у перед камином: он сличал их, поворачивал разными сторонами, он сразу
и безоглядно поверил в мою догадку.
   - Вы правы, Катрин, вы правы, -  без  устали  повторял  Херри-бой.  -  Вы
правы, боже мой, как все просто и как гениально!..
   Глядя на копошащегося у камина  голландца,  я  вдруг  почувствовала,  что
смертельно устала. И еще одно чувство зрело во мне.
   Страх.
   Страх, легкий и невинный, как первый  поцелуй;  легкий  и  невинный,  как
прогул уроков; легкий и невинный, как потрескивание крошечной погремушки  на
хвосте скорпиона.
   - Подождите... Что вы собираетесь делать, Херри?
   - Вы хотели  спросить,  что  МЫ  собираемся  делать?  Сейчас  мы  возьмем
софиты... У меня несколько сильных ламп, они могут  работать  автономно.  Мы
решим, какая именно стена... Я поверить не могу, что вы сделали это!..
   - И вам не страшно, Херри? - У моих ног  лежали  фотографии,  на  которых
Зверь поднимался из бездны.
   - Страшно? О чем вы говорите, Катрин?
   - Картина, которая убивает. Странные звуки  в  глубине  острова.  Снимки,
которые вы делали семь лет. Вам не страшно?
   - Но послание... Лукас зашифровал его, и в  нем  написано  "Возьми!".  Мы
должны взять, Катрин. ОН сам просил нас об этом. Он знал, он предвидел,  что
спустя пять веков придете именно вы и тайна  перестанет  быть  тайной...  Мы
теряем время, Катрин...
   - А если все то о чем вы говорили  мне  сегодня  днем,  -  если  все  это
правда? Вы же сами сказали - Лукас мостил дорогу... И вы догадываетесь кому.
Пусть тайна останется.
   - Нет! - резко оборвал меня Херри-бой. - Нет! Как можно повернуть ключ  в
замке и остановиться на пороге? Он сказал "Возьми!". И мы возьмем, Катрин. Я
возьму, чего бы это мне ни стоило.
   -  Даже  если  весь  мир  провалится   в   ад?..   Неужели   обыкновенная
исследовательская похоть стоит того?
   Херри-бой посмотрел на меня с  ненавистью,  и  в  его  голосе  прорезался
металл:
   - Не будем терять время, Катрин. Если вы не пойдете, я пойду сам... Но...
   Договорить он не успел. Напряженную тишину дома вдруг прорезал телефонный
звонок. Я вздрогнула и тотчас же успокоилась: как  бы  то  ни  было  -  этот
звонок принадлежит реальному миру, он возвращает к реальности и нас.
   Херри с досадой посмотрел на телефон.
   - Возьмите трубку, Херри, - мягко посоветовала я. - Звонят. Разве  вы  не
слышите?
   Он нехотя подчинился. Приложив трубку к уху, Херри-бой  несколько  секунд
рассеянно слушал, а потом протянул трубку мне.
   - Это вас, Катрин. Ваш друг. Я забыл поблагодарить его за пиво...
   Снегирь! Это было так неожиданно:  услышать  его  голос  у  самой  кромки
Северного моря. Я взяла трубку и услышала знакомое сопение.
   - Лавруха, какого черта?
   - Он оставил мне телефон, твой голландец... Слава богу,  что  оставил,  -
голос Снегиря, тусклый и безжизненный, испугал меня, и все же я  сказала  по
инерции:
   - Тебя отлично слышно, Снегирь... Что случилось, не  можешь  без  меня  и
двух дней прожить? Тогда женись, я не буду возражать...
   - Жека, - выдохнул Снегирь и замолчал.
   В его молчании было что-то пугающее, что-то непоправимое,  что-то  такое,
что у меня сразу засосало под ложечкой.
   - Что случилось, Снегирь? - выдохнула я.
   Он по-прежнему ничего не  говорил.  Только  сопение  в  трубку,  а  потом
странный звук, похожий на спазм.
   - Что? С ней что-то случилось? Не молчи, Лавруха!..
   - Ее нет, - я услышала на другом конце провода глухое рыдание. - Ее  нет,
Катька...
   - Что значит - нет? - эти слова, тяжелые и неподъемные,  не  принадлежали
мне, они просто не могли мне принадлежать. - Что значит - "нет", Снегирь?
   - Она  умерла...  Ее  убили...  Прошлой  ночью...  Прости...  Тебе  нужно
приехать, ты понимаешь?.. Похороны...
   Кажется, я на секунду потеряла сознание, а когда пришла  в  себя,  трубка
попискивала короткими гудками.
   - Снегирь, - закричала я в пустую мембрану. - Снегирь!.. Это не правда...
Нет... Это не может быть правдой... Ты слышишь меня, Снегирь?..
   Отшвырнув трубку и все еще слабо соображая, я опустилась на пол.  Остров,
Мертвый город Лукаса Устрицы, Херри-бой с жалкими листочками  и  софитами  -
все это потеряло смысл. И Голландия  потеряла  смысл,  и  все  картины  всех
музеев, вместе взятые. Снегирь  что-то  напутал,  дурацкая  шутка,  жестокая
шутка, но такие шутки не в его духе.
   - Мне нужно уехать, Херри, - глухим вымороченным  голбсом  сказала  я.  -
Немедленно. Я возвращаюсь в Россию.
   - Что-нибудь серьезное? - вежливо спросил Херри-бой.
   - Не знаю... Но моя подруга... Вы видели ее... Жека...  Случилось  что-то
ужасное. Я должна уехать, Херри. Прямо сейчас. Вы понимаете...
   - Вы же знаете, Катрин, - Херри досадливо поморщился. - Катер неисправен.
Я не могу вам помочь. Механик будет уже послезавтра.
   - Я не могу здесь оставаться... Неужели вы не понимаете? Я должна уехать,
черт вас возьми!
   -  Сожалею,  -  он  едва  скрывал  досаду,  и  именно  в  эту  минуту   я
возненавидела чистенького голландца так, как ненавидела никого и никогда.  -
Вы говорили, что разбираетесь в моторах... Если с вашей  подругой  случилось
что-то ужасное... Вы можете посмотреть его. Но я  думаю,  у  вас  ничего  не
получится. Всего лишь сутки, Катрин...
   Я присела на краешек жесткой койки и  обхватила  голову  руками.  Жека...
Наши дурацкие пьяные клятвы; ее смешные пальцы, торчащие из босоножек во все
стороны. Что значит - "убита"? Снегирь сошел с ума, и я вместе с ним.
   Херри-бой суетливо собирал софиты.  Сейчас  он  отправится  к  стене,  за
которой покоится последняя воля Лукаса Устрицы.
   Мне наплевать, какой была его  последняя  воля.  Сейчас  я  отправлюсь  к
катеру и уеду отсюда... Даже если мне предстоит отправиться вплавь....
   - Вы не идете со мной, Катрин? - осторожно спросил Херри, и до меня  даже
не сразу дошел смысл его слов.
   - Что?
   - Вы не идете?
   - Неужели вы не поняли, что произошло? Вы чудовище, Херри...
   Он ничего не ответил, он постарался как  можно  деликатнее  исчезнуть  из
дома; сейчас пустится вприпрыжку вверх по  улице,  а  Жеки  больше  нет.  Ее
убили... Господи, не схожу ли я с ума? Только вчера утром я разговаривала  с
ней, и телефон отчаянно барахлил... Зачем этот  проклятый  голландец  вызвал
меня, зачем я только поехала?..
   Неожиданная ярость, неожиданная ненависть к Херри-бою  захлестнули  меня:
хорек,  чудовище,  скотина...  Подчинившись  этой  ярости,   я   начала   со
сладострастием крушить аскетический быт Херри-боя:  швырять  на  пол  книги,
кипы  бумаг,  чертовы  делфтские  тарелки,  фотографии  и  -  мать   их!   -
пластмассовые стаканчики и большую пивную кружку с  ручками  и  карандашами.
Разгромив  несколько  стеллажей,  я  принялась  за  стол.  На  пол  полетели
многочисленные записные  книжки  Херри-боя,  вся  его  стряпня,  посвященная
Лукасу Устрице...
   Зачем только я уехала. Если бы я осталась в Питере, если бы выслушала ее,
ничего страшного бы не случилось... Я пыталась плакать - но не получалось, я
так и не могла поверить.
   Поверить в ее смерть - значит предать ее. Я уже предала Жеку один раз,  и
больше этого не повторится.
   Никогда.
   Никогда, никогда...
   Только спустя полчаса я пришла в себя. Комната Херри-боя была  безнадежно
разрушена:  горы  бумаг  на  полу,  раскрытые   книги,   замятые   страницы,
надорванные переплеты. Я совсем помешалась, нужно немедленно убрать все это,
нужно хоть чем-то занять  себя,  чтобы  не  думать  о  Жеке...  О  том,  что
произошло с Жекой...
   А может, все это мне только показалось, и никакого разговора  с  Лаврухой
не было?..
   Чтобы хоть чем-то занять себя, я  принялась  поднимать  с  пола  книги  и
аккуратно ставить их на полку. Сафьяновый Юст Левей,  пропади  ты  пропадом;
дурацкая фотокарточка Херри-боя и  Боба  из  Америки,  будьте  вы  прокляты;
снимки, которые от нечего  делать  нащелкал  Херри-бой,  -  в  гробу  я  вас
видела!.. И битые декоративные тарелки - их не склеить, и черт с ними...
   Разбирая завал у  стола,  я  наткнулась  на  крошечную  записную  книжку.
Тисненый кожаный переплет, дамский вариант ежедневника.  Скорее  машинально,
чем следуя какому-то наитию, я открыла ее.  На  первой  странице  аккуратным
почерком было выведено: "RUSSIA".
   Далее следовал десяток телефонов и какие-то каракули,  которые  даже  при
большом желании нельзя было принять за тайнопись. Я сунула книжку  в  задний
карман джинсов, чтобы тотчас же забыть о ней.
   Жека.
   Жека, вот что сейчас меня волновало. Сидя  посреди  комнаты  и  бесцельно
перекладывая книги с места на место, я думала только о  ней.  Если  то,  что
сказал мне по телефону Снегирь, - правда (боже мой, как я  надеялась,  чтобы
это не было правдой!)...  Бедные  дети,  Катька-младшая  и  Лавруха-младший,
самые лучшие двойняшки на свете...
   Шаря руками по полу, я собирала ручки и засовывала их в пивную кружку.  И
не сразу заметила свернутый и небрежно засунутый между ручек патрубок.
   Сукин сын Херри, теперь все ясно. Патрубок был не чем  иным,  как  звеном
тяги. Херри-бой просто вынул его  из  мотора  -  потому-то  я  и  не  смогла
запустить его.
   Увидев патрубок, я испытала странное  облегчение  -  чувство,  близкое  к
полуобморочному счастью.
   Все кончено, Херри. Больше  я  не  принадлежу  ни  тебе,  ни  Лукасу,  ни
острову.
   Я схватила рюкзак и, крепко держа в руке патрубок, отправилась на причал.
Подсвечивая себе зажигалкой, взятой со стола Херри, я открыла крышку  мотора
и быстро водрузила патрубок на  место  (нужно  обязательно  позвонить  моему
морскому волчишке по приезде, флирт на воде двухлетней давности сегодня спас
меня). Мотор завелся с полуоборота, и через несколько минут  я  уже  неслась
прочь от Мертвого города Остреа.  В  лицо  мне  дышало  море,  а  за  спиной
по-прежнему вздыхал остров. Но теперь мне было наплевать, что именно вытащит
из прошлого Херри-бой. Я никогда не  вернусь  сюда,  Херри,  я  с  легкостью
забуду тебя. Нет, ты не заслуживаешь даже того, чтобы быть забытым...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Санкт-Петербург. Осень 1999 года

   Моя Голландия уместилась в три дня.
   Я почти не помнила, как добралась до  побережья,  как  оставила  катер  у
причала; уютные огни кабачка "Приют девственниц"  заставили  больно  сжаться
сердце - первый раз я видела их совсем при других обстоятельствах, я и  сама
была другой. Той же ночью я автостопом уехала в Амстердам. Бельгиец, везущий
сельдь в Монс, охотно взял рыжую русскую и даже умудрился  не  приставать  к
ней с расспросами.
   "I  don't  understand",  -  сказала  ему  рыжая  русская,  и  этого  было
достатрчно, чтобы всю дорогу до Амстердама мы интернационально молчали.
   Я действительно ничего не понимала. Пока я была в  Голландии,  моя  такая
понятная жизнь там, в Питере, рухнула и развалилась на куски. Рюкзак стоял у
ног, а Жеки больше не было...
   Я улетела в Питер первым же самолетом, послав телеграмму с номером  рейса
Лаврухе. Я так и не смогла до него дозвониться. Четыре часа, остававшиеся до
отлета,  я  бесцельно  бродила  по  Амстердаму  -  и  не  видела   его.   На
Кальверстрат, недалеко от площади Мюнтплейн, я купила подарки для  двойняшек
и мелкие сувениры: расписанные  кломпы,  несколько  керамических  тарелок  с
мельницами и гравюру на меди. Кломпы я всучу Лаврухе,  чтобы  цокал  ими  по
вечно немытому полу своей мастерской. Тарелки отойдут Жеке, еще  в  академии
она проявляла подозрительную склонность к керамике, а гравюра... Господи,  о
чем я думаю, какие тарелки, ведь Жека умерла...
   И все же я не верила в это.
   Я не верила в это даже тогда, когда самолет приземлился в Пулкове.

***

   Лавруха, небритый и разом осунувшийся,  встречал  меня  в  зале  прилета.
Казалось невероятным, что такие изменения могли произойти с человеком  всего
лишь за три дня. От него сильно пахло водкой - может быть, поэтому  он  даже
не поцеловал меня. Лавруха молча взял у меня рюкзак и побрел к выходу.
   Значит, все то, что он сказал мне по телефону, - правда.
   Я бросилась к нему и едва не сбила с ног.  А  потом,  развернув  обмякшее
снегиревское тело, взяла в ладони его лицо.
   - Что произошло, Снегирь? Ты объяснишь толком?
   - Ее больше нет, Кэт, - лицо Лаврухи исказила  судорога.  -  Она  умерла.
Погибла...
   Рюкзак выпал из его рук, в нем  что-то  предательски  треснуло  -  должно
быть, разбилась одна из керамических тарелок. Но никаких тарелок  теперь  не
было нужно - Жека умерла.
   - Возьми себя в руки, Лаврентий, - отчаянно прошептала я.  -  И  расскажи
мне все.
   - Не могу, - он глухо и неумело зарыдал. - Не  сейчас.  Потом...  Пойдем,
водки треснем... Не могу, не могу, не могу...
   Я ударила его по щеке, чтобы хоть как-то привести в  чувство,  но  обычно
безотказный прием не сработал. Он стоял рядом  со  мной  -  взрослый  мужик,
веселый алкоголик, любимчик натурщиц после сорока - и мелкие слезы  катились
из его глаз, исчезая в жесткой щетине.
   - Пойдем, Кэт... Пойдем, накатим, иначе у меня голова взорвется.
   - Ты на машине?
   - Нет... Какая машина, я пью второй день, только  бы  обо  всем  этом  не
думать.
   - Ладно. Черт с тобой.
   Мы отправились  в  аэропортовский  ресторан,  заказали  водки  и  соленых
огурцов. Огурцов в ресторане не было, и пришлось  довольствоваться  сыром  и
маслинами. Лавруха заговорил после третьей стопки.
   - Ее убили.
   - Как это произошло? - спросила я, внутренне холодея от своего спокойного
делового тона.
   - Что ты за человек, Кэт! - Лавруха пристально посмотрел на меня. -  Ведь
это же Жека! Наша Жека... Она в морге сейчас, и какие-то твари-прозекторы ее
потрошат... Как ты можешь быть такой спокойной?
   - Я не спокойна, слышишь, я не спокойна, - с ледяной  яростью  прошептала
я. - Но кто-то должен иметь трезвую голову.  Пусть  это  буду  я,  бездушная
скотина Кэт. Что произошло?
   - Мне позвонили вчера вечером... Сказали, что Жеку  убили.  Ее  нашли  на
стройке, в Купчине, недалеко от ее дома... Ну, ты знаешь эту стройку, Кэт...
Рабочие с утра явились на смену... Они и нашли.. Ее убили,  сунули  нож  под
сердце... Несколько ударов. Последний  раз  он  глубоко  вошел...  И  так  и
остался. Наверное, они просто не смогли вынуть...
   - Кто?
   - Те, кто убил, -  Лавруха  налил  себе  водки  из  графина:  пальцы  его
дрожали, и водка перелилась через край. - Давай выпьем за Жеку...
   Я прижала руку к краям стопки.
   - Нет. Рассказывай.
   - Пошла ты!.. Я все тебе рассказал... Ее убили,  ее  зарезали  ножом.  На
стройке. Она лежала между плитами у крана,  в  сером  плаще.  Ты  же  должна
помнить этот ее плащ... Который мы купили в ДЛТ... Под плащом не было  видно
ран. Она просто лежала, и все... Лицом вниз.
   - Ты видел ее?
   Он испуганно посмотрел на меня, вырвал стопку и, расплескивая содержимое,
судорожно выпил.
   - Да, я  был  на  опознании...  Завтра  ее  нужно  забрать  из  морга.  И
договориться о похоронах. Я даже  не  знаю,  Кэт...  Я...  Я  не  могу  этим
заниматься.
   - Естественно. Этим займусь я, - я махнула водку и даже не  почувствовала
ее вкуса. - А двойняшки? Где они сейчас?
   - У Ваньки Бергмана.
   - Понятно.
   Самым ужасным во всей  этой  ситуации  было  то,  что  Лавруха-младший  и
Катька-младшая остались совсем одни. Кроме Снегиря и меня, у них  никого  не
было. Мать, растившая Жеку одна, умерла несколько лет назад, еще до рождения
двойняшек. А единственные родственники матери - двоюродный брат с  семьей  -
еще в конце восьмидесятых  перебрались  в  Германию.  Ладно,  с  детьми  все
решится потом, сейчас главное - Жека.
   Жека, зарезанная ножом на стройке, недалеко от ее дома.
   - Она... Ее не... Это не изнасилование, Лавруха? - осторожно спросила я.
   Он испуганно посмотрел на меня: такие предположения относительно  кроткой
Жеки выглядели просто надругательством.
   - Нет... Кажется, ничего такого.
   - А подозреваемые? Они кого-нибудь нашли?
   - Я не знаю. Нет... Давай возьмем еще водки, Кэт...
   Мы вышли из ресторана через час. Вусмерть пьяный Лавруха заснул  прямо  в
такси и проспал до самого Васильевского. Мне с трудом удалось растолкать его
и спустить на тротуар. Он тотчас же уткнулся  коленями  в  поребрик,  и  его
вырвало. Это привело меня в неописуемую ярость. Оставив Лавруху  полулежащим
на асфальте, я отправилась к ларьку и взяла двухлитровую пластиковую бутылку
минералки. Открыв ее, я выплеснула половину содержимого в лицо Снегирю.
   -  Вставай,  скотина!  Никакой  ответственности...  Надо  же   было   так
нажраться...
   С трудом подняв его пьяную тушу, я поволокла
   Снегиря в подъезд. Он только глухо мычал и прятал голову. Дотащившись  до
шестого этажа и прислонив Лавруху к стене, я открыла дверь  своей  квартиры.
Включив свет в коридоре, я сразу же увидела  телефон  -  и  даже  теперь  не
заплакала. Три дня назад я говорила по нему  с  Жекой.  Я  почти  ничего  не
поняла из-за помех на линии,  а  Жека  что-то  хотела  сказать  мне.  Что-то
важное. Но я не стала ее слушать, я опаздывала на самолет. Если бы  тогда  я
знала, что моя  поездка  в  Голландию  закончится  страшным  ночным  звонком
Лаврухи, я бы никуда не  полетела.  Я  вообще  отказалась  бы  от  самолетов
навсегда, если бы это могло спасти Жеку...
   На площадке раздался глухой шум.
   Лавруха сидел у моей двери и плакал, уткнув голову в колени.  Теперь  его
слезы вызвали во мне совершенно  беспричинный  гнев.  И  зависть.  Тщательно
скрываемую зависть - я  не  смогла,  не  сумела  пережить  смерть  Жеки  так
безоглядно, так просто и так искренне, как Снегирь. Может быть, все  дело  в
том, что я еще не верю в нее до конца? Лавруха был в морге,  он  видел  тело
Жеки. Ее смерть была для него бесповоротной. А у  меня  все  еще  оставалась
крохотная надежда, что все это - дурной сон, что завтра наступит  утро  и  я
отделаюсь только холодным потом на висках...
   Я втащила Снегиря в квартиру и уложила на диван. Он цеплялся за мои руки,
он не хотел отпускать их.
   - Жека, - безостановочно повторял он, - Жека, Жека... Если бы ты  видела,
Кэт... Она лежала на столе такая удивленная, как будто сама не верила в свою
смерть... Ты понимаешь меня?
   Оставив Лавруху причитать на диване, я вышла на кухню и накапала двадцать
капель валерьянки в стакан. Пробить сейчас Лавруху, заставить  его  говорить
связно - просто невозможно. Он  будет  только  стенать  и  требовать  водки.
Почему мужчины всегда оказываются такими беспомощными  перед  лицом  смерти?
Только лишь потому, что  примеряют  ее  на  себя?..  Забыв,  что  валерьянка
предназначена для Снегиря, я сама вылакала ее.
   Спустя несколько минут  сердце  перестало  отчаянно  колотиться.  Теперь,
когда  первый  шок  постепенно  проходил,  я  заставила  себя  обратиться  к
реальности.
   Если все это не кошмар, если все это действительно правда и я не сплю  на
узкой кушетке Херри-боя, нужно  подумать  о  детях.  Лавруха  сплавил  их  к
дремучему холостяку Ваньке Бергману потому, что поехал  встречать  меня.  Но
Ванькина убогая мастерская, набитая пакетиками от китайской лапши, совсем не
место для пятилетних малышей. У Жеки никого не осталось,  значит,  жить  они
будут у меня. Пока, во всяком случае. Пока не решится вопрос  с  опекой  или
детским домом. Германские родственники канули в Лету,  но  можно  попытаться
разыскать их. Ах ты, боже мой... как это все... Лавруха не сказал мне ничего
вразумительного, но существуют следователи, которые ведут дела об  убийстве.
Нужно связаться с ними и получить информацию из первых  рук.  Но  главное  -
дети...
   Я снова бухнула в стакан валерьянки и вернулась в комнату.
   Лавруха спал на диване, свернувшись калачиком - так он  поступал  всегда,
когда  не  хотел  брать  на  себя   ответственность:   сбегал   в   сон,   к
бабам-натурщицам или в какую-нибудь Псковскую область на реставрацию  храма.
Я безжалостно растолкала его и сунула в пасть валерьянку.
   - Выпей!
   - Лучше