова из пересохшего  рта.
- Я хочу знать... Последние месяцы я только тем и занималась,  что  пыталась
найти истину.
   - А она все это время валялась под ногами, - хихикнул Снегирь. - Ты  была
права, Кэт. Ты была права.
   - Значит, не было никакой мистической картины?
   - Конечно, нет. Только такой ненормальный, как Херри-бой, может верить  в
эти сказки.
   - Значит, это сделал ты, Снегирь? Не Лукас Устрица?
   - Скажем так, - Снегирь снова показался в поле моего зрения. -  Он  помог
мне. Все это мы провернули на пару. Два художника...
   Я позволила себе скептически улыбнуться:
   - Ну какой ты художник, Снегирь!  Твой  потолок  -  пятьсот  долларов  за
зимний пейзаж жарким летом.
   Снегирь присел на корточки передо мной и нагнул лохматую голову.
   - Не дразни меня, Кэт. Я не самый плохой художник в этом городе. Если  уж
на то пошло, ты даже бездарнее меня.
   - Сдаюсь. Но я никогда и не претендовала на членство в Союзе. Ты убил  их
- и Быкадорова, и Леху, правда? И старика...
   - Нет, старик умер сам. Я только чуть-чуть подправил,  наложил  последний
мазок.
   - Да, ты художник...
   - А еще химик и психолог, - добавил Лавруха. -  Чему-то  же  я  учился  в
университете, черт меня дери!..
   Химик и психолог. Вот оно что.
   Наконец-то я увидела свет в конце  тоннеля.  Он  был  таким  ослепительно
ярким, что я даже зажмурилась.
   - Ты ведь расскажешь мне, Снегирь?
   - Что я должен тебе рассказать?
   - Как ты сделал это. Мы и так зашли слишком далеко. Я хочу  узнать  тайну
этих запертых изнутри комнат.
   - Иначе...
   - Иначе я просто умру, Снегирь, - совершенно  искренне  сказала  я.  -  Я
должна  знать.  Я  слишком  долго  мучилась   и   теперь   имею   право   на
вознаграждение.
   - Ты хочешь торт? - Снегирь  забрался  на  стол  и  свесил  ноги.  Еще  в
академии он обожал сидеть на столах. - Очень вкусный. "Птичье молоко".
   - Ты знаешь, чего я хочу, Снегирь... Расскажи мне. Порази  меня  красотой
замысла. Я сумею оценить его. Ты же знаешь... Прерафаэлиты - это красиво.  И
Лукас Устрица тоже. Я знаю толк в красоте.
   Лавруха отхватил огромный кусок  торта.  Зачарованная,  я  смотрела,  как
движутся его челюсти. Его чертовы хелицеры, перемоловшие не одну живую душу.
   - Все очень просто, Кэт. Я слушал ту лекцию на четвертом курсе. О  Лукасе
Устрице. Обо всех этих мист